Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 12, 2013
Конечно же, он хотел и читателей, и признания. Он был писателем, а не святым.
Чтобы стать собой, ему сперва нужно было отсечь чужое — театр.
Первое произведение писателя — он сам. Так из глыбы мрамора нужно отсечь все лишнее, чтобы появился мальчик, вынимающий занозу. Мальчик всегда уже в этой глыбе был.
Подмостки еще кажутся ему призванием. Он знает все шиллеровские монологи наизусть, но зеркало — неблагодарный зритель и удачно отражает лишь поклоны. Шаг на сцену кажется шагом в правильный искомый мир, где вымысел становится жизнью, где затаивший дыхание зал внимает каждому твоему слову, где можно играть в прятки, быть любым, героем или злодеем, где шквал оваций заменяет поиски смысла, где мертвые, когда падает занавес, выходят кланяться, умерев по-настоящему и по-настоящему воскреснув.
У него ломкий неуверенный голос — и останется таким на всю жизнь.
От театра его спасает проезжая знаменитость, покорившая все столицы мира, в том числе и Петербург. Великий Йозеф Кайнц встречает семнадцатилетнего юношу, говорящего со смешным швейцарским акцентом, лежа на оттоманке. Недослушав монолог до конца, носком домашней туфли вершитель судьбы дает понять, что аудиенция закончена.
Роберт Отто Вальзер был плохим актером.
Вскоре он напишет сестре: “Из моего актерства ничего не вышло, и Бог хочет, чтобы я стал великим писателем”.
Книги растут из детства.
Отец — неудачник. Считал себя дельцом, но все коммерческие начинания кончались безденежьем, а в семье родились восемь детей, всех нужно прокормить, всем нужно дать образование. Переплетная мастерская, лавка канцелярских принадлежностей и игрушек — все прогорает. Семья стремительно опускается по социальной лестнице в городке Биле, стремительно расцветающем на исходе XIX столетия. О будущем еще никто ничего не знает. Кроме писателя. Но об этом позже.
Роберту двенадцать, когда мать сходит с ума. Она в доме, но куда-то ушла от детей и мужа, оставив им только свое тело, стареющее и одновременно вернувшееся в детство. Старшая сестра Лиза ведет хозяйство, заботится о детях и ухаживает за матерью, которая ест, пьет и ходит под себя. За обедом она вдруг может начать бросаться ложками и вилками.
Для получения образования нет денег. В четырнадцать он оставляет школу, отец устраивает его в местное отделение Бернского кантонального банка. У подростка красивый почерк. Нужно зарабатывать на пропитание для большой семьи. Вальзер больше ничему нигде не будет учиться — только читать.
Мать умирает, когда ему шестнадцать. Дома его ничто не держит, да это и не дом, а место, где проживают вместе очень разные и чужие люди. Вальзер всю жизнь будет тосковать по семье, которой у него не было. Один из его первых рассказов о том, как мальчик пускает шляпу плавать в пруду и прячется, чтобы все домашние подумали, что он утонул. Ему важно, чтобы его искали и нашли, чтобы кто-то был счастлив, оттого что он жив, что он просто есть на этой земле.
“Они все появляются из самых разных направлений, некоторые даже приезжают по железной дороге из отдаленных мест, терпеливые, как стадо баранов, а вечером снова расходятся каждый в свою сторону, чтобы утром, ровно в то же время, опять собраться всем вместе. Все похожи на всех, но все друг другу чужие, и если один из них умирает или кого-то ловят на растрате, то до обеда их это занимает, а потом все идет своим чередом”. Это из романа “Семейство Таннер”. Больше всего на свете Вальзер не хочет быть одним из них. Он один из них.
Это его университеты. И его театр. Он работает во множестве мест, примеряя всякий раз новую службу, как роль. Маска одна и та же. Хочешь чего-то в этой жизни добиться, нужно научиться быть слугой.
Его жизнь в эти годы напоминает игру актера, он будто гастролирует, входит в один и тот же образ на разных подмостках. Неудачные актеры на сцене обычно прекрасно актерствуют в жизни. Вальзер снова и снова играет маленькое колесико гигантской машины, вживается в образ. Но в любую минуту готов выйти из роли и сойти со сцены. Отойти в сторону.
Он работает мелким служащим, клерком в банках, страховых агентствах, юридических конторах, агентствах по найму безработных, на пивоваренном заводе, в издательстве, на фабрике швейных машинок. Его берут из-за почерка. Он уходит с каждого места работы через пару месяцев. Он ненавидит свою службу. Такие не делают карьеры.
Вальзер был плохим служащим. И мечтал он совсем о другой карьере.
Только в Цюрихе за десять лет он девять раз меняет работу и переезжает семнадцать раз. Молодой человек неуживчив. Или ищет что-то? Или бежит от себя? Или меняется? Становится собой? Переезд — это возможность окружающему миру нагнать тебя уже другого, изменившегося.
В своем дневнике Макс Фриш рассказывает, как Вальзер встретился с Лениным в Цюрихе и спросил его: “Вам тоже нравится гларнский бирнброт?”
Бирнброт — пирог с начинкой из груши. Писатель и палач жили по соседству на одной улице Шпигельгассе, один в доме № 23, другой — в № 14, но с разницей в несколько лет. Эта встреча и разговор — придумка Фриша. Их миры не соприкасались, и даже по узкому переулку они проходили сквозь друг друга. Но оба знали, что призваны что-то сделать с этим постылым и неправильным устройством жизни. Шагая по брусчатке Шпигельгассе, они были еще никем. Нет, не так. Пока не подпишет первый приказ о расстреле заложников, убийца еще не убийца, а просто человек, прохожий. Еще не написав ни одной книги, писатель уже писатель. На Шпигельгассе не встретились прохожий и писатель.
В Цюрихе рождаются его первые произведения. Через много лет он напишет о себе в третьем лице короткую “Биографию” и в ней коснется своих ранних текстов: “Причем следует добавить, что он писал их не между делом, а всякий раз бросал именно для этого место службы, ибо верил, что искусство есть что-то великое. Писательство было для него действительно делом почти священным. Пусть это кому-то покажется чрезмерным. Когда сбережения заканчивались, он снова устраивался на подходящую работу”.
По жизни Вальзер — неудачник. По жизни мелкого служащего, которую он ведет для окружающих. Клерк-неудачник.
Он устраивается только на те скучные работы, где нужно иметь дело не с людьми, а с бумагами. Ему приятнее быть наедине с чернильницами, перьями, пресс-папье. Молодой швейцарец натягивает на себя старую уютную шинель Акакия Акакиевича. “Настоящим довожу до Вашего сведения”.
Он переписывает набело каллиграфическом почерком бесконечную безличную корреспонденцию и несметные счета, впитывая в себя канцеляризмы, презирая содержание и отдавая любовь буквам. Далекий от литературы побочный заработок переписчика кажется ему досадной потерей времени, но именно залежи дохлых штампов великого и могучего немецкого канцелярита станут его золотой жилой в прозе.
Самое тяжелое испытание в писательской судьбе — слишком ранний успех. Сколько талантливых юношей и девушек бесследно исчезли из литературы после шума вокруг первой книги, использованные и выброшенные за ненадобностью на помойку. Успех приходит к Вальзеру сразу же после первых публикаций. Но успех какой-то странный, который будет преследовать его всю жизнь: восторг пишущих ценителей и полное пренебрежение читающей публики.
Ему двадцать лет. Первая публикация стихов в бернской газете “Der Bund” сразу привлекает внимание. Его зовут печататься в самый модный литературный журнал того времени “Die Insel”. Вальзера приглашают к себе влиятельные литературные салоны культурных столиц Германии — Мюнхена и Берлина. Для молодого писателя начинается испытание литературной богемой.
Издатели ждут от него рукописи. О чем еще можно мечтать молодому автору? Отныне Вальзер решает зарабатывать деньги только своим призванием — писательством. Ему пишется легко. Его тексты не знают черновиков. Он публикует стихи, романы, рассказы, “драмолетты”. Каждую публикацию встречают удивленные и восторженные рецензии. Но продаж нет. За свою первую книгу “Сочинения Фрица Кохера” гонорара он не получил — издательство пообещало заплатить 100 марок после покрытия расходов на печать. Через несколько месяцев после выхода книги Вальзер пишет издателю письмо с просьбой о высылке обещанной суммы. Получает ответ, что из 1300 напечатанных экземпляров проданы 47.
Швейцария — провинция. Трижды провинция трех великих культур. Негласный закон гельветических литераторов: швейцарский писатель, если хочет чего-то добиться, должен завоевать заграничные столицы. Вальзер едет завоевывать Берлин.
Тень брата. Роберт с Карлом погодки. Роберт родился в 1878 году, Карл на год старше. Старший брат уже шесть лет в Берлине, он — преуспевающий театральный художник, о его постановках говорит весь Берлин. Ему заказывают фрески в домах высшего общества. Издатели платят огромные деньги за его иллюстрации. Он входит в моду. Ему открыты богемные салоны. Его любят женщины. Он умеет общаться с важными людьми. Он был хорошим завоевателем.
Младший всюду следует за старшим — сначала в 1895 году был Штутгарт, где Карл учился на театрального декоратора, теперь, в 1905-м, Берлин. Город принадлежит старшему брату, и тот щедро делится им с младшим — устраивает нужные знакомства среди издателей и меценатов, театрального и литературного высшего света. Роберт живет у брата в трехкомнатном ателье в Шарлоттенбурге и следит за его кошкой, когда хозяин в разъездах. Их иногда принимают за близнецов — не по лицу, но по поведению, жестам, манерам. Их разделяет главное: один умеет почувствовать и уловить вкусы публики, другой — нет. Не умеет и не хочет уметь. Он был плохим завоевателем.
В Берлине Вальзер пишет и публикует один за другим три романа: “Семейство Таннер” (“Geschwister Tanner”, 1907), “Помощник” (“Der Gehülfe”, 1908) и “Якоб фон Гунтен” (“Jakob von Gunten”, 1909). С первыми успехами он получил в литературном мире огромный кредит доверия, но с каждой нераспроданной книгой этот кредит тает все скорее. Его последний опубликованный, и лучший, роман — самый провальный. Тексты Вальзера вызывают восторг у немногих, среди его почитателей Гессе, Музиль. Но все же его книги падают в пустоту. Они обманывают привычные ожидания читателей, потому что ни на что не похожи.
У Вальзера в его время и не может быть читателя. Открыв его свеженапечатанную книгу в начале прошлого столетия, нельзя не почувствовать подвох. Почва канона уходит из-под ног. Мир прозы идет вразнос. Привычные опоры литературы превращаются в труху. Жанр объявляется, как король, — голым. Взаимодействие персонажей и событий начинает происходить по другим, еще не открытым, законам. Сюжет перестает быть сюжетом, повествователь — повествователем. Диалог не совсем диалог. Роман — не-роман.
