Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 4, 2013
Евгения Шатько#
Читать Павича — обманываться и верить…
Милорад Павич — великий выдумщик, импровизатор, шутник и мистификатор. Его главная книга, роман “Хазарский словарь” (1984), принесший автору поистине мировую известность, — псевдоисторический документ, одновременно исследующий реальные исторические события, происходящие в хазарском каганате (VIII-IX вв.), но допускающий и фантастическое их развитие.
Уже в предисловии к роману Павич ссылается на “Хазарский словарь” 1691 года польского книжника Иоанна Даубмануса как на основной источник информации для своего романа, даже сохраняет его структуру: деление на Красную, Желтую и Зеленую книги. Словарь Даубмануса был уничтожен инквизицией уже в 1692 году, но, по версии Павича (не подтвержденной историками), сохранилось все же два его экземпляра, которые он и цитирует в своем романе. Достоверность цитат это, конечно, ставит под сомнение, но зато дает автору определенную свободу действий. Восстанавливая таким образом утерянное исследование о хазарах, Павич в соответствии с традициями средневековой литературы обращается к летописям, житиям, лексиконам, хроникам и другим документам. Описания хазар религиозно окрашены, а выбранная автором структура энциклопедического словаря позволяет создать иллюзию объективности.
Все, пусть и малочисленные, данные о хазарах, имеющиеся в распоряжении исследователей, Павич использует в романе бережно, без искажений, более половины цитат, приведенных в словаре, имеют документальное подтверждение, их можно найти в средневековых христианских, мусульманских и иудейских рукописях. Но в ряде случаев Павич позволяет себе некоторую вольность — при обращении, например, к известным читателям документам. Так Павич приводит в романе цитату из Паннонских житий Кирилла и Мефодия, но использует ее в другой ситуации и относит к другому времени. Слова Кирилла, сказанные сарацинам в Самаре[1], он приводит как аргумент в религиозном споре, состоявшемся при дворе хазарского кагана. Говоря о периоде гонений на христиан, Кирилл вспоминает, что тогда противники христианства рисовали демонов на домах приверженцев “новой” религии. Во время своей миссии к сарацинам Кирилл так комментирует подобные изображения на домах: “Я вижу лицо демона и думаю, что здесь, в этом доме, живут христиане, а так как демоны вместе с ними жить не могут, они бегут от них наружу. А там, где таких изображений на стенах и дверях нет, они находятся внутри, вместе с людьми…” Павич меняет только декорации, слова же Кирилла, воспроизведенные точно, своей смысловой нагрузки не теряют, ведь и в реальной истории, и на страницах “Хазарского словаря” — это аргумент в пользу принятия христианства.
Милорад Павич — искусный стилизатор. Речь участников “хазарской полемики” он воссоздает по канонам духовной литературы, отдельные статьи лексикона выглядят как записки путешественников, побывавших у хазар в IХ веке, а статьи об исторических личностях даются как строгие биографические справки в обычных энциклопедиях. Восполняя пропуски в исторической канве, Павич как настоящий археолог пытается воссоздать из небольшого глиняного черепка целый мир, создать в своих произведениях неделимое единство вымышленного и достоверного, точного цитирования и мистификации, а еще воспроизвести жизнь во всей ее полноте, многогранности и в то же время недосказанности. Может, именно поэтому Павич и сохраняет в этой книге структуру словаря Даубмануса — ведь и мы познаем эпоху, в которой живем, нелинейно, урывками, смешивая последние и непоследние новости, читая одновременно Шекспира и Пелевина, хаотично переходя по ссылкам во всемирной паутине.
Роман “Бумажный театр” (2007) занимает в творчестве Павича-мистификатора особое место. Во “Вступлении от автора” читаем: “В этом романе, в этой своеобразной антологии современного мирового рассказа читатель обнаружит тридцать восемь рассказов, а также биобиблиографические сведения об авторах этих тридцати восьми текстов, каждый из которых представляет какую-нибудь одну национальную литературу. Всех этих писателей и сведения о них выдумал Милорад Павич. Он же написал и все тридцать восемь рассказов”.
С одной стороны, автор сразу же раскрывает карты и напрямую заявляет о том, что все писатели, о которых пойдет речь, вымышленные, с другой, — говоря о себе в третьем лице, Павич будто самоустраняется от собственного текста. В восьмом рассказе “антологии мирового рассказа” — “Сто пятьдесят шагов” — автор даже становится персонажем своего собственного рассказа. И остается открытым вопрос: вымышленное “я” Павича — это автопортрет или самопародия?
