Перевод с чешского Полины Козеренко
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 8, 2013
Исторические травмы — неотъемлемая часть истории каждого народа. Одной из таких травм, до сих пор сказывающейся на отношении чехов к России, стало вторжение в Чехословакию войск Варшавского договора под руководством Советского Союза 21 августа 1968 года. Этот день похоронил надежды Пражской весны и разделил жизнь общества на “до” и “после”. Даже по прошествии стольких лет острота травмы не притупляется: в 2007-2008 годах, когда шли споры вокруг размещения элементов американской противоракетной обороны в Чешской Республике, тогдашний глава правительства Мирек Тополанек не скрывал: американский радар призван защищать страну от “русских неоимперских амбиций”.
В начале 60-х годов в Чехословацкой Социалистической Республике возникло реформаторское движение: руководство страны, боявшееся взрыва социального протеста (главным образом, в связи с проблемами в экономике), попыталось преобразовать государственный социализм советского типа — сделать строй более гибким при сохранении ведущей роли коммунистической партии. Одновременно возникла необходимость решить словацкий вопрос: общественно-политические элиты требовали более симметричного устройства республики.
Стремление к переменам назревало и внутри общества, настаивавшего на либерализации системы и восстановлении основополагающих гражданских свобод. Требования эти были отчетливо сформулированы в конце июня 1967 года на IV Съезде Союза чехословацких писателей, на котором Павел Когоут потребовал упразднить цензуру, а Людвик Вацулик произнес знаменитую речь о взаимоотношениях гражданина и власти.
“Думаю, мы довольно хорошо — и быстро — поняли, что без изменений политической системы никакие экономические реформы не подействуют. Однако, в свою очередь, без экономических реформ не будет демократии”, — объявил Венек Шилган, экономист и один из ярких деятелей Пражской весны.
Символом нового курса стал словацкий политик Александр Дубчек, в январе 1968 года избранный на пост первого секретаря ЦК Коммунистической партии Чехословакии. Поначалу Москва даже была довольна: Дубчек прожил 13 лет в СССР, закончил Высшую партийную школу ЦК КПСС. Однако уже в марте 1968-го советское руководство выказало обеспокоенность развитием ситуации в стране. Дубчек получил первое предупреждение: Советский Союз не допустит отделения Чехословакии. Однако, несмотря на непрекращающееся давление, Кремлю не удавалось убедить чехословацкое руководство остановить процессы, которые летом 1968 года воспринимались Москвой исключительно как контрреволюционные. Сутью их было: установление свободы слова, стимуляция социальной активности, реабилитация политзаключенных, регистрация новых, независимых от коммунистической партии, движений. И хотя партийные лидеры согласились с требованиями Москвы усилить контроль над СМИ, исключить “ненадежные элементы” из руководства и запретить политические организации, военного вторжения в Чехословакию все это предотвратить не смогло.
Русский
взгляд
Сейчас многие считают, что советское общество в большинстве своем воспринимало события Пражской весны как нечто далекое и напрямую его не касающееся. Будто бы август 1968 года был всего лишь эпизодом в истории Восточного блока, лишний раз подтвердившим доминирующую позицию Советского Союза.
Действительно, так может показаться, особенно при сравнении с Венгерской осенью 1956 года. Говоря языком той эпохи, чехословацкая контрреволюция была подавлена оперативно, всего-навсего за один день и без больших потерь. Инициатору операции — Советскому Союзу — удалось также свести к минимуму распространение “нездоровых” взглядов в соседних государствах и тем самым зарубить на корню “моральное разложение лагеря мира”.
В российском обществе до сих пор нет единства по отношению к Пражской весне. Оно скорее склоняется к версии советской пропаганды, чем к объективной оценке тогдашней ситуации. По данным опроса, проведенного “Левада-Центром” в феврале 2008 года, лишь 28 % респондентов имели тогда представление об августовских событиях. При этом треть опрашиваемых знала о них из сообщений советских СМИ. Пражской весне тогда сочувствовали 7 % респондентов, 25 % сообщили, что поддерживали политику советского руководства.