Его тексты вроде бы авангард нарождающегося авангарда, из них один прыжок до дада, до сюрреализма. Но авангард Вальзера какой-то неавангардный — в его прозе слишком много живой души, у нее температура здорового человеческого тела.
Календарь уже перенес читателей его первых романов в ХХ век, но ожидания от читаемого еще только выползают из XIX. В литературе Вальзер перепрыгнул сразу через две ступеньки и оказался в одиночестве.
С каждой книгой Вальзер уходит от читателя все дальше к себе настоящему. Рождается неповторимый, сразу узнаваемый стиль, его слова дышат странной смесью невероятной свободы и спертого воздуха канцелярии.
Писатель в начале своего становления состоит из прочитанного. В те годы Манн, Гессе, Джойс зачитываются русскими. В Берлине Вальзер знакомится с Фегой Фриш, переводчицей Толстого, Достоевского, Гончарова, Чехова и многих других. Поколения немцев будут узнавать русскую классику по ее переводам. Она публикуется в том же издательстве Кассирера, в котором выходят книги Вальзера. Увлечение русскими в то время — поветрие. Поэт и редактор текстов Вальзера, горячий его поклонник Кристиан Моргенштерн, пишет издателю Бруно Кассиреру: “Когда я читал о Симоне, я все время думал об Алеше Карамазове. Вообще ▒Семейство Таннер’ больше русская книга, чем немецкая”.
В книгах Вальзера постоянно будут встречаться отсылки к русским писателям, особенно к Достоевскому. Например, в “Разбойнике”, позднем и незаконченном романе, его герой упомянет “Униженных и оскорбленных”, спутав при этом Валковского с Вронским. Мышкин и Аглая появятся в последней его опубликованной книге “Роза”. Но все это остается внешним, поверхностным. Он читал русских, но они на него, по сути, вовсе не повлияли. На него вообще никто по большому счету не повлиял, хотя сам он называл своими любимыми Сервантеса, Жан-Поля, Стендаля. Есть писатели, которые возникают просто из языка, непорочным зачатием. Если искать Вальзеру соответствия среди русских — это Платонов. Таких писателей порождает сам язык — полуграмотная риторика расстрельных приказов или гирлянды конторского волапюка — не имеет значения. Такие писатели — ни в мать, ни в отца, а подкидыши языка.
Зато повлиял Вальзер.
Макс Брод о Кафке: “Иногда он неожиданно врывался в мою квартиру, чтобы поделиться со мной своим открытием чего-то нового, грандиозного. Так было с романом-дневником Вальзера ▒Якоб фон Гунтен’, так было и с прозаическими миниатюрами Вальзера, которые он невероятно любил. Я помню, с каким заразительным весельем, с каким восторгом и как сочно он читал вслух рассказик Вальзера ▒У горных круч’ (▒Gebirgshallen’). Мы были вдвоем, но он читал так, как если бы перед ним сидели сотни слушателей. Иногда он прерывался: ▒А теперь вот послушай, что будет!’ Некоторые словесные обороты он смаковал, повторяя их с радостью по несколько раз. <…> Подолгу останавливаясь на деталях, он добрался до конца рассказа и заявил: ▒Ну, а теперь послушай все целиком!’ На этот раз он читал, не прерываясь. Он намеревался повторить чтение и в третий раз…”
Жутковатая герметичность пансиона Беньяменты в “Якобе фон Гунтене” выводит литературу в другое измерение. Замкнутое, неуютно живое, вывернутое наизнанку пространство, созданное Вальзером, отправляется основать свою колонию в прозу Кафки.
Есть писательство здоровое и больное. Здоровое писательство — профессия, способ заработка пером. Предложение своего таланта и мастерства на рынке услуг. Кто-то зарабатывает педикюром, кто-то принимает роды, кто-то пишет книги. Нужно просто следовать потребностям потребителя. Быть чувствительным к запросам читателей и книгопродавцев. Писательство как обслуга.
Его писательство — болезнь. Писание как невозможность иным способом справиться с реальностью.
Для него писание — единственный способ проживать жизнь. Уже в двадцать два года в “Поэте” он пишет о жизненной потребности давать чувствам выход в слове: “Что мне делать с моими переживаниями, я не могу смотреть, как они беспомощно трепыхаются и умирают в песке языка. Я не смогу жить, если перестану писать”.
В Берлине Вальзер проводит семь лет. Столичная литературная жизнь, манившая издалека, теперь, увиденная с изнанки, отталкивает, вызывает брезгливость. Схватка самолюбий, подковерная борьба амбиций, унизительная снисходительность знаменитостей, железные локти лезущих вперед бездарностей.
Литературный террариум ему отвратителен. У него аллергия на пошлость. Однажды на приеме он громко говорит Гофмансталю: “Неужели вы не можете забыть, хотя бы ненадолго, что вы — знамениты?”
Но в этой выходке чувствуется и привкус прорвавшейся, тщательно скрываемой зависти. Смертный грех писателя — гордыня.
Гордыне можно противопоставить только смирение, умаление себя, скромность до самоуничижения. Отсюда настойчивая идея слуги, которая преследует Вальзера. Однако в его текстах слуга становится метафорой не обслуги, но служения. Его герои хотят служить, а не прислуживать. Писатель — слуга не читающей публики, но своего текста.
В Берлине он ощущает себя в литературной давке, в унизительной и смешной гонке за успехом. Толкучка олимпийцев, в которой он явный аутсайдер, кажется даже не театром, а клоунадой. Он — такой же клоун.
В Берлине Вальзер решается на главный шаг своей жизни. Шаг в сторону.
Теперь он кажется им клоуном. Вальзер подыгрывает. Роль шута, смеющегося над теми, кто смеется над ним, ему больше по душе. В отличие от них, он свободен. Он может взять и стать Monsieur Robert. Пройти школу слуг и отправиться на пару месяцев в замок Дамбрау в Верхней Силезии. Набрать материал для романа, снова бросить все и вернуться в себя.
Его поведение кажется эпатажем даже в глазах тех, кто ему благоволит. Издатель Фишер предлагает отправиться в Польшу и Турцию, чтобы написать книгу репортажей. Ответ Вальзера: “Зачем писателям путешествовать, если у них есть фантазия? Я только что в мыслях провел полчаса в Турции, и мне там было очень скучно”. Бруно Кассирер выписывает Вальзеру чек на большую сумму для многомесячного путешествия в Индию. Тот носит чек долгое время в кармане, будто забыв о нем, потом, будто вспомнив, возвращает. Ему важны только путешествия к самому себе. Не перемещения по глобусу, а проникновение в саму суть человеческого — в процесс творчества. Все его тексты — не просто о “я”, но о “я”, сотворяющем мир.
Идея зарабатывать на жизнь писанием благополучно похоронена. Вальзер получал ежемесячно деньги от издательств в счет гонорара за будущие книги, но после провала “Якоба фон Гунтена” это больше невозможно. Ему хотят помочь, устраивают секретарем в модную художественную галерею “Berliner Sezession”. О нем просит сам знаменитый импрессионист Макс Либерманн, возглавляющий объединение берлинских художников, противопоставивших себя академическому искусству. Но долго на этой службе Вальзер не задерживается. Он был плохим секретарем.
В столичную писательскую и художественную среду он явно не вписывается, да и не хочет вписываться. Подчеркивает это даже одеждой, шокируя приличное общество, появляясь в костюме бродяги. Этот образ вагабунда, символ независимости и неприкаянности, срастется с ним, станет писательской кожей. Жена брата Карла дарит Роберту новый костюм, чтобы он не смущал ее гостей своим видом, но тот вскоре приходит снова в старых обносках.
Ему нужно освобождение. От бессмысленности общения с другими писателями. От литературной суеты. От старшего брата.
Отношения с Карлом, его любимым в детстве товарищем по играм, более чем сложные. В Берлине восхищение сменяется непониманием, близость перерастает в ненависть. Он не может и не хочет больше играть роль брата-неудачника. Выражается это противостояние иногда совсем по-детски. Фега Фриш вспоминает, как Вальзер пришел к ней незадолго до своего отъезда из Берлина с расцарапанным лицом и объяснил, что это их кошка Муши. “Но я думаю, что это братья хорошенько подрались”.
Шаг в сторону, отказ от участия в общем забеге за успехом, требует внешнего подтверждения. Вальзер должен уехать. Прочь от литераторов — к литературе. Для настоящей работы нужно одиночество. Келья. Его кельей становится Швейцария.
В Берлин приехал двадцатисемилетний автор, подающий надежды и еще ищущий себя. Уезжает перед самой мировой войной писатель Роберт Вальзер, нашедший себя к тридцати пяти. Лучший возраст для писания.
В 1913 году Вальзер приезжает в Биль, в родной город, откуда он уехал когда-то в поисках призвания и признания. Жизненный круг замыкается. Призвание есть, признания нет. Его келья — полупустая холодная каморка под самой крышей в дешевых номерах “Zum blauen Kreuz”. В этой мансарде на последнем этаже, где живет обслуга, он проводит следующие восемь лет своей одинокой жизни.
Один из мемуаристов, пастор Эрнст Хубахер, интересовавшийся литературой и приглашавший в свою общину Гренхен выступать таких авторов, как Гессе, описывает жилище Вальзера: “Мне сказали, что тот, кого я ищу, живет на шестом этаже отвратительного обшарпанного заведения, так называемого отеля ▒У голубого креста’. Каморка, чтобы воспользоваться его языком, была обставлена заметным отсутствием мебели. Там стояли только кровать, стол и стул”.
Отсутствие мебели, быта, забот — это то, что Вальзер ищет. Ему нужна свобода от всех потребностей и обязательств. У него обязательства только перед ненаписанным текстом. В этом писательском раю не хватает лишь тепла — не натопленного, от печки, этого тоже нет, но тепла человеческой близости.
Иногда он ходит за двадцать пять километров в Бельлей, навестить свою сестру Лизу. Отныне и до самого конца эта женщина будет присутствовать в его жизни и принимать самое непосредственное участие в судьбе.
Ее квартирка становится для него островком детства. Десятилетия исчезают, он снова мальчик, она — строгая и любящая старшая сестра, заменившая ему мать. Лизе к этому времени сорок, она учительница, старая дева с историей несчастной любви. Ее жених, судебный протоколист, не решился сделать ей предложение, сославшись на сумасшествие матери, Элизы Вальзер, — из опасений, что болезнь может оказаться наследственной. Этот удар Лиза пережила, только бросив Швейцарию и уехав на семь лет в Италию, где преподавала в швейцарской школе в Ливорно. Вернувшись на родину за год до Роберта, она устраивается в Бельлей, в сумасшедшем доме для неизлечимых, расположенном в бывшем монастыре, работает в маленькой школе для детей персонала лечебницы. У нее отдельный домик. Наверху маленькая квартирка, внизу классная. Все дети из разных классов занимаются в одной комнате. Едят все вместе в больничной столовой. Иногда из монастырских зарешеченных окон, из беспросветности, доносятся крики, не животные, но и не человеческие.
