Комментарий к “Буре” Шекспира. Фрагмент поэмы. Перевод и вступление Антона Нестерова
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 5, 2014
От переводчика
“Зеркало и море” (1949) Уистена Хью Одена — пожалуй, одно из самых “странных” и сложных его произведений. Сам автор дал этой драматической поэме подзаголовок: “Комментарий к ‘Буре’ Шекспира”. Выпускник Оксфорда, Оден откровенно иронизировал: вместо ученого тома, пояснения к тексту, сравнения его версий в разных изданиях, раскрытия реалий, аллюзий, заимствований, и т. п., — читателю предлагалась… вариация на тему шекспировской пьесы. Оден просто берет и ставит свою “Бурю” — совершенно модернистскую вещь, сродни “барочным” опусам Стравинского, вроде “Мессы, для смешанного хора и ансамбля духовых” (1948) или “Кантаты на стихи анонимных английских поэтов XV-XVI вв.” (1952), написанным примерно тогда же. (Не говоря уже об опере “Похождения повесы” (1951), либретто к которой Оден, в соавторстве с Честером Коллменом, и писал). И эта “Буря” начинается с того, что Просперо отпускает Ариэля, вернее, уже отпустив, просит чуть повременить:
Побудь со мной, Ариэль, пока собираюсь, — пусть
первым свободным деяньем твоим будет
скрасить немного отъезд мой; раздели смятенье мое, подобно тому,
как прежде служил ты исполнителем воли моей,
не всегда благодатной…
Как комментарий разворачивается после текста, оденовская “Буря” разворачивается после шекспировской, это своеобразный постскриптум к ней, написанный из ХХ века, после Второй мировой войны.
Само название, “Зеркало и море”, отсылает к связанному со стихией воздуха Ариэлю — духу воображения, неуловимой, подвижной изменчивой реальности отражения мира в сознании, и к Калибану — связанному с низменным материальным началом, “тиной бытия”, в которую погружен наш мир; напомним, что, когда шут Тринкуло находит Калибана, он не может решить, что или кто перед ним: “Человек или рыба? Живой или мертвый? Рыба; пахнет рыбой; настоящая выдержанная рыбья вонь. Вроде трески не первой свежести”[1]. Но отношения Ариэля и Калибана у Одена — гораздо сложнее, чем просто противостояние Воображения и Реальности. Когда-то Оскар Уайльд писал в предисловии к “Портрету Дориана Грея”: “Ненависть девятнадцатого века к Реализму — это ярость Калибана, увидевшего себя в зеркале. Ненависть девятнадцатого века к Романтизму — это ярость Калибана, не находящего в зеркале своего отражения”. Оден явно держит в сознании это уайльдовское определение, но одновременно “работает” с множеством иных представлений. Иногда он называл “Зеркало и море” своей Ars poetica. Это действительно попытка сказать о том, как взаимодействуют жизнь и искусство. Попытка разыграть это взаимодействие в лицах. Вот сонет, вложенный в уста Фердинанда: предельно напыщенная любовная лирика. Но, как заметил Оден в одном из разговоров, весь этот страстный поток образов на самом деле призван как можно точнее передать ощущение любовника во время соития. Так Калибан и Ариэль кружатся в сложном танце, делая шаг вперед, отступая, отходя и возвращаясь — подобным образом танцевали при дворе Елизаветы, выписывая сложные па, ни при каких обстоятельствах не забывая о 32 видах танцевальных шагов и 6 видах танцевальных подскоков, при этом главным было невзначай не коснуться партнера… В силу чего иные из этих танцев были очень и очень эротичны…
То, что предлагается читателям ниже, — это фрагмент, первая часть монолога Калибана — своеобразная кода к оденовской поэме. Риторические пассажи Калибана — с одной стороны, образцом им послужили тексты шекспировской эпохи, вроде “Отчета об истинном ходе битвы, что приключилась прошлым летом близ Азорских островов между барком ‘Отмщение’, одного из судов Ее Величества, и Армады короля Испании” Уолтера Рэли, где число слов в первой, витиеватейшей фразе, равняется числу потопленных англичанами кораблей испанской Армады. А с другой стороны, Оден отталкивался от формы “Стихотворений в прозе” Генри Джеймса, и перед нами — версеты. И в них Калибан, сиречь Реальность как она есть, изъясняет свое видение ситуации, заданной Шекспиром. Претендуя на то, что привычное нам описание искажено и ведьма Сикаракса, от которой он, Калибан, рожден, на самом деле зовется Венерой, и он, Калибан, имеет и другое имя — Купидон. Он — эрос этого мира. И говорит он очень убедительно, заставляя (несомненно заставляя) читателя если не поверить, то прислушаться к его правоте.
В чем эта правота, мы поймем, вспомнив ранее стихотворение Одена, посвященное спору любви и времени: юный любовник поет о том, что чувство его пребудет вечно, покуда не столкнутся континенты, на улицах не запоют рыбы, а реки не перехлестнут горные вершины. Время же напоминает ему: оно все равно прервет танцы, заставит замолкнуть лучшего из скрипачей, ледник постучит в дверь шкафа, постель — вздохнет, как пустыня, а трещина на чайной чашке откроет тропу в землю мертвых… И дальше следуют две строфы:
‘O look, look in the mirror,
O look in your distress:
Life remains a blessing
Although you cannot bless.
‘O stand, stand at the window
As the tears scald and start;
You shall love your crooked neighbour
With your crooked heart.’
Перевести их можно примерно так:
Гляди, гляди в отчаянье
В зеркальное стекло:
Да, жизнь благословенье,
Но кто нам дал его?
Стой у окна и, плача,
На улицу гляди:
Уродство в своих ближних
Уродливо люби…
Но все же в оригинале есть то, что очень важно для оденовского текста, и то, что плохо ложится на русский. Оден говорит: “love your crooked neighbor / With your crooked heart” — здесь важно слово “crooked” — “кривой, перекрученный”. На самом же деле, то отсылка к детскому стишку — его знают в переводе Корнея Чуковского почти все и в России: “Жил на свете человек, скрюченные ножки…” В оригинале это было: “There was a crooked man, and he walked a crooked mile”… И стихотворение Одена — о том, как ущербным, перекрученным сердцем любить таких же ущербных, перекрученных ближних. Вот об этой любви и говорит Калибан. Он — голос реальности, и Оден — абсолютно честен, стараясь прислушаться к нему, к утверждению о том, что другой любви, кроме вот такой убогонькой и ущербной, в этом мире нет и не может быть… В этом правда — правда Калибана, через Калибана сказанная и требующая для ее принятия серьезного и настоящего усилия. Калибан говорит весьма неприятные для нас вещи — но было бы слишком просто списать их на ерничанье и безобразия этого шекспировского персонажа…