Даже непосредственные участники интервенции неоднозначно оценивают известные им не понаслышке события. Йозеф Коуделка — выдающийся чешский фотограф, автор всемирно известных снимков августовского вторжения, рассказывает, как некий ветеран в разговоре с ним утверждал, что они приехали в Прагу защищать социализм от сексуальной революции. Автору этих строк бывший военный, служивший в десантных войсках, с недоумением жаловался, что во время проведения операции чехи плевались в солдат, хотя, по его словам, русские пришли их защитить.
Отработанный механизм советской пропаганды набирал обороты. На бесконечных собраниях политруки на разные лады повторяли одно и то же: “обострение международной ситуации”, “враги социализма”, “контрреволюционеры”, “агенты мирового империализма” и т. п. Подобные лозунги ложились на благодатную почву массового неведения среди солдат, готовящихся пересечь государственную границу. Для большинства из них знания о Чехословакии ограничивались отрывочными сведениями из школьной программы или сообщений советских СМИ. До сих пор лейтмотив воспоминаний участников той военной операции: “Мы не рассуждали, мы пришли выполнить приказ”. Или: “Мы шли в неизвестность”. Степень непонимания происходящего дошла до того, что кое-кто всерьез полагал, будто находится в Германии!
И все же нельзя рассматривать события только под этим углом. Миф о российском неведении и отсутствии интереса к Пражской весне разрушает книга “Вторжение 1968. Русский взгляд” Йозефа Паздерки (Институт по изучению тоталитарных режимов, издательство Торст, Прага, 2011)[1] — бывшего корреспондента Чешского телевидения в Москве и специалиста по русско-чешским отношениям. Как пишет автор, “именно кратковременное очарование русских Пражской весной стало главной темой книги. Это <…> попытка уловить русские настроения, эмоции и мнения о Пражской весне и ее насильственном конце”. Сборник показывает: русским сейчас есть что сказать о все еще кровоточащей чешской ране, происходившее не было всего лишь локальным процессом на западной границе социалистического лагеря, корни советской “оттепели” и Пражской весны восходят к одному источнику. “Была жизнь до 21 августа — и после 21 августа 1968-го. Это год нашего самоопределения. Этот день прямо или косвенно обозначил судьбы многих людей”, — не случайно именно эта фраза историка и правозащитника Арсения Рогинского открывает книгу. Молодежь обеих стран уловила дуновение ветра перемен и пыталась найти опору для грядущих преобразований: “И у русских была своя ‘весна’. Она пришла раньше, протекала сложнее и де-факто открыла двери нашей пражской”.
Уже эти выдержки из введения подталкивают к переосмыслению событий августа 68-го. Во многом мы (здесь я говорю как о чехах, так и о русских) привыкли к черно-белой трактовке вторжения. Йозеф Паздерка демонстрирует, насколько такая трактовка поверхностна, предоставляя слово как участникам интервенции, от солдата-десантника до генерала, так и работавшим в Праге советским журналистам и простым русским, по разным причинам находившимся тогда в Чехословакии. Дает возможность читателям заглянуть в рассекреченные советские документы и узнать, как ситуацию рассматривало посольство СССР в Праге и спецслужбы КГБ.
Особое место уделено реакции советского/российского общества на пражские надежды и их пресечение. Завершают книгу интереснейшие отрывки из дневника зоотехника Эльвиры Филипович-Птаковой, в которых отражены не только ее личные впечатления от вторжения, но и отношение чехов к русским после рокового августа — та странная, глупая и горестная ситуация, в которой оказались русские, буквально за одну ночь превратившиеся для чехов и словаков из друзей в оккупантов.