В Бельлей Вальзер знакомится с подругой сестры, Фридой Мермет, которая работает в лечебнице кастеляншей. Эта женщина, далекая от литературы, одна воспитывающая внебрачного сына, станет странной музой писателя на долгие годы. У него все в жизни странно, так что в такой музе нет ничего странного.
В 1913 году начинается эта, наверно, любовь по переписке. Останутся только его послания — Вальзер уничтожает все письма, которые получает. Мысль о литературном архиве и будущих исследователях, очевидно, не приходит ему в голову.
Фрида уверяет всех, что была замужем в Безансоне за кучером и развелась, но так или иначе шансов выйти замуж и устроить свою жизнь у этой немолодой уже женщины с ребенком по тем временам немного. Предложение Вальзера могло бы решить ее судьбу, но даже в таком положении она отказала бы ему. По крайней мере, она будет говорить так в старости, объясняя это тем, что Вальзер был просто не приспособлен для семьи. Очевидно, что так и было.
Что должна испытывать женщина, получающая от возможного жениха письмо с такими словами: “Я так чудесно себе все представляю, как буду Вашим мужем и как мы оба будем жить вместе с Лизой, во всем, так сказать, послушные ей, под ее добрым влиянием. Так будет здорово, если моя сестра не выйдет замуж”.
Фрида чинит и стирает ему одежду, отправляет продуктовые посылки. Если бы он искал жену, нашел бы жену, но он ищет в женщинах мать. Он готов принимать заботу, но не в состоянии предложить взамен ни дома, ни защиты, ни уверенности. У него ничего не было, что ожидает женщина от замужества. Он был плохим женихом.
Невозможно представить себе Вальзера семьянином. Его одиночество — не стечение обстоятельств, но осознанный выбор. Он сделал шаг в сторону. Оставил гонку за успехом. Сложил с себя все обязанности от мира сего. Семья потребовала бы конечной жертвы: вернуться в реальность быта, зарабатывать деньги, идти на компромиссы. Сделать шаг обратно.
Каждый писатель рано или поздно должен ответить на простой вопрос: что он готов принести в жертву? Что ему важнее: ответственность перед текстом или перед семьей? Что сильнее: чувство долга перед несказанными словами или перед близкими людьми?
Выбор Вальзера. Фрида остается на долгие годы его корреспондентом и что-то вроде мамы на расстоянии. В письмах он будет благодарить ее за присланные продукты, за починенные носки. Обсуждать с ней все на свете, кроме самого главного. Туда он ее не пустит.
Сестра Лиза потом будет говорить, что Роберт мучил Фриду своей нерешительностью, и передаст слова подруги: “Мне и с одним ребенком трудно — как мне выдержать с двумя?” Для них он просто не стал взрослым, не смог взять на себя ответственность за жизнь людей, которые были ему дороги, остался ребенком.
Он не смог сделать счастливым себя и дать счастье любимому человеку. Что это было — детскость или мужество отречения?
В одном письме он написал Фриде: “У меня есть один долг, который я должен исполнить”.
К своей работе он еще никогда раньше не относился с такой серьезностью. Вальзер в молодости работал без черновиков, записывал сразу начисто готовый текст. В Биле писатель переходит на карандаш. Здесь он начинает относиться к своей работе серьезнее: сначала он записывает куски прозы микроскопическим почерком для себя, потом, в случае надобности отослать текст куда-то для публикации, переписывает набело пером. Его любовь к каллиграфии переходит в микрописьмо. Для непосвященного разобрать его каракули, напоминавшие тайнопись, специальный шифр, невозможно.
О любом другом писателе можно было бы сказать: здесь начинается расцвет его творчества. Почему-то о Вальзере не получается говорить так, как о других.
Эмиль Шибли, когда-то известный бернский писатель, теперь забытый и упоминаемый в основном лишь в связи с Вальзером, описал их встречу в Биле. Этот текст был опубликован в 1927 году.
“Что рассказать о его внешнем виде? Что ж, выглядит он не так, как может представить себе читатель его книг. <…> Все его книги проникнуты чем-то легким, изящным. Чем-то шелестящим и скорее радостным, подчас чересчур витиеватым. Сам писатель, напротив, тяжеловатый, молчаливый, своим простым видом скорее напоминает ремесленника, слесаря или механика. Во всяком случае, он производит впечатление совершенно здорового человека. Его книги странные, крайне своенравные и оригинальные, несут отпечаток неповторимой личности; автор же ничем не примечательный, кроткий, подчеркнуто будничный. Только глаза смотрят значительно. Его костюм дышал на ладан. На коленках виднелись огромные заплаты, пришитые с трогательной беспомощностью мужской рукой. Весь облик этого человека, перевалившего за сорок, излучал богатство духа, знания и, что важнее, человечности и говорил о мужестве и даже гордости, с которой тот переносил свою крайнюю бедность. Смотреть на него было больно. Этот писатель, издавший десять книг, <…> страдает от нужды, носит лохмотья бродяги, хотя работает как одержимый. Этот писатель (король нашей литературы), которого потомки признают если не великим, то мастером высочайшей пробы, испытывает лишения горького одиночества и терпит боль мещанского презрения, все для того, чтобы отстоять свое право быть писателем. Да черт побери! Пусть найдет себе другое занятие, которое принесет ему больше доходов и уважения! Он не может. Бог призвал его быть писателем. И он лучше будет умирать с голода и ходить в изношенном и залатанном тряпье, терпеть унижение от уничижительных взглядов благопорядочных бюргеров, прилежно занимающихся зарабатыванием денег. Во имя того, кто его призвал”.
Его выбор — повернуться спиной к обществу, предпочесть жизнь отщепенца, принять все, что этот выбор за собой влечет: нищету, изоляцию, презрение. Это не страх перед жизнью, это совсем другое. Устроенный быт требует слишком высокую цену. У него нет даже книг. Нищета и отсутствие какой-либо собственности — логическое продолжение избранного пути. Все ценности этого мира идут в обмен на другое, более ценное. Точка невозврата пройдена, для него уже невозможно вернуться и участвовать в жизненном забеге вместе со всеми.
Он накладывает на себя обет нищеты, нестяжательства, безбрачия, получая за это блаженство независимости от мира сего. Писательство как юродство. Но не тяжелое, поучающее и обличающее, с веригами и публичными самоистязаниями, а легкое, никому не видимое, радостное. Его радость — плоть от плоти той радости, которая переполняла говорившего с птицами Франциска.
Шибли вспоминает, как Вальзер сказал ему: “Я все равно не брошу мою работу. Она, несмотря ни на что, делает меня счастливым человеком. Хотя я и знаю, что в обществе меня держат за сумасшедшего <…> или за люмпена и тунеядца. Но это не так важно. Судьба не захочет сотворить из меня второго Генриха фон Кляйста. — Он усмехнулся: — Нет, счастья больше, чем страдания. Правда”.
Он не отвернулся от жизни. Он выбрал свободу творить. Творчество — это проявление высшей любви к жизни.
С наступлением войны Швейцария тоже объявляет мобилизацию. Призывают всех мужчин, способных носить оружие. Генералы и газеты всей Европы, в том числе и нейтральной альпийской республики, требуют умереть за отечество. Страна, затерявшаяся посреди полей мировой войны, напоминает хрупкую вазу в посудной лавке, в которой дерутся слоны.
Вальзера призывают, и он становится рядовым 134-го стрелкового батальона. Раз в год его забирают на несколько месяцев служить в отдаленных горных районах. Он будет вспоминать потом, как офицер орал на него перед строем: “Вальзер, ты не солдат, а говно!” И солдатом он был никудышным.
В периоды между военными сборами он пишет. Не о войне. О своих прогулках.
Быть не от мира сего — это не капитуляция, не сдача оружия, не бегство от чудовищной реальности мировой катастрофы, это выбранная позиция, его укрепрайон, линия обороны. Это контратака и создание контрреальности.
Его келья — это поля и леса вокруг Биля, горы и озера. Его келья — он сам. Даже на прогулке.
Для затворника, добровольно взявшего на себя обет одинокого служения — послушание перу, выход из его писательской каморки является больше, чем прогулкой, — это его единственная возможность связи с внешним миром. Прогулка как шов с реальностью.
Повесть “Прогулка” рождается в августе 1916 года. В эти дни на Западе идет битва на Сомме, в которой погибнет миллион человек. На Востоке завершается Брусиловский прорыв — полмиллиона. В эти августовские дни убивают на фронтах в Италии, Месопотамии, Палестине, на Кавказе, на Балканах. Об этом пишут газеты.
Перо Вальзера выводит: “Настоящим сообщаю, что одним прекрасным утром, не упомню уже в котором точно часу, охваченный внезапным желанием прогуляться, я надел шляпу и, оставив писательскую каморку, полную призраков, слетел вниз по лестнице, чтобы поскорее очутиться на улице”.
Войне он противопоставляет мир, злобе и пошлости — наивность и иронию, сошедшей с ума реальности — слово.
В европейское культурное сознание прогулку ввел Руссо со своим promeneur solitaire: интеллектуал, как правило, писатель, ходит по красивым местам, как правило, по Альпам, наслаждается видами на озера и горы и размышляет о чем-нибудь, как правило, возвышенном. За Руссо вдогонку ринулись поклонники с “Новой Элоизой” под мышкой. В том числе русские — Карамзин, но русские ринулись гулять не по родным просторам, а в те же Альпы. Писатели последовавшей эпохи романтизма затоптали все подобающие для прогулок места и издали тома своих впечатлений, написанных по романтическому шаблону.
В России такой тип интеллектуального променада — долгого пешего путешествия с целью наслаждения открывающимися видами — не прижился. Очевидно, оттого что у нас целый день шагай или скачи — вид не изменится. Русский вариант такой рефлексирующей прогулки — охота. “Записки охотника” начинаются в европейской традиции фланёра с чернильницей, но заканчиваются очень по-русски, не восхищением Божьим миром, а обличением человеческого скотства.
К началу ХХ века романтические прогулки давно стали литературным клише. Ко времени Вальзера все красивые места отданы на откуп массовому туризму, горы и озера описаны великими и невеликими столько раз, что напоминают палимпсесты, а сам процесс хождения захвачен патриотическими движениями, вроде “Wandervogel” в Германии. Среди ярых приверженцев “Перелетных птиц” был, к примеру, юный Эрнст Юнгер. Длиные изнурительные пешие прогулки-марши понимались как жест молодежного протеста против расслабленного буржуазного общества. Те бравые походники прямиком шагали к битве на Сомме.
С самого начала читателя “Прогулки” ожидает подвох — действо, заявленное в заглавии, прогулкой не окажется. Как на фоне развернутого выше культурно-исторического задника, так и в самом обыденном смысле как отдых от трудов — размять ноги, подышать свежим воздухом. Романтический пафос получит от пера автора смертельную дозу иронии, а в голове у героя вдруг возникнет целый список неотложных встреч, которые всегда можно отложить. Короче, весь мир занят делами — войной и зарабатыванием денег, а герой “Прогулки” отправляется шастать по улочкам предместья какого-то провинциального городка.
