Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 5, 2013
Джонатан Литтелл
Благоволительницы[1]
/ Перевод Ирины Мельниковой; под редакцией М. Томашевской. — М.: Ad Marginem
Пресс, 2011
Роман Джонатана
Литтелла “Благоволительницы”, вышедший в свет во Франции в 2006 году и
переведенный с тех пор на двадцать языков, существует теперь по-русски.
Русского читателя он затронет, как кажется, особенно.
Действие
развивается на нашей земле в годы Второй мировой войны. Главный герой,
оберштурмбанфюрер Макс Ауэ, воюет на Украине, Северном Кавказе, в Сталинграде.
Можно подумать, что Литтелл продолжает главную тему послевоенной немецкой
литературы — ранних повестей и романов Генриха Бёлля или Гюнтера Грасса. Но
сходство не подтверждается. В романе Литтелла героя и автора связывают не
сочувствие отправленному на фронт на бессмысленную гибель герою, как это было у
Бёлля (“Поезд пришел вовремя”, 1949; “Где был ты, Адам?”, 1951). Главный
персонаж не урод-недоросток, выносящий суровый приговор современной немецкой
истории, как в романе Грасса “Жестяной барабан” (1960). Уместней, пожалуй,
вспомнить пьесу Петера Вайса “Дознание” (1965), где в фокусе — сознание
надсмотрщиков фашистских концлагерей, а кроме того, и отнюдь неоднозначное
сознание жертв.
Но и параллель с
Вайсом относительна.
Американец
Джонатан Литтелл, долгие годы проживший во Франции и написавший свою книгу
по-французски, русский еврей по происхождению. Тема уничтожения евреев занимает
его в первую очередь. Работая над романом, он провел два года в России, видел
места массовых расстрелов. Но горизонт его шире: его занимает близость
советского и фашистского режимов, подчинивших себе сознание народов. Писателя
интересовало не только — и не столько — бессилие жертв, но идеологи и
исполнители преступлений.
Литтелл
нарисовал широкую картину первых месяцев войны на территории Советского Союза.
Он показал, насколько непрочной на оккупированных землях была советская власть.
Но на страницах о Сталинграде, где в 1943 году была разгромлена 6-я германская
армия, он отметил и преданность русских родине, и ужас голода, доведшего в
“котле” и русских и немцев до людоедства. С той же поразительной и убеждающей
точностью он представил последние дни разрушенного Берлина. Но все это не
документальные свидетельства — это художественный текст.
Книга Литтелла
не производила бы столь сильного впечатления, если бы история не была пропущена
через психологию главного персонажа. На этом персонаже и стоит остановиться
особо.
В центре романа
не скрывающийся в лесу испуганный наступающими русскими молоденький офицер
вермахта (таков герой Грасса из книги воспоминаний “Луковица памяти”,1980 —
немецкая критика упрекала автора, что он скрывал этот факт своей биографии). Герою Литтелла тоже, как постепенно
оказывается, есть что скрывать. Но это сокрытое относится не только к событиям
истории.
В центре романа,
что редко бывало в послевоенной немецкой литературе, персонаж не только
наблюдавший, но и участвовавший в уничтожении евреев в Бабьем Яру, участник или
свидетель и многих других преступлений рейха. Он же, однако — и это странным
образом увязывается в его натуре, — жалеет еврейскую девочку, которую, взявши
за руку, ведет к палачу со словами: “Будьте к ней добры…”
Если роман
Джонатана Литтелла можно считать выдающимся произведением, то именно благодаря
этому. Автор не шаржирует, не ставит мысленно слово “герой” в кавычки. Перед
читателем человек. Но это человек, оправдывающий необходимость уничтожения
сотен тысяч людей.
Кто же он такой?
Что с ним сталось? И каково отношение к нему автора?
На обсуждениях
романа в присутствии писателя и в прессе неоднократно поднимался именно этот
вопрос[2].
Необычным у Литтелла в контексте немецкой послевоенной литературы было уже само
избрание главным лицом романа видного нациста, рассказывающего о себе. Но еще
важнее другое: интонированы ли автором слова главного персонажа или они
отпущены на свободу? Как осуществляются отношения героя и автора? Слышатся ли,
хотя бы интонационно, возражения автора, когда герой рассуждает, например, об
уничтожении евреев в Житомире: “Если бы не крики, то все казалось относительно
спокойным и упорядоченным”.
В замысел книги
входит намеренная неопределенность отношений автора и героя.
“Люди-братья,
позвольте рассказать вам, как все было”, — таким обращением Макса Ауэ,
спасшегося после разгрома фашизма во Франции, начинается книга. Следует
возражение: “Мы тебе не братья”. Но всей логикой книги автор доказывает, что
“братьев” много.