Больше
свободы
Бесспорно ценнейший материал сборника — частные высказывания современников событий и сравнение их взглядов. “Что касается политической атмосферы в Праге, я быстро понял, что являюсь свидетелем исключительных событий, — говорит в интервью автору книги Владимир Лукин, в 1965-1968 годах старший референт пражской редакции журнала “Вопросы мира и социализма”. — Мы ощутили надежду и связь с процессами, которые происходили в СССР… Уже с подростковых лет мы не любили Сталина, мы хотели больше свободы и демократизации системы, хотя бы и в хрущевской версии, то есть ‘больше социализма’, что имело много общего с лозунгом ‘социализм с человеческим лицом’”.
Оптимистический взгляд на чехословацкие реформы можно найти и у других героев книги. Владлен Кривошеев, корреспондент “Известий”, находившийся в Праге одновременно с Лукиным, утверждает, что социализм Дубчека имел человеческий облик во всем, включая отношение коммунистических элит к простым гражданам.
Практически одинаково работавшие в Чехословакии русские вспоминают о страхе перед военным вторжением, а вернее о подавлении подобных мыслей. И Кривошеев, и Лукин осознавали опасность использования силы, но ни один из них до последнего момента не верил, что Советский Союз примет такие меры. “Я был наивен: пока в Праге не появились танки, был уверен, что ничего подобного не произойдет. Я мог себе представить, что Москва еще больше увеличит давление, усилит закулисную борьбу, но нечто подобное — нет”, — объясняет Владимир Лукин. В его словах отразилась вера в десталинизацию советской заграничной политики, сохранившаяся даже после снятия Хрущева с поста генерального секретаря, и надежда, что “разрядка” относится не только к советско-американским отношениям, но и к отношениям внутри Восточного блока.
Точка
зрения оккупанта
Открыть путь к сердцу и разуму “оккупанта” поможет анализ трех различных точек зрения на процесс военного вторжения. Борис Шмелев добровольно вступил в ряды элитных десантных войск, Эдуард Воробьев и Павел Косенко были профессиональными военными. Их опыт и восприятие вторжения “союзных армий” в Чехословакию различны. Свою роль здесь, конечно, играет служебный статус, но также способность давать оценки, выйдя за рамки военной субординации с ее правилом: приказ не обсуждается, приказ выполняется.
“Историю в СССР нам преподносили в контексте угрозы социализму и всему Восточному блоку. В Западной Германии якобы усиливаются реваншисты, а армии НАТО готовятся под видом учений занять Чехословакию, чтобы получить возможность вбить клин между странами Восточного блока и дойти до границ Советского Союза”, — говорит Борис Шмелев, десантник 7-й гвардейской десантной дивизии, которой доверили в первые часы наступления занять ключевые государственные объекты.
“Это соответствовало классическим схемам, по которым нас воспитывала советская держава: со всех сторон мы окружены врагами и империалистами… Промывка мозгов, которую довел до совершенства Сталин, все еще функционировала безупречно, особенно в военных частях. Человек извне практически не в состоянии этого себе представить — вы пережили лишь слабую имитацию сталинского идеологического урагана”, — так Шмелев комментирует ситуацию, сложившуюся внутри армии во второй половине 60-х годов.
Абсолютная индоктринация, проводимая ради того, чтобы сохранить любой ценой “чистоту” социализма при столкновении с реальностью, не пошла на пользу советскому руководству. Жители Чехословакии принимали войска “братских государств” в штыки и не скрывали своего возмущения. Шмелев столкнулся с протестами в самой Праге, в том числе с кровавым инцидентом, в результате которого лишились жизни несколько демонстрантов. Эдуард Воробьев, тогдашний капитан и командир роты 242 мотострелкового полка, хотя и не был свидетелем силового подавления гражданского сопротивления, не мог не заметить протестов. Позиция чехословацкого общества вынудила его, как и Шмелева, задуматься о том, во что их вовлекли. “Я начал сомневаться. Не знал, что и подумать, — рассказывает он о своих ощущениях. Бывший “оккупант” — а это для чешского и словацкого обществ принципиально важно — признается, что жалеет о своем участии в подавлении Пражской весны: — Конечно, я об этом сожалею. Я активно участвовал в политике, которую в 1989 году советское руководство признало ошибочной. Я был ее составной частью, поскольку получил приказ, с которым военный едва ли может спорить. В любом случае, произошла ошибка, которую уже нельзя исправить”.