Гамлет, который между быть и не быть выбирает погулять?
Прогулка за город по исхоженным дорожкам становится путешествием на край света. И что это за странное хождение за три пруда? Что за путеводитель по пустякам?
Что это за жанр, где читатель никогда не может предугадать, что случится с героем через минуту? Барочный приключенческий роман? Скорее средневековое описание путешествия к антиподам, где все возможно — вплоть до встречи с великанами.
Он будто видит мир впервые. Будничные детали подаются с пафосом первооткрывателя — так описывают не намозолившие глаза вывески или витрины, а неизведанные, только что открытые, острова. Театральные жесты, с которыми мелочи преподносятся как нечто значительное, сразу заставляют даже неискушенного читателя насторожиться. Рассказчик слишком откровенно берет фальшивую ноту — слишком наигранно строит из себя наивного простачка.
Читающего ожидает обманка с самого начала. Первые же слова сбивают с толку — необязательность прогулки вступает в противоречие с зачином отчета. “Настоящим сообщаю, что”. Жанр отчета подразумевает основательность, фундаментальность, важность и необходимость каждой фразы. Речь идет о чем-то важном-преважном: “…Я не в праве бросать на ветер ни пространство, ни время”. Но важным оказывается вообще все, всякая всячина, любой пустяк, безделица.
Названное получает право на появление в пространстве текста не потому, что является необходимым колесиком всего механизма рассказа, а лишь по произволу называющего. Вальзер испытывает механизм прозы уже следующего поколения.
По всем писаным и неписаным законам креолка, она же перуанка или бразильянка, встретившаяся герою в самом начале повествования, должна снова появиться на страницах повести. Это скобы, которые должны держать стены рассказа, не давать разрушиться создаваемой вселенной. Но только не во вселенной Вальзера.
Если в мире привычной художественной гравитации заявленное ружье должно рано или поздно выстрелить, то здесь, в мироздании Вальзера, ружей развешано на каждом кусте, но ни одно и не собирается выстреливать.
В первом же абзаце писатель делает внятное заявление — смешивает стили разной группы крови, попирает элементарные писательские законы и читательские ожидания. Креолка появляется именно для того, чтобы больше не появиться.
Все происходящее случайно. Но нарочито случайно. И в этой нарочитости — строгий порядок другого, вальзеровского, измерения прозы. Герои появляются и исчезают со скоростью взгляда, бегущего по строке. Сослуживец на велосипеде, старьевщик, вагоновожатый, налоговый чиновник, учитель на экскурсии, дети, собаки проплывают мимо, как на карусели. Глаз цепляется, но остановить карусель не может. Автор протягивает нам на ладони даже целый поезд с цирком — вот бы разглядеть по-настоящему всех этих слонов, жирафов, свирепых львов, сингалов, тигров, обезьян, крокодилов, канатных плясуний и белых медведей! Но увы, поезд уже уехал. Да и был ли цирк? А налоговый инспектор был? Может, был. А может, и не был. Мы в прозе Вальзера.
Фирменный фокус литературы — создание иллюзии, что описываемые события действительно происходят, поступки совершаются, слова говорятся. Читатель Вальзера хватается за эту иллюзию, как за спасательный круг. Писатель отнимает и его.
Текст не поддается привычным дефинициям. “Прогулка” напичкана восторженными описаниями природы, но это не пастораль. Повестователь, заговариваясь, начинает читать мораль сытым и призывать к любви к “униженным и оскорбленным”, но это не критика общественного устройства. Он описывает изнуренных трудом работниц и возмущается, что бедные дети плохо одеты, в то время как богатые господа тратят деньги на модные ненужные вещи, но он далек от социального пафоса. Мир таков, каков есть, и никакие перевороты не избавят его от подлецов и разницы между богатством и бедностью. Проза, настоящее искусство вообще не об этом.
По своему активному отрицанию литературы идей и социальных обличений Вальзер близок с Набоковым. Но если уж их сравнивать, то по своей писательской бескомпромиссности немецкий швейцарец далеко обогнал русского американца.
Набоков всю жизнь пытался играть по стандартным правилам литературы: строил замысловатый сюжет, лепил человекоподобных героев. Конечно, он играл в поддавки с читательскими ожиданиями, главным для него оставался язык.
“Лолита” — книга не про роман Гумберта Гумберта с девочкой, а про роман Набокова с английским языком, которым русский писатель овладел, но тот все равно посмеялся над ним, оказался, как и был изначально, чужим. Читатель был пойман Набоковым на крюк скандального сюжета.
Вальзер сразу пошел дальше и отказался от нечестной игры в сюжет и героев. Весь инструментарий, наработанный поколениями романистов для завлечения читателя, остается не только неиспользованным, но и высмеянным.
Стиль Вальзера — его голос, ломкий и неуверенный. Стиль — это диагноз. Стеснительность прикрывается болтливостью. Срывы в пафосный фальцет, переходящие в смиренные расшаркивания, — от неуверенности в том, слышно ли его. Не стиль, а качели с размахом от блаженного чириканья до занудства. Но стиль — это и его единственное оружие.
Язык — поле его боя. Канцелярский жаргон — анонимный, плоть от плоти законного и заранее расписанного порядка вещей, где суетятся рабы своего успеха, — вступает в языковой конфликт с нерегламентированной речью индивида, писателя, который должен каждую фразу изобретать заново. Своими синтаксическими эскападами, головокружительными глагольными завихрениями, нырянием из цветистых словоплетений в детский лепет, жонглированием избитыми оборотами Вальзер разрушает устоявшиеся представления о литературной стилистике. Это его форма протеста, языковое низложение существующего миропорядка.
Искусство писания заключается в отклонении от общепринятой нормы изложения, существует в свободной зоне между “правильно” и “неправильно”. Вальзер пишет неправильно. Его перо не признает никаких установленных норм и все время уходит в самоволку.
Речевые шаблоны — отражение структуры шаблонного мира. Разрушение общепринятых норм языка — борьба с миром, живущим по шаблонам.
Вальзер все время нарушает норму косноязычием — изящный слог засоряется канцеляризмами, канцелярский слог — просторечиями. То самое непереводимое косноязычие, делающее невозможным существование Платонова в немецком пространстве, а Вальзера — в русском.
От чтения “Прогулки” вначале остается ощущение недостоверности.
Текст производит впечатление издерганности, нестройности, даже неряшливости. Читателя окатывают волны то приторной учтивости, доведенной до абсурда, то болтовни, которой время от времени пугается сам автор. Чего стоят только постоянные повторы — любой писатель на месте Вальзера убрал бы одну из двух собак, улегшихся на разных страницах поперек дороги и рассказа. Это в реальной жизни таких собак может встретиться хоть дюжина, но в прозе они вне закона. Только не в прозе Вальзера.
Рассказчик никуда не идет, вернее, делает вид, что идет, как в театре, когда герой перебирает ногами, стоя на месте, а мимо него кружатся декорации на вращающейся сцене. Целый день он в пути, но читатель не чувствует ни усталости, ни ноющих ног, ни пота у него под мышками. Декорации аляповаты, все только названо, ничего не выписано. После Чехова и Бунина вальзеровское описание природы кажется авангардной постановкой классики, когда лес на сцене изображается табличкой с надписью “Лес”. Особенно в описаниях природы русскому читателю вальзеровский слог кажется пресным. Не бунинский живой миг, уникальный и единственный, а пустословная кодировка: лес, поле, озеро, ветер, небо. В русской прозе после современников Вальзера — Чехова и Набокова — не может быть “зеленых деревьев” и “голубого неба”. Здесь же запретные заезженные эпитеты так и сыпятся на существительные, как из прорехи в мешке.
Восторги по поводу природы занимают огромную часть текста, но природы в “Прогулке” нет. Все деревья, кусты, цветы, трава названы, но не созданы. Живая природа в пространстве его прозы и не может существовать, потому что природа в тексте Вальзера — это продолжение одиночества.
В живом лесу человек не одинок. Живой лес — это присутствие его Создателя.
Перо Вальзера одиноко и несовместимо.
Одиночество переполняет его каморку и, выливаясь на улицу, заполняет собой все видимое и невидимое пространство. Так варится каша в сказке и заполняет все дороги и поля до самого горизонта, потому что не может остановиться. Только в сказке можно крикнуть: “Горшочек не вари!” А горшочек, варящий одиночество, не знает никаких волшебных слов. Это тотальное вселенское одиночество заполняет все пространство текста от края до края и создает герметичность вальзеровского мира. Живое дерево прорвет оболочку, герметичность нарушится, в отверстие хлынет мир, созданный другим творцом, и перепад давлений уничтожит текст.
И не только деревья. То же самое со всеми встреченными персонажами. Это не люди — это слова. Поэтому перо так легко покидает их и переходит к следующим. И люди в прозе Вальзера названы, но не созданы. Любой живой человек станет пробоиной, утянет текст на дно.
Психологический реализм, по заповедям которого персонаж живет не только выйдя на сцену, но и до выхода на сцену и после ухода за кулисы, неприменим в мире “Прогулки”. Таксатор — такая же табличка с написанным на ней словом, а не живой человек. Поэтому мы ничего о нем не узнаем — есть ли у него дети? Что ему в детстве готовила мама? Как он впервые признавался в любви? Поднимался ли на Эйфелеву башню? А может, он сам пишет, но только в стол, ведь нужно зарабатывать деньги для семьи, а не сочинительствовать. И такие же таблички со словами — все герои этой прозы: и книгопродавец, и фрау Эби, и портной Дюнн. Смысл этих персонажей — не в самих себе.
Для героя-рассказчика, писателя-отшельника, городского пустынножителя, прогулка, казалось бы, единственная оставшаяся ему возможность коммуникации, и в пространстве текста он без конца вступает в разговоры чуть ли не с каждым встречным, с равным красноречием обращаясь и к людям, и к собакам.
Но речи его меньше всего напоминают попытку коммуникации. Его витиеватые обращения обманчивы, его высокопарный пафос не достигает цели, как стрельба холостыми патронами. Звучат обличения и восторги рассказчика на самом деле или только в мыслях?
Он говорит больше для себя, чем для других. Неспособность к коммуникации компенсируется с лихвой монологом. Встретившиеся на пути люди будто заражаются от его пера и начинают отвечать ему его же экзальтированной и лукавой речью, заставляя сомневаться читающего в том, действительно ли они встретились и разговорились. Любая попытка разговора, общения остается монологом.
Эксцентричность, пламенность речи — заражает всех и все. Что удивительного, что в “Прогулке” не только все персонажи начинают говорить голосом рассказчика, но даже вывеска пансиона становится монологом на полторы страницы. И таксатор, и природа, и железнодорожный переезд, и вывеска, и все остальное в этой прозе Вальзера — часть его бесконечного Ich-Roman, который он писал всю свою жизнь, романа о я, где я — не субъект, не Роберт Вальзер, гражданин общины Херизау в кантоне Аппенцелль, а персонифицированный акт писания, само творчество, которое вдруг обретает сознание и осознает себя.