В книге Литтелла
Макс Ауэ отличается известной широтой: он открыт природе, музыке, литературе
(между делом читает Стендаля). Чаще он не участник убийств, а наблюдатель. В
национал-социализме он видит “высшее”: “им овладела страсть к абсолюту”. И
рассуждает о сходстве двух авторитарных режимов: “Для русских, как и для нас,
человек не стоил ничего. Нация, государство стали всем, в этом смысле мы стали
отражением друг друга”. Или, иначе говоря: у вас народ, у нас раса. Он —
“интеллигент”. Но евреи и поляки “должны подвергнуться сильному
демографическому сокращению”.
В послесловии С.
Зенкина к русскому изданию приводятся слова автора о роли героя в романе — “мой
сканер”. Не авторский глаз, а свидетельства Ауэ представляют картину войны, а в
конце — картину последних дней Берлина: остовы разрушенных зданий, потоки
беженцев, трупы повешенных на деревьях и фонарях. Отчаявшееся население
сохраняет еще, однако, веру в фюрера, а дети продолжают играть в войну.
Натянутый лозунг напомнит русскому читателю советскую формулу “Спасибо за все
нашему фюреру. Др. Геббельс”.
С самим фюрером
представленный к награде Макс Ауэ встречается единственный раз в конце романа.
Он видит бессильного человека. Таким он представал и в документальном фильме М.
Ромма “Обыкновенный фашизм”: жалкий Гитлер перед шеренгой мальчиков,
отправляемых на фронт. В книге Литтелла фюрер, вручая ордена, медленно
приближается к доктору Ауэ. Но следует взрыв: “Я наклонился и укусил фюрера
сильно, до крови в его нос-картошку”.
Документальность
по воле автора взрывается гротеском. Укушенный нос не первый раз в этой книге
напоминает о русской литературе (вознесшийся Нос в рассказе Гоголя; Ставрогин,
“оттаскавший за нос” некоего человека в “Бесах” Достоевского). Литтелл,
несомненно, помнил об этих образах.
Предваряя свои
мемуары, Ауэ замечает, что этот эпизод не упоминается ни в одной истории войны.
Но в романе это не сон и не выдумка. Все идет к концу. Для автора важно сжать
это “все” в эпизоде, непредвиденном и немыслимом, — внезапном порыве
верноподданного “натянуть нос” Гитлеру. Что это было? Сдвиг сознания? Или вдруг
проснувшаяся ненависть? Текст романа допускает оба предположения. Сам Ауэ в дальнейшем
повествовании не вспоминает о случившемся. Следуют арест, бегство из-под
развалин тюрьмы и по-своему не менее гротескная сцена в зоологическом саду, где
в клетке сидит мертвый самец гориллы со штыком в груди. Происходит быстрая
смена кадров: Ауэ убивает весьма расположенного к нему друга Томаса. Но до
этого — не в первый раз в этой книге — появляется один из двух почти что
мифических судейских чиновников, преследовавших Ауэ за совершенное им убийство
матери и отчима. Так представлена в этом романе тема судьбы и мстительниц —
эриней, иначе Благоволительниц.
А если
рассматривать такой конец в художественном аспекте, то это тема переступания
границы как акта, неуничтожимого не только в памяти, но и постоянно
отзывающегося повторами и подобиями в судьбе человека. Кто раз преступил…
Для смысла
романа важна формула Ницше: “Человеческое, слишком человеческое”. В романе
Литтелла это звучит по-другому: “Нет бесчеловечного, только человеческое”. Ведь
события истории, напоминает автор, совершаются при участии людей, людского
множества.
Тут приходится
снова задуматься о некоторых особенностях сюжета.
Зачем автору не
такая уж редкая сексуальная извращенность героя? Почему то и дело воскресает на
его страницах убийство матери и отчима, от которого герой открещивается почти
до конца романа? Дело тут не столько в нем и его свойствах. Сам писатель, как
когда-то Брехт, подозрителен к “доброму человеку”. Об офицерах, окружавших
“уютного” Эйхмана, он написал: “В большинстве своем это были миролюбивые,
добропорядочные граждане, выполнявшие свой долг, с гордостью и радостью
носившие форму СС, но робкие, не способные проявлять инициативу, всегда с
сомнением рассуждавшие “да… но”…
В этом пассаже
слышен не только голос Ауэ — это и доведенная до крайности мысль автора. Ведь
события истории, напоминает он, совершаются при участии как будто нейтрального
множества — “братьев” много.