Генерал Павел Косенко, один из последних здравствующих руководителей августовского вторжения, выглядит на этом фоне как enfant terrible. От его всеотрицающей позиции — идет ли речь об идеях Пражской весны или количестве жертв — веет застарелым душком биполярного бряцанья ракетами и лязгом танковых гусениц.
“Это неправда, контрреволюция в Чехословакии действительно существовала. Мы конфисковывали ее оружие и нейтрализовали очередные акции. Мне очень жаль, что сегодня это искажается. Конечно, у каждого народа есть право выбрать такой общественный строй, какой он хочет, но строй должен соответствовать обстоятельствам. Мы должны были вмешаться, глобальная ситуация этого требовала. И, как я уже говорил, мы предотвратили третью мировую войну. <…> Я никогда не ощущал себя оккупантом и не понимаю, как вообще это кому-то могло прийти в голову. Мы никого не оккупировали, мы приехали помочь, выполнили свое задание и уехали, — объяснял генерал Косенко автору книги, а говоря о жертвах, заверял его: — Мирные жители? Это невозможно. Не знаю, как обстояли дела у других, но моя дивизия здесь ни при чем… Я вновь повторяю: на моем участке никаких жертв не было. Не исключаю, что-то могло быть, но клянусь, мы не раздавили и не убили ни одного чеха”.
Интервью с Павлом Косенко дает четкое представление об идейных разногласиях между респондентом и интервьюером. Чувствуется, как последний пытается убедить заслуженного генерала в ошибочности его взглядов. Однако Косенко не признает ни отрицательной роли Сталина в советской истории (“…при Сталине было безопасно… Я лично ни этих казней, ни документов не видел и видеть не хочу”), ни объективной оценки Пражской весны.
Пожалуй, случай генерала Косенко все же исключение, чем правило. Многие участники вторжения раньше или позже начали пересматривать свои взгляды: “Первые две недели раскрыли нам глаза. Мы поняли, что ситуация в Чехословакии далеко не так проста, как утверждали политруки. Мы были незваными гостями”.
“Раздавлен русскими танками в Праге”
Локальную, как может показаться на первый взгляд, значимость Пражской весны опровергает позиция части советского общества — диссидентов и творческой интеллигенции. “За ходом событий Пражской весны еще до вторжения внимательно и напряженно наблюдала не только коммунистическая элита и диссиденты, но также немалая, хотя статистически незначительная часть советской интеллигенции и людей творческих профессий. После вторжения их интерес естественным образом сохранялся или усиливался”, — пишет в главе “Внимание! Внимание! Русская интеллигенция и советская оккупация” русист Томаш Гланц.
Гланц затрагивает сюжет, о котором, не побоюсь утверждать, не подозревала бóльшая часть не только чешского, но и российского общества. Речь идет о реакции деятелей советской культуры — как ни странно, далеко не все были пассивны, многие открыто демонстрировали свое несогласие.
В качестве примера Томаш Гланц упоминает, в частности, “Песенку про старого гусака” Булата Окуджавы, — рифмованную аллегорию, обыгрывающую фамилию коммунистического генерального секретаря и впоследствии чехословацкого президента Густава Гусака, — а также цитирует мемуары Евгения Евтушенко: “Наши танки, входящие в Прагу, словно захрустели гусеницами по моему позвоночнику, и, потеряв от стыда и позора инстинкт самосохранения, я написал телеграмму Брежневу с протестом против советских танков” — и приводит его стихотворение, оканчивающееся словами:
Пусть надо мной — без рыданий —
просто напишут, по правде:
“Русский писатель. Раздавлен
русскими танками в Праге”.