Прогулка пристанет к имени Вальзера, как к Набокову бабочки. Про него будут писать “Король всех фланеров, настоящий гений праздношатания”. Это о писателе, который проводил за своим письменном столом под крышей “У голубого креста” по 10-12 часов ежедневно.
Ни герой “Прогулки”, ни его автор никуда не идут — ни на какую прогулку.
“Настоящим сообщаю, что” — это скрупулезный отчет не о прогулке в обыденное и не о путешествии в неизведанное. Это отчет не об открытии мира, но о его сотворении.
Сюжет “Прогулки” и главный герой ее — само писание. Текст начинается из тьмы пустоты, из мрака белого листа бумаги. Снежная белизна непокрытого буквами пространства — небытие писателя. Снежная равнина во многих текстах Вальзера связывается с мыслью о смерти, невозможности существования.
Сотворение мира “Прогулки” начинается не с выхода на лестницу, не со шляпы или встречи с креолкой, а со слов о написании слов — сообщение о сообщении. Прогулка начинается не с покидания каморки, полной призраков, а с того, что автор садится за стол и начинает писать. Он отправляется не на прогулку, а в ее описание. Он идет, только когда описывает, как он идет. Суть описываемого, а значит, происходящего, в самом акте творчества.
“…Громада тронулась и рассекает волны. Плывет. Куда ж нам плыть?” В прозе Вальзера направление не имеет никакого значения. У этого корабля лишь одна функция — плыть, как у построенного Ноем ковчега.
Собеседник первого поэта в России традиционно — первый читатель. Пушкин беседует с царем, Пастернак — с генсеком. Таксатор “Прогулки”, налоговый инспектор — символ местного порядка вещей. Беседа со щвейцарским налоговым чиновником становится разговором о высшей власти, о нерукотворном памятнике, о главе непокорной. То, что в России измеряется высотой Александрийского столпа, здесь — размером налоговой процентной ставки.
Привычной системе ценностей мира сего противопоставляется обратная, в которой деньги, общественный успех, погоня за престижем — ничто. Прогулка — все. Прогулка пера по бумаге. Сам налоговый инспектор представляет ценность только потому, что перо автора касается его.
Важным делом занимаются не те, кто зарабатывает деньги или едет во встреченном на железнодорожном переезде военном эшелоне, а он, автор. Пусть он для них лишь “праздношатающийся”. Пусть они презирают того, кого считают бездельником и тунеядцем. Им простится, ибо не ведают, что творят. На самом деле это он идет и занимается самым важным делом — забирает их с собой в то настоящее время, где они не состарятся и не умрут. И только от него, от пишущего я, зависит, кого взять с собой в этот корабль, в этот единственный ковчег — собаку, ребенка, дерево.
Я — хозяин мира. Властелин времени. Это его перо казнит и милует. Это он обладает привилегией и возможностью выбрать, что захочет, хоть промелькнувшую креолку, и спасти ее из так называемой реальности, забрать с собой из ненастоящей, ускользнувшей секунды в единственное настоящее время, где все происходит без конца и он всегда будет встречать на лестнице эту креолку, или перуанку, а может и бразильянку. И смерть — только слово.
Кстати (или некстати, а потому в скобках, один мой знакомый швейцарский писатель, в меру удачливый, в меру талантливый, в меру стесненный в средствах, рассказал мне, как послал в налоговую инспекцию вместо заполненной декларации о доходах переписанный отрывок из Вальзера, гимн всех писателей, обращение к таксатору из “Прогулки”. В ответ ему прислали требование заплатить средний размер налога по кантону — у налоговых чиновников своя поэзия).
Вальзер вроде бы все время помнит о читателе, зовет за собой, то и дело протягивает руку, но до нее никак не дотянуться. Постоянные обращения “к любезному читателю” звучат как насмешка, в них слышится горький сарказм, ибо у писателя нет никакой уверенности в том, будет ли у этих строк он вообще, этот самый любезный читатель. Читающий предоставлен самому себе в этом словесном потоке и должен на свой страх и риск ступать по скользким камням между исповедью и самоанализом, мудростью и банальностью, болью и шуткой. Ирония и наивность в прозе Вальзера свернулись в ленту Мёбиуса, став единым целым, без перехода: под наивностью всегда скрывается ирония, а под иронией — наивность.
Но если все в тексте Вальзера — проникнутая иронией обманка, то почему паузы между словами наполнены такой живой тоской? Почему сквозь обломки несовместимых стилей, груды обветшалых эпитетов, затоптанных сравнений с такой силой пробиваются его человечье тепло, неуверенность, приливы счастья, грусть, отчаяние?
В прозе главное — достоверность. Слова должны быть достойны веры. Достоверность вальзеровской прозы строится на другом уровне. Реальность человеческого, правда ощущений держится не сюжетом, не конструированием персонажей, не описаниями, а сбивчивым дыханием говорящего, его ломким голосом. Придумываемое им — ненастоящее, но он — настоящий. Его лукавое перо вводит в заблуждение читателя, но каждая неправда пера подчеркивает правду пишущего, сидящего в эту минуту за столом и выводящего на бумаге именно эти буквы.
Слишком много человеческого проступает сквозь иронию. Слишком явно слышатся в разговоре с книгопродавцем обиды от непризнания, слишком плохо запрятана горечь зависти в безразличие к литературному успеху и издевку над удачливыми писателями.
Слишком часто останавливается герой перед чужими окнами, перед чужой жизнью, наполненной заботами о быте, о семье. Приглядывается, прислушивается.
А еще тоска по ребенку.
По воспоминаниям бывших учеников Лизы, Вальзер их сторонился, не знал, как себя с ними вести. Неумение обращаться с детьми в жизни компенсируется восторгами по поводу каждого встреченного ребенка в его текстах.
И слишком живая боль прорывается в конце “Прогулки”, когда герой сокрушается, что сделал неправильный выбор и дал любимой девушке уехать, не остановил ее, не удержал в своей жизни.
Отказ от простого человеческого счастья предопределен. В выборе между искусством и женщиной — нет выбора. В ранней прозе Вальзера “Художник” герой расстается со своей любимой, чтобы не потерять искусство. “Я ее забуду, я забуду все. Я ужасно хотел бы верить в то, что меня гонит отсюда не искусство, но, положа руку на сердце, я думаю, что это именно оно”.
Но человек не может без ласки. В “Прогулке” одиночество, тоска по ласке с приближением к концу начинают переполнять текст до краев. Герой спасается природой. Ведь никто не приласкает, кроме ветра и листвы, никто не прикоснется к плечу, кроме тени от дерева. Природа — это мир без людей, другая сторона одиночества.
В прозе Вальзера достоверно главное описание — описание одиночества творца.
Ключ к “Прогулке” — Томцак.
“…Мне навстречу вышел человек, чудовище, огромный урод, от которого потемнело на улице, зловещий тип, необъятный ввысь и вширь, которого я, к несчастью, слишком хорошо знал, существо страннее странного, короче, великан Томцак”.
Томцак появляется ниоткуда, перегораживает дорогу и делает продолжение прогулки невозможным.
“Не правда ли, любезный читатель, уже в самом имени звучит что-то ужасное и мрачное”. Tomzack — звукопись. Zack! — немецкоязычная передача звука от удара тесака в лавке мясника. Цак!
Кто это? Или что? Почему это видение парализует гуляющего?
“Его скорбный, зловещий вид, вся его трагичная кошмарная сущность привели меня в ужас, вмиг лишили чудесных светлых надежд и прогнали веселье и радость. Томцак!”
Они знакомы. И даже слишком хорошо знают друг друга. Но что их связывает?
“Рядом с ним я казался себе карликом или жалким слабым ребенком. Этот великан мог бы растоптать или раздавить меня с величайшей легкостью. Ах, я знал, кто он!”
Конечно, они знакомы и даже слишком хорошо. Невозможно не знать самого себя.
Встреча с Томцаком — встреча с собственным страхом. Он может перегородить дорогу и сделать светлый день тьмою где угодно и когда угодно.
Это не страх смерти. Писатель не боится смерти — она его подмастерье. Его настоящий страх — перестать писать. Страх, что слова больше не придут, оставят его навсегда. Томцак — это жизнь без писания, без творчества, без смысла. Тьма.
Томцак — это весть из пустоты. Из бессловия.
Томцак — его будущее. Предчувствие надвигающегося. Осознание грядущей тьмы.
Томцак — это он сам, но по ту сторону.
Томцак все время приходит за ним, чтобы забрать его, заключить в свои объятия. И единственная возможность освободиться — писать.
Томцак отступает, когда перо продолжает свою прогулку.
Иногда кажется, что “Прогулка” — о счастье. О счастье творить.
“Будущее поблекло и прошлое рассеялось. Мгновение пылало и заполняло своим пламенем весь мир, и я пылал в этом мгновении. <…> Я больше не был самим собой, кем-то другим, и только благодаря этому снова ощутил себя по-настоящему самим собой”. В этой сцене — пик рассказа. Эйфория творчества, растворение пишущего во всем описываемом. Я ощущает себя самим собой. Единение с только что сотворенным мирозданием. Пронзительные моменты счастья, знакомые каждому творцу. Ощущение левитации. Тот самый трепет, ради которого живут книгами, музыкой, красками.
Куда ведет пишущего прогулка? Никуда. К самому себе.
Прогулка заканчивается там, где началась. Фиктивный герой отправляется в свою каморку, где его не ждет никто, кроме призраков, голосов, которые будут преследовать Вальзера всю долгую оставшуюся жизнь. Реальная “Прогулка” заканчивается точкой на белом поле.
Возвращение в неписание, во тьму несуществования.
Вернуться домой — значит вернуться в ненаписанное, в неописываемое, в неподвластное языку — в не-дом.
Цель прогулки в том, чтобы оттянуть этот момент возвращения в никуда. И перо знает об этом с самого начала. Поэтому текст никуда не торопится, действие затягивается, а герой без конца заговаривается, захлебывается речью. Говорение как заговор. Как знахарь заговаривает зубную боль, так я “Прогулки” заговаривает неотвратимое возвращение туда, где поджидают объятия Томцака. Цель писания — не останавливаться, не ставить последнюю точку. Это единственная возможность не стать Томцаком.
Концовка “Прогулки” переворачивает весь текст и освещает смыслом. Прогулка — жизненный путь, пройденный в знании о необходимости последней точки, в понимании и в смирении перед тьмой белого поля. “Прогулка” — о борьбе с Томцаком и о признании поражения. Любая прогулка и любые слова рано или поздно должны закончиться. Перо не может бежать по бумаге вечно. Это текст о смирении.
Голоса, которые будут упоминаться в истории болезни Вальзера многие годы до самого конца, стали впервые появляться по ночам в бильские годы.
Кто-то его зовет из темноты в комнатке под крышей “У голубого креста”.
Мать?