Большинство рассказов содержит определенные маркеры, по которым читатель и без биобиблиографической справки сможет угадать, к какой литературе относится тот или иной рассказ. Есть вполне очевидные подсказки: “Однажды Франсиско Гойя…” — название испанского рассказа, “Птичий хор из Парижа” — французского, “Самая короткая история о Праге” — чешского, а о путешествии по фьордам, скорее всего, повествует норвежский автор. Читатель ориентируется и по топонимам (Белград, Псковская губерния, Вашингтон) или по известным именам (Данте, Кортес, Кафка). “Эти рассказы, — комментирует Павич, — мое своеобразное приложение к этим литературам, если, конечно, трактовать приложение как один из гарниров к рыбе в ресторанном меню”. А возможно, догадываются читатели, эти рассказы еще и своеобразный реверанс в сторону тех стран, где Павича издают и читают. Придумывая целую антологию современной мировой литературы, автор “Бумажного театра”, как правило, основывается на стереотипном представлении читателей о стране и ее словесности. Япония — страна развитых технологий и шокирующей своей откровенностью литературы (по крайней мере, таковы те произведения, которые переводятся на Западе); японский рассказ в павичевской антологии — это поток сознания писателя, который едет в автомобиле и надиктовывает на кассету свое будущее произведение, но, увлекшись творческим процессом, не справляется с управлением и разбивается вместе с семьей. И сам рассказ, и то произведение, которое записывалось на кассету, обрываются там и тогда, когда обрывается жизнь его автора.
В рассказе “Самая короткая история о Праге” речь идет о двух людях, ожидающих поезд и обменивающихся друг с другом простыми, обыденными фразами. Поначалу описание станции кажется излишне пространным, разговоры двух пассажиров надуманными. Ключ к рассказу — в его финале. Оказывается, эти пассажиры — Кафка и Гашек. И читатель тут же бросается перечитывать рассказ и теперь, хоть и с опозданием — и не только по репликам персонажей — узнает классиков чешской литературы. Гашек несколько раз беспокойно задает попутчику вопрос, ответ на который очевиден: “Поезда все нет?”, Кафка на это отвечает тяжелым взглядом и коротким “нет”. В отдельных репликах угадывается юмор, свойственный Гашеку, а духота летнего полдня, его давящая атмосфера словно описаны самим Кафкой.
При всем многоцветии сюжетов и стилей некоторые рассказы все же заставляют вспомнить их подлинного автора. Многие истории, как у подлинного автора, так и у вымышленных им писателей, встроены в пространство сна. Их герои рассматривают свои сны как предзнаменования или же воспринимают их как нечто реальное, на самом деле с ними случившееся. Многие рассказы в антологии так или иначе связаны с прошлым: или само действие происходит в прошлом (“Третий аргумент Кортеса”, “Сталин в семинарии”), или же герои обращаются к прошлому, вспоминают, изучают, сравнивают с настоящим (“Пять домов на Балатоне”, “Как мы ходили в театр”). Персонажи этой книги живут в мире, скорее похожем на сплав прошлого и настоящего, нежели на “миг между прошлым и будущим”.
В “Бумажном театре” Павич дает себе полную свободу, он примеряет самые разнообразные маски, каждый раз становится кем-то другим и при этом остается самим собой. Не случайно роман-антология назван “Бумажным театром”, ведь Павич в нем — главный актер, актер широкого амплуа.
Книги Милорада Павича вовлекают читателя в процесс создания литературного произведения, и для этого он изобрел свою “технику рассказывания”. У Павича есть книги с открытым финалом, его роман “Ящик для письменных принадлежностей” имеет два завершения, одно в книге, другое в интернете. Рассчитывая на фантазию читателя, Павич предлагает ему повлиять на судьбу персонажа, изменяя конец или начало романа, а в “Пейзаже, нарисованном чаем” читатель оказывается не просто соавтором, но и героем романа.
В нашей стране у читающей публики это находит самый непосредственный отклик. Безымянный автор интернет-рецензии пишет: “Тексты Павича — не рассказы, не романы и не пьесы. И они не только игры, загадки, кроссворды, пасьянсы, глоссарии, астрологические карты… Тексты Павича — это партитура, к которой каждый должен найти свой ключ. Павичу не нужен читатель. Он ищет дирижера и соавтора для толкования своих сновидений”.
И все же в загадочно выстроенных произведениях Милорада Павича (в рассказе “Зеркало с дыркой”, к примеру, герои постепенно переходят из павичевского текста в текст пушкинской “Метели”) за фантазиями, легендами, сновидениями, за постмодернистскими играми с читателем легко угадывается острая современность. Может быть, еще и поэтому в России у книг Павича особенно счастливая судьба.
“До сих пор не укладывается, — пишет другой интернет-автор, Дмитрий Померанцев из Нижнего Новгорода, — как это вдруг Милорад Павич взял да и умер? Нет, ребята, тут что-то не так. Не мог он — такой неуловимый, такой узнаваемый и такой разный, будущий и давний, здешний и всеобщий — так вот взять и за здорово живешь вдруг перестать. Здесь какой-то подвох — очередная уловка, шарада, шутка. Он просто взял тайм-аут, укрылся в одном из снов, но скоро обязательно вернется. И проделает это еще не раз. Такие не умирают — помяните мое слово!”