Протесты против насильственного подавления Пражской весны не ограничивались самиздатом и неопубликованными стихами. “Незримым проявлением ужаса и пассивной формой выражения мужественной позиции, зачастую, возможно, более рискованной, чем громкий жест знаменитостей типа Евтушенко, — пишет Гланц, — был отказ подписать заявление в поддержку вторжения. Такого рода заявлений ходило множество, а из известных деятелей их не подписали, например, поэты Константин Симонов и Александр Твардовский, композитор Родион Щедрин, муж Майи Плисецкой”.
Важнейшим актом несогласия стал протест семи инакомыслящих на Красной площади, которых с полным основанием называли “семеро смелых”. “Люди, вышедшие на Красную площадь, хотели показать, что им стыдно. Чтобы другие не думали, что мы не только одобряли, но и игнорировали”, — утверждает Людмила Алексеева.
“Я вплоть до нашей, в августе 1968-го, не ходила на демонстрации. Тогда я чувствовала, что не могу иначе, — делится с Паздеркой своими воспоминаниями Наталья Горбаневская. — Мы вышли на Красную площадь. Были совершенно спокойны и преисполнены особой радости. Я вынула из коляски [где лежал ее грудной сын. — авт.] два плаката. Один был по-чешски: ‘At žije svobodné a nezávislé Československo!’[2] <…> Страсти по демонстрации до сих пор не утихли. И сегодня мне пишут люди, которые нас осуждают или, наоборот, говорят о героизме. Но я не очень люблю слова о героизме. Это было обычное дело, наше личное решение. Мы только взяли на себя ответственность. Лишь с течением времени наш поступок превратился в легенду, значение и слава которой парадоксально растут с каждым годом. Вся эта история живет своей жизнью. Но мы — обыкновенные люди, никакие не легенды”, — скромно описывает эпизод, ставший значимой главой советского диссидентского движения, Горбаневская.
Миф
о равнодушии
Сборник Йозефа Паздерки убедительно показывает, что разгром Пражской весны нельзя считать травмой лишь одного народа. Решение советской “верхушки” задавить ростки свободы танковыми гусеницами коснулось и советского общества. Были задеты и судьбы высказывающихся на страницах сборника людей. Вне зависимости от того, были ли это солдаты, диссиденты, журналисты или артисты, из-за несогласия с преступной операцией пострадали многие: кого-то увольняли с работы, кому-то запрещали выезжать за границу, а кому-то, как Наталье Горбаневской, режим надорвал здоровье в психиатрической “лечебнице”. На всю жизнь остался травмирован и генерал Павел Косенко — сегодня жалкий герой августовских дней, настаивающий на своей правде о спасении мира от третьей мировой войны и обожающий Сталина.
Заслуга Паздерки, я считаю, в том, что он наглядно показал: представление о русском равнодушии к Пражской весне ошибочно, — и доказал, что такого понятия, как “абсолютная поддержка”, не существует. Сейчас это чрезвычайно важно. Разрушение черно-белых мифов на основании личного опыта разных людей может помочь чехам избавиться от массовых стереотипов и наконец осознать, что воля режима и воля народа — разные вещи. Ведь даже сегодня у немалой части моих чешских сограждан, знакомых с официальными результатами выборов в России и понимающих, сколь неразвито там гражданское сознание, складывается впечатление о безоговорочной поддержке россиянами нынешнего правящего режима, который, заявляя о своем суверенном “демократическом” пути, настоящей демократии боится, как черт ладана.
Уверен, что и россиянам эта книга поможет глубже осмыслить недавнюю историю и, опираясь на слова своих соотечественников, понять, почему события августа 68-го оставили в чешском обществе трудно изгладимый след.