Может быть, отец, умерший тут же, в Биле, в феврале 14 года? Адольф Вальзер родился в семье, где было пятнадцать детей. У него самого было восемь. Ни у одного из братьев и сестер Роберта детей не будет.
Брат Эрнст? В то самое время, когда создается “Прогулка”, происходит трагедия с Эрнстом Вальзером, учителем средней школы и талантливым пианистом. Призванный в армию, он пытается защитить свое человеческое достоинство от унижений начальства и попадает под арест. Эрнст убегает из военной тюрьмы, его ловят и сажают в психиатрическую лечебницу. Там ему ставят диагноз — шизофрения. 17 ноября 1916 года Эрнст умирает в клинике Вальдау под Берном. Это место еще сыграет свою роль в судьбе Роберта.
Другой брат, Герман? Старший брат, профессор географии Бернского университета, кончает с собой 1 мая 1919 года.
Никто никогда не узнает, чьи голоса мучили бессонными ночами Роберта Вальзера.
С оставшимися в живых родными отношения у Вальзера складываются сложные.
Самый близкий ему человек — сестра Лиза, но приязнь между ними однобокая. В письмах Вальзер отзывается о своих визитах в Бельлей с восторгом. Сама Лиза будет вспоминать, что стеснялась показываться с братом на людях из-за его одежды: он выглядел “неприлично”. В письме Хинриксену, директору клиники в Херизау, она напишет в 1937 году: “Я раньше могла выносить Роберта часто только с большими усилиями и очень страдала от его тиранической сущности, когда он оставался у меня в гостях продолжительное время”.
Расставаясь в Берлине с братом, Вальзер расставался со своим прошлым, но прошлое не отпускает. Карл в войну тоже возвращается в Швейцарию и поселяется в Цюрихе. Братья стараются не общаться, но тень старшего по-прежнему преследует младшего.
В 1920 году Вальзер переделывает “Прогулку” для своего сборника “Зееланд” — сокращает, переписывает, упрощает. Издатель сборника согласен печатать книгу, только если в ней будут иллюстрации Карла. Роберт против. Но ничего сделать не может. Как бывает идеальное убийство, так бывает идеальное унижение: за 5 гравюр, опубликованных в книге брата, иллюстратор получает гонорар в 1000 франков. Автор за свою книгу — только 800.
Годы в Биле со стороны могут показаться идиллией: он много работает, одна за другой выходят книги: с 1913-го по 1921-й у него выходят восемь книг.
Война изолирует его от издателей в Германии, но его поначалу начинают охотно печатать на родине. За ним тянулся шлейф литератора, признанного в столицах. Отныне он публикуется в основном в маргинальных изданиях и небольших швейцарских издательствах, все больше удаляясь от “большой” литературы.
По-прежнему у него есть узкий круг ценителей при отсутствии какого-либо успеха у читателя.
Главный швейцарский литературный авторитет того времени, редактор отдела культуры самой влиятельной газеты страны “Нойе цюрхер цайтунг”, Эдуард Корроди, называет “Прогулку” в своей рецензии “маленьким шедевром”.
“Если бы такие писатели, как Вальзер, принадлежали к ▒ведущим умам’, то войны не было бы, — пишет Герман Гессе в 1917 году в рецензии на “Жизнь поэта”. — Если бы у него было сто тысяч читателей, мир стал бы лучше. Но каким бы ни был мир, он оправдан существованием людей, подобных Вальзеру…”
На самом деле каждая публикация все дальше отодвигает автора на литературную обочину. Гонорары ничтожные, тиражи крошечные. По-прежнему его книги остаются пылиться на полках в книжных магазинах. Что ж, лучше оставаться на полке, чем попасть в руки не к своему читателю. Читают то, что “попадает в нерв времени”. Во все времена важна актуальность темы. Это не про Вальзера. Он пишет не про великое, а про ничтожные мелочи, и этим сбивает современников с толку. Он пишет о “мелком”, и потому сам кажется им мелким. Величественные идеи оборачиваются почему-то всегда кровью и насилием. Его перо не знает ничего величественного, вернее, признает таковое недействительным.
Вальзер чурается швейцарских коллег, занятых своей литературной жизнью. Когда писатели приглашают его к себе, он снова надевает клоунский колпак. Клоунада становится все отчаяннее.
Знакомый Вальзера Эмиль Шибли устраивает ему выступление в престижном Литературном обществе в Цюрихе (Hottinger Literaturzirkel). Вальзер игнорирует железную дорогу и отправляется пешком — идет двое суток. В Цюрихе он останавливается у президента общества Ханса Бодмера. Тот, шокированный видом писателя, просит его прочитать то, с чем Вальзер собирается выступать перед публикой. Вальзер начинает читать. Бодмер приходит в ужас: “Но господин Вальзер, вы же не умеете читать вслух!” Возмущенный автор стучит кулаком по столу: “За кого вы меня принимаете! Я шел пешком в Цюрих не для того, чтобы отказаться от гонорара!” В конце концов находится выход: Вальзер получает гонорар, но текст читает не он. В зале объявляют, что автор занемог. При этом, живой и здоровый, он сидит в первом ряду в малом зале Тонхалле. Это была очень грустная клоунада.
Он пишет много, но манускрипты все чаще возвращаются, а то и вовсе пропадают. Так исчез роман “Тобольд”, написанный зимой 1919 года.
Каждый отказ — удар по авторскому самолюбию. Унижение его достоинства. Уверенность в своих силах все время подвергается жестокому испытанию. Плоды его труда никому не нужны. Работа впустую. Ценности, которые не представляют для окружающих никакой цены.
Рядом с ним нет никого, кто бы поддерживал его писание, его борьбу за право быть тем, кто он есть. И меньше всего верят в него самые близкие: сестра Лиза предлагает ему заняться, наконец, делом и устроиться больничным служителем в клинике Бельлей.
В Биле его держат за городского сумасшедшего. Каждое соприкосновение с миром причиняет боль. Реальность сдирает кожу, как наждачная бумага. Он сокращает общение до минимума. Одиночество — его лекарство от ненужных людей и потраченных впустую слов.
На него начинают накатывать приступы отчаяния. В одном письме он пишет: “В нынешние времена каждая мать должна радоваться, если ее сын не проявляет никаких наклонностей к писательству и т. п.” Похоже, любая мать будет этому рада в любые времена.
Он отказывается от компромиссов с издателями и читателями, отказывается от борьбы за общественное признание, но это совсем не значит, что оно ему не нужно. Он выдает себя почти в каждом тексте. В “Жизни художника” (“Leben eines Malers”, 1916) Вальзер описывает писателя, в котором, как в каждом его персонаже-писателе, невозможно не узнать самого автора: “Из слухового окошка выглядывает любопытная голова, осматривается, возможно, этот бедный обитатель чердака — писатель, который страстно мечтает о славе и красивых женщинах, как это может только он, или я не знаю кто”. Ирония здесь лишь поверхностная, а тоска сквозь эти строчки прорывается настоящая.
Ему нужно уехать. Он не хочет больше быть городским сумасшедшим там, где он родился, ходил в школу, где его семью все знают. Он хочет уехать в город, в котором можно раствориться, спрятаться, стать незаметным.
Повод скоро подворачивается — знакомый устраивает его с января 1921 года на должность библиотекаря в Государственном архиве Берна.
Вальзер переезжает в столицу Швейцарии, крошечный провинциальный городок на Ааре. Берн ему немножко родной — здесь были впервые опубликованы в воскресном приложении к газете “Бунд” его стихи, а потом и проза. Здесь живет его младшая сестра Фанни, зубной техник. Он заходит к ней иногда по воскресеньям на чашку кофе. А выходя на улицу, он становится просто прохожим, теряется в толпе.
После многих лет жизни свободным художником Вальзер снова впрягается в службу. Та игра в жизненный театр, которая в молодости давалась легко, теперь не дается. Театр закончился. Вальзеру сорок три. Играть чужие роли он больше не может.
Его последняя служба продолжается всего три с небольшим месяца. Он взрывается. Сказав начальнику все, что он о нем думает, Вальзер уходит. Он свободный писатель. И никто больше.
По-прежнему он живет в нищете, не имея ни приличной одежды, ни книг, но дело не в отсутствии денег. После смерти брата Германа Роберт получает свою часть наследства — 5000 франков. Вскоре умирает состоятельный дядя в Базеле, писателю достаются еще 10 000 франков. По тем временам это весьма значительная сумма — для сравнения, за свою службу в архиве он получал ежемесячный оклад в 350 франков.
Ему ничего не нужно. Сводить концы с концами — не преодоление временных трудностей, но образ жизни. Тот путь, который он выбрал, не ведет к деньгам. Для заработка нужно заниматься чем-то другим, тем, что нужно окружающим. Окружающим его тексты не нужны. Он пишет, потому что это необходимо ему.
Он осуществил мечту Толстого — ничего не иметь. Уйти в никуда и жить, как живут блаженные — без вещей, без книг, без одежды, без дома, без забот о бренном. У великого старца уход превратился то ли в величайшую трагедию, то ли в величайший фарс. Детективное бегство от журналистов и оперный финал с массовкой, обратившей похороны писателя в антиправительственную манифестацию. А тут будничность юродства. С несвежим галстуком и кружкой пива в привокзальном буфете. И ежедневным многочасовым писанием как послушанием. Он свободен. Он никому ничего не должен. Только листу бумаги.
Мог ли Вальзер представить себе, что после смерти о нем будут написаны тысячи диссертаций, докторских работ, академических исследований и монографий?
Элиас Канетти напишет в начале семидесятых: “Найдется ли среди тех, кто строит свое безмятежное, надежное, покойное академическое существование на жизни писателя, проведшего свою жизнь в нищете и отчаянии, хоть один, которому стыдно?”
Редакторы литературных отделов некоторых газет в Швейцарии и за границей пытаются ему помочь. Например, Макс Брод, будучи редактором немецкоязычной газеты “Прагер тагеблатт” в Праге, регулярно публиковал у себя короткие тексты Вальзера, преодолевая сопротивление своей редакции.
Но печатать Вальзера становится все труднее. Эдуард Корроди признается впоследствии, что всякая публикация Вальзера в литературном приложении “Нойе цюрхер цайтунг” давалась ему с огромным трудом — каждый раз он получал письма от рассерженных читателей, грозивших отказаться от подписки, если газета не прекратит публиковать такое “безобразие”.
В мае 1927 года из берлинской газеты “Берлинер тагеблатт”, в которой тоже появлялись его публикации, он получает совет хотя бы полгода воздержаться от присылки своих текстов. Он не нужен.
Отказы приходят и из других изданий в Швейцарии, Германии, Австрии. Все больше отказов. Редакторы советуют ему писать то, что интересно публике. Вальзер упорно продолжает писать и посылать им только то, что он сам хочет увидеть в печати.
Он не идет ни на какие компромиссы и, кажется, сам делает все для сокращения и так скромного количества своих поклонников и знакомых. Переписка с издателями и редакторами исполнена вежливости, доведенной до степени, где уже очевидна насмешка. Он откровенно издевается над редакторами и издателями. Роман “Теодор” отклоняется заинтересованным издателем только потому, что Вальзер выдвигает заранее невыполнимые условия для публикации. Этот роман послужил поводом для Вальзера вступить в Швейцарский союз писателей, который выдавал своим членам авансы за ненапечатанные произведения. Но общение с писательской организацией не продлится долго. С коллегами Вальзер переругается, а из Швейцарского союза писателей он демонстративно выйдет.
Он отходит в сторону, не хочет принимать участия в схватке на литературном ковре и под ковром. Может, он уже знает, что победа все равно достанется ему? Может, ему изначально дано сокровенное знание о будущем? Может, он уже знает, что подавляющее большинство литературных победителей тех лет канут в никуда, а его тексты будут изучать дети в школах.
А что касается “Теодора”, то манускрипт годами будет кочевать из издательства в издательство, пока не сгорит во Вторую мировую войну во время налета вместе с архивом издательства “Ровольт”. Этот роман, так же как “Тобольд”, считается утерянным.
Он пишет в никуда.
В 1925 году выходит его последняя, собранная им самим, книга малой прозы “Роза”. Книга тонет в пустоту, утягивая за собой автора. С маниакальным упорством он пишет дальше. Чем больше неуспех, тем больше он пишет.
За редкие публикации он получает грошовые гонорары, но не находит отзыва, который ему важен, как каждому художнику. Читатель исчез. Никакого отклика. Знакомые его не читают. Те, кто с ним общается на прогулках и по жизни, — не его читатели.
Он пишет отчаянно, назло отпискам из редакций. Годы, проведенные в Берне, — самые плодотворные в его жизни. Им созданы больше тысячи кусков прозы, в том числе его лучший роман “Разбойник”, который увидит свет только через много лет после смерти автора.
Сорокавосьмилетний Вальзер получает восторженное письмо из Германии от поклонницы его творчества Терезы Брайтбах. Ей семнадцать. Его неудовлетворенная потребность в признании и восхищении выливается в переписку. Они никогда не встретятся.
Он пишет ей длинные письма. О том, о чем никому не может рассказать, потому что некому рассказывать. Например, о том, что он и в Берне становится городским сумасшедшим. В октябре 1925 года: “Одно время меня считали здесь помешанным и громко говорили, когда я проходил мимо под аркадами на нашей улице: этого нужно отправить в психушку! Наш великий швейцарский писатель Конрад Фердинанд Майер, Вам, разумеется, известный, тоже одно время сидел в санатории для не совсем душевно здоровых. Теперь отмечают столетний юбилей этого бедняги речами и хоровыми декламациями”.
Берн пустеет — сестра Фанни в 1926 году уезжает с мужем в Латвию, где он работает управителем лесного имения, принадлежащего спичечной фабрике. Общение с Лизой и Фридой Мермет почти замирает.
Ночные голоса, которые преследовали его в Биле, теперь приходят к нему в часы бессонницы в Берне. Может, умершие родные зовут его к себе? А может, те неизлечимо больные из клиники, где работает сестра? Ему кажется, что, если переехать, сменить съемную комнату на другую, можно обмануть голоса, убежать от них. За восемь лет он переезжает пятнадцать раз, иногда проводя на одном месте всего пару недель: то ругается с квартирными хозяйками, то без видимых причин.
Он нигде не ощущает себя дома, он живет бездомностью и пониманием, что у него есть то, что важнее дома.
Писание — его дом, его отечество, его отец. Его прибежище, его утешение, его родные, его семья.
Каждый кусок его прозы — возвращение блудного сына домой, в текст, единственное место на свете, где его любят и ждут. Как к стопам отца, он припадает к писанию. Слова обнимают его, прижимают к себе.
Пятидесятилетие — особый рубеж в человеческой жизни. Ничего изменить уже больше невозможно. Ты только там, куда ты эти пятьдесят лет шел. Будущее уже наступило, ничего больше нельзя откладывать.
В июне 1925 года литературная общественность отмечает юбилей Томаса Манна. В июле 1927-го газеты полны поздравлений в адрес Германа Гессе.
В апреле 1928 года юбилей Роберта Вальзера никто не отмечает. Как отмечать юбилей писателя-неудачника?
Это пытка на дыбе, его разрывают: как автор он понимает свое значение, важность для литературы того, что он делает, с другой стороны, угнетает непризнание и осознание, что признания не будет, а жизнь стремительно уходит.
Все кругом хотят, чтобы он перестал писать — родные стыдятся его, издатели просят ничего не присылать. От него хотят, чтобы он перестал писать, — от него хотят, чтобы он перестал быть.
Это Томцак.
Выход пера за последнюю точку, в белое поле незаполненной словами страницы, уход в ненаписанное означает исчезновение. Приход тьмы. Ему нельзя останавливаться.
Он знает, для кого он пишет — не для читающей публики, ее нет и не будет. Его отчаянное писание — это борьба с объятиями Томцака. Он пишет для него. Это единственная возможность не стать им.
Кругом мир Томцака — Вальзер пишет на кусках его мира, перекрывая его своим текстом, подчиняя его себе своими строчками: на формулярах налоговой инспекции, на конвертах, на телеграммах, на присланных из редакций отказах. Пишет таким почерком, что нормальному человеку не разобрать — Томцак поймет, что писатель хочет ему сказать.
Он не может писать 24 часа в сутки. Приходит ночь. Ночь ломает его, испытывает на прочность: ощущение всевластия творца сменяется чувством абсолютно ненужного ничтожества. Восторженность и счастье срывается в безысходность и депрессию. Сила и слабость писателя. Ему нет равных в силе. Но и в слабости тоже.
Когда перо останавливается — тьма перестает чувствовать сопротивление и надвигается, начинает оглушать голосами. Тогда остается только побег. Отсюда его отчаянные ночные многочасовые шатания. Его пешие прогулки среди ночи из Берна в Тун или Женеву далеки от наслаждения природой и меньше всего напоминают прогулки — это военные марш-броски, попытки вырваться из вражеского окружения.
Борьбу против Томцака он должен вести в одиночку — у него нет никаких союзников, друзей, любимой, которые поддержали бы его. И он знает, что рано или поздно эту борьбу проиграет. Он должен будет смириться.
В последние месяцы перед катастрофой он ни с кем не общается.
В январе 1929 года Лиза получает срочное сообщение от квартирных хозяек Вальзера, сестер Хэберлин, с просьбой приехать как можно скорее. Из комнаты жильца раздаются крики. Он ведет себя более чем странно: сделал каждой из сестер предложение выйти за него замуж. Им страшно, что произойдет что-то ужасное. Герр Вальзер, обычно такой тихий, сошел с ума. Они просят забрать этого сумасшедшего из их квартиры немедленно.
Сестра приезжает в Берн и идет с Робертом к знакомому психиатру Вальтеру Моргенталеру. Диагноз ставится на основании показаний Лизы, ее рассказа о болезни матери, о смерти в психиатрической клинике брата Эрнста, о “ненормальности” поведения Роберта. Врач выписывает направление в лечебницу Вальдау, ту самую, где умер Эрнст.
Вальзер понимает, что в одиночку он больше не справится. Днем еще он может продержаться, но ночи принадлежат голосам, зовущим из темноты. Он просит сестру взять его к себе. Она отказывает. Лиза настаивает на помещении брата в психиатрическую лечебницу. Временно. Там ему помогут.
Вальзер расскажет через несколько лет Карлу Зеелигу: “Прежде чем войти в ворота, я спросил ее: ▒Мы правильно поступаем?’ Ее молчание сказало мне все. Что мне еще оставалось, кроме как войти?”
24 января 1929 года в бернской клинике Вальдау принимают нового пациента. Дежурный врач заполняет формуляр под номером 10.428. Рубрика “Предварительный диагноз” остается пустой. В рубрике “Окончательный диагноз” он записывает: “Шизофрения”.
Швейцарская психиатрия — не палата № 6.
Вальзера ничем не лечат, но уже через несколько дней ему становится лучше. Его лекарство: не оставаться одному.
Он волен выходить за пределы клиники и гулять по городу. Он помогает садовнику, работает на свежем воздухе. В столовой убирает посуду.
Уже в феврале, через пару недель после поступления в лечебницу, он пишет сестре: “Припадков страха тут в клинике у меня больше не было… и я склоняюсь к предположению, что этот страх происходил из постоянного одиночества с самим собой”.
Ночи Вальзер проводит в общем зале, где больные спят под наблюдением дежурного персонала. Ему предлагают отдельную комнату. Он пробует спать в одиночестве и переживает две бессонные ночи, наполненные “жутким страхом”, как написано в истории болезни. Отныне он может спать только в общем помещении, когда рядом кто-то бодрствует и следит за ним. Как мама за больным ребенком.
Он снова начинает писать, продолжает переписку с редакторами газет.
Его борьба продолжается. Свои письма он теперь подписывает “Писатель Роберт Вальзер”. Переписка идет не на адрес больницы, а на последний адрес до поступления в клинику — Луизенштрассе, 14, где он снимал мансарду с крошечным окном под крышей. Ему не хочется, чтобы письма в редакции приходили из сумасшедшего дома.
Ему все еще кажется, что он тут добровольно. Он здесь, чтобы ему помогли. Он знает, что это временно, что он выйдет. Но когда врачи ставят вопрос о его выписке, становится очевидно, что ему некуда пойти. Соответствующий запрос посылается сестре Лизе — с просьбой взять брата к себе. Она отказывается. Это совершенно невозможно — у нее школа и слишком маленькая квартира. У нее нет ни места, ни времени, ни возможности им заниматься.
Для писания необходимо одиночество. Ему все еще кажется, что еще не все потеряно, он выйдет из больницы и снова начнет писать.
Но снимать опять комнату в городе, оставаться один на один с ночью, с голосами, зовущими в никуда, он не может и не хочет. Там его снова ожидают припадки страха, тьма Томцака, ужас существования без творчества, смерть души.
Он не может ни писать, ни не писать.
До смирения остается совсем немного.
Временное пребывание в лечебнице затягивается почти на четыре года. Окончательное решение все время откладывается.
Его проживание в Вальдау стоит больших денег. Собственные средства Вальзера заканчиваются. В семье возникает вопрос: кто будет платить за брата? Лиза со своей скромной зарплатой учительницы не считает возможным ни взять его к себе, ни оплачивать его существование в лечебнице. Братья Карл и Оскар считают, что Роберт здоров и вполне может вернуться в общество и сам зарабатывать себе на пропитание.
В 1933 году в клинику приходит новый директор Якоб Клэзи. У него свои планы на реорганизацию лечебницы, ему нужно освободить здание от старых пациентов. Вальзеру предлагают или покинуть клинику, “выйти на свободу”, или отправиться на курс трудотерапии в крестьянском хозяйстве.
Вальзер категорически отказывается. Он все еще надеется, что его заберет к себе Лиза. Она все решает за него. Ей кажется, что она находит приемлемый выход: отправить брата на попечение общины Тойфен. В этом городке на востоке страны родился их отец. В Швейцарии, независимо от места проживания, каждый человек всю жизнь остается гражданином общины, к которой были приписаны его предки, и община обязана заботиться о своих членах, если они не способны обеспечить свое существование из-за болезни или старости. Лиза оформляет опекунство над братом по болезни на старосту их общины.
19 июня 1933 года Вальзера без его согласия переводят в психиатрическую лечебницу Херизау в полукантоне Аппенцелль-Аусерроден, к которому приписан Тойфен.
Вальзер отказывается ехать. Он сопротивляется. Вступает в борьбу с двумя санитарами, которые хотят затолкать его в специальную машину. Скупая строчка в истории болезни: “С применением физической силы”. Вальзер кричит, пытается вырваться, ему скручивают руки, связывают.
В Вальдау руки выкручивают Вальзеру.
В Херизау доставляют Томцака.
Писателя Вальзера больше не было. За оставшиеся двадцать три года не будет написано ни строчки.
Его сломали. Он больше не писатель.
Пациент № 3561.
Теперь он делает то, что всю жизнь ненавидел, презирал и боялся — ведет жизнь нормального человека.
“Пациент выполняет свою работу с прилежанием, чистотой и точностью”.
Остаток жизни он будет годами изо дня в день клеить бумажные мешки и конверты.
В лечебнице богатая библиотека, но пациент в свободное от работы время берет только подшивки иллюстрированных журналов и разгадывает все кроссворды до конца. Из книг он иногда перечитывает то, что читал в детстве, — швейцарских классиков и романы Жюля Верна.
Писательское чтение — это работа над будущими текстами. Он превратился в читателя: читает, чтобы убить время, затмить сознание, избавиться от самого себя.
Он ни с кем не вступает в контакт, никогда не разговаривает ни с другими пациентами, ни с персоналом клиники. С окружающими он ведет себя подчеркнуто вежливо, но, если кто-то приближается к нему слишком близко, вежливость пропадает, он начинает нервничать и кричать: “Прочь! Отойдите!”
Ему много раз предлагают отдельную комнату — он отказывается. Все эти годы он спит в большом зале под присмотром ночного дежурного. В 20 часов там отключают свет.
С утра “спокойный пациент” снова возвращается к своей работе.
И так двадцать три года без каких-либо изменений.
Теперь он стал как все — это то, что весь мир от него всю жизнь добивался. Его жизнь была нарушением привычного порядка вещей — теперь он стал частью этого порядка, растворился в нем. Началось нормальное существование — он окружен заботой, бытом, постоянными занятиями. Заведенная рутина не-жизни.
В стареющее тело переселился Томцак.
Писатель все про себя знает; знает, что с ним случится в будущем. Вальзер всегда этого боялся. В романе “Якоб фон Гунтен” он когда-то написал: “Тогда я склоню голову. Руки и ноги странно обмякнут. Дух, гордость, характер — все сломается, станет увядать, и я буду мертв, но не совсем мертв, а так только, в некотором роде, и в таком состоянии я просуществую, умирая, еще, быть может, лет шестьдесят”.
В 1936 году снова встает финансовая проблема. Содержание в лечебнице стоит дорого, и Вальзера собираются перевести в приют для престарелых.
Опять возникает вопрос о том, чтобы Лизе Вальзер взять брата из лечебницы. Она пишет главному врачу клиники Генриху Хинриксену: “Взять Роберта ко мне в Бельлей я никак не могу. Я так устаю от работы с учениками, что не смогу выдержать постоянное напряжение в часы и после работы”.
Лизе за шестьдесят, и она боится, что ей не хватит ни физических, ни психических сил жить вместе с человеком, который ее всю жизнь “тиранил”. Она выходит на пенсию, она устала и хочет покоя.
Братья платить за Роберта по-прежнему не собираются, считают его совершенно здоровым.
Тогда в Херизау появляется Карл Зеелиг.
Неудавшийся поэт, неудавшийся писатель, неудавшийся издатель, плодовитый журналист. Автор биографии Альберта Эйнштейна, переводчик с итальянского биографии Модеста Мусоргского. Всю жизнь он собирает автографы знаменитостей. Зеелиг обратится за автографом даже к Борису Пастернаку, когда тот станет лауреатом Нобелевской премии. Собранная Зеелигом коллекция хранится в фондах Центральной городской библиотеки Цюриха.
Карл Зеелиг, единственный сын и наследник богатого фабриканта, меценат многих швейцарских авторов, помогает немецким писателям, эмигрировавшим из нацистской Германии. Он приходит на помощь семье Вальзер и оплачивает пребывание в лечебнице пациента № 3561.
Нужно отдать ему должное — он один из немногих в то время, кто понимает, о писателе какого уровня идет речь.
Зеелиг начинает регулярно приезжать в Херизау два раза в год по воскресеньям и ходить с тем, кого он считает великим писателем, на прогулки по окрестностям.
От Лизы Вальзер он получает хранившийся у нее архив брата. В коробках из-под обуви. В основном это неразобранные микрограммы. Для нее они являются явным доказательством его сумасшествия.
Карл Зеелиг не может расшифровать каракули. Что это? Тайнопись? Или действительно свидетельство о помрачнении ума их автора? Он постарается, чтобы эти бумаги никому не попались на глаза.
Зеелиг заботится о переиздании книг Вальзера и хочет напечатать сборник с рассказами, вышедшими в разных газетах.
К публикациям текстов Вальзера пациент клиники Херизау не проявляет никакого интереса. Зачем? Какое он имеет к этому отношение?
Зеелиг просит помочь выбрать куски прозы для сборника, но получает отказ: печатайте, что хотите.
Книга “Большой маленький мир” (“Große kleine Welt”, 1937) выходит с подборкой, сделанной Карлом Зеелигом. В рецензии на публикацию Стефан Цвейг пишет в 1937 году: “Миниатюрист par exellance, тонко чувствующий, трезво мыслящий и в то же время обладающий чувством юмора, он создает в своей абсолютно непретенциозной и бесхитростной манере безупречно исполненные прозаические жемчужины, каждая из которых имеет стихотворную завершенность и чистоту. Будучи уникальным явлением, он не вписывается ни в какую группу, никакую категорию, никакое сообщество — чудак самой чуткой и самой странной натуры, и эта особенность находит свое незабываемое выражение в каждой строчке, каждом предложении, которое он пишет”.
В другой рецензии критик Хайнц Политцерс сравнивает Вальзера с Паулем Клее: “При чтении этой книги возникают ассоциации со швейцарцем Паулем Клее, который создает странные и незабываемые фигуры, являющиеся по глубинной сути своей автопортретами”.
Зеелиг привозит рецензии в Херизау, но его подопечный не проявляет к ним никакого интереса.
Братья и сестры Вальзер, разбросанные по миру, собираются к концу жизни снова в Швейцарии.
Сестра Фанни, уехавшая с мужем в 1926 году в Латвию, где он был управителем имения, чудом вырывается из советской зоны оккупации в 1940 году. Спасает швейцарский паспорт.
В 1944 году на просьбу умирающей от рака сестры Лизы приехать к ней в Берн пациент Херизау не отзовется. Может быть, Лиза хотела попросить у него прощения? В одном из писем Карлу Зеелигу она написала: “Его тяжелая судьба грузом лежит на мне”.
Узнав о смерти сестры, он отреагирует нейтральным “so-so!” Так-так!
Такая же реакция будет на смерть брата Карла. “So-so!”
Карл Зеелиг выражает жалание стать опекуном больного. И Лиза, и Роберт против. Из письма директора клиники Херизау брату Оскару Вальзеру в мае 1944 года: “Ваш брат выразил во время сегодняшнего визита пожелание не иметь никакого другого опекуна, особенно он против опекунства господина Зеелига”.
После смерти Лизы Карл Зеелиг оформляет необходимые бумаги и становится опекуном втайне от своего подопечного.
Карл Зеелиг намеревается писать биографию Вальзера, собирает для нее материалы. Записывает после прогулок содержание бесед.
“Прогулки с Робертом Вальзером” выйдут сразу после смерти пациента лечебницы Херизау. Книга будто будет давно готова и ждать своего часа. Аутентичность записей слов Вальзера автором невозможно ни подтвердить, ни опровергнуть.
Вальзер, очевидно, кажется Карлу Зеелигу — и с полным правом — билетом в вечность, и Зеелиг не собирается этим билетом ни с кем делиться.
Он всячески оберегает своего подопечного от контактов. Еще весной 1938 года Герман Гессе высказывает пожелание посетить Вальзера, одного из своих любимых писателей, в Херизау. Зеелиг, очевидно, так болезненно реагирует на это, что Гессе в следующем письме вынужден успокоить его: “Посетить Вальзера не входит в мои планы”.
Весной 1954 года Вальзера в Херизау посещает молодой психиатр из Берна Теодор Шперри. Независимый врач, наблюдавший Вальзера, не верит в шизофрению писателя и заводит с пациентом разговор о его произведениях. Они разговаривают несколько часов.
После этого случая, по распоряжению Зеелига, к его подопечному перестают пускать посетителей.
В своем завещании Карл Зеелиг распорядится, чтобы находящийся у него архив Вальзера, включая все собранные Зеелигом документы, касающиеся жизни и творчества писателя, были сожжены.
В огне должны были погибнуть все нерасшифрованные микрограммы.
Писатель Роберт Вальзер и его неопубликованные тексты — сотни рассказов, роман “Разбойник”, стихи — должны были исчезнуть вместе с Карлом Зеелигом.
У истории литературы собственные законы: там принято сжигать свои книги, а не чужие. Чужие рукописи не горят — только свои.
В феврале 1962 года, спустя шесть лет после смерти Вальзера, Карл Зеелиг объявит о выходе в скором времени первого тома биографии писателя.
Через шесть дней, в четверг, 15 февраля в 17 часов от остановки на площади Бельвю в центре Цюриха станет отходить трамвай маршрута номер 15. Пожилой человек прыгнет на ступеньку уходящего вагона. Поскользнется. Упадет между бордюром тротуара и вагоном. Несмотря на экстренное торможение, трамвай протащит его еще несколько метров.
Карл Зеелиг умрет по дороге в больницу.
В Рождество 1956 года дети, катавшиеся на санках недалеко от Херизау, нашли в сугробе мертвого старика.
На белом снежном поле его тело напоминало букву какого-то нездешнего алфавита на пустом листе бумаги.
Он сам стал своей последней буквой.
Вальзер описал свою смерть в разных текстах. В его первом романе, “Семейство Таннер”, главный герой, Симон Таннер, находит в заснеженном лесу мертвое тело молодого поэта Себастиана.
“Какой чудесный покой вот так лежать и цепенеть под еловыми ветками в снегу”.
Писатель знает все про свое будущее, потому что видит его не из настоящего, а со стороны, сделав шаг туда, где смерть — это только слово.