Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 10, 2013
Голландия — это страна, где земля лучше воздуха…
Уильям Темпл
Начну с признания, что утверждения о легкомыслии французов, эксцентричности англичан, заносчивости испанцев и им подобные всегда вызывали у меня чувство недоверия. И чем больше меня пытались убедить в жадности, хитрости или высокомерии какой-то нации в противовес собственным щедрости, правдивости и кротости, тем больше восставал здравый смысл, не принимавший утверждений о том, что все французы — легкомысленны, англичане — скрытны, испанцы — высокомерны, а немцы — обжоры и пьяницы. Сомнения у меня вызывали даже выражения типа “уйти по-английски” или “целоваться по-французски”, и я помню приятное чувство удовлетворения от подтверждения собственной прозорливости, когда оказалось, что поцелуй до недавнего времени был “флорентийским”, а уход “по-английски” сами англичане называют французским — to take a French leave.
Поэтому вместо того чтобы рассказывать о том, какие же такие голландцы, я расскажу о качестве, которое приписывалось им испокон веков и которое до сих пор отпугивает иностранцев. Сами жители Нижних Земель и гордились им, и боролись с ним. Я расскажу о голландской прямоте, которая ее носителями воспринималась и воспринимается как прямолинейность и открытость, но в глазах иностранцев, особенно южан, это прямота из разряда “хуже воровства”.
Впервые я столкнулась с ней еще в Ленинграде, где вместе с четырьмя другими студентками я начинала учить голландский язык. Учебников не было, и азами и буками мы овладевали по сборнику анекдотов и по пословице “голь на выдумку хитра”. Анекдоты мы читали, переводили, разыгрывали в ролях, превращали их в маленькие рассказы, меняя прямую речь на косвенную. Единственное, чего мы не делали, — мы не смеялись. Анекдоты скорее удивляли. Запомнился из них один: “Молодой человек приходит в мясную лавку и рассказывает, что у него родился сын.
Мясник. Сколько весит?
Счастливый отец. Семь фунтов!
Мясник. С костями или без костей?”
Диплом я писала про клюхты, народные фарсы, полные обманщиков, пьяниц и неверных жен, которые на потеху зрителям пьют, ругаются и кидаются ночными горшками со всем их содержимым. Как, собственно, им и положено в народной смеховой культуре. Каково же было мое удивление, когда, придя впервые в театр в Амстердаме (что само по себе было шоком: среди фотографий артистов ни одного знакомого лица, ни одного знакомого имени!), я увидела то же самое. Играли “Трех сестер”, и извечная чеховская старуха-няня делала под собой лужу. Система Станиславского à la Hollandaise снижала психологический реализм до гротеска, придавая “подводному течению” создателя актерской системы буквальное значение. До сих пор я хожу в голландский театр не без опаски, хотя видела с того времени немало великолепных спектаклей.
Позднее, занимаясь историей голландского Золотого века, я познакомилась и с историей голландской “прямоты”. Об этих двух историях я и хочу рассказать. Хотя теперь принято говорить о нидерландцах, вслед за всеми, писавшими о жителях этой страны с конца XVI века, я буду называть их голландцами — по названию самой богатой провинции, игравшей первую скрипку в Республике — или фламандцами — по самой богатой из Семнадцати провинций Испанских Нидерландов.
Как и многие до сих пор бытующие “клейма” того или иного народа, это также связано с физической географией и восходит к Гиппократу, выделившему три климатические зоны и давшему характеристику их обитателям. Север Европы населяли люди, обладавшие недюжинной силой, но не блиставшие умственными способностями. Народы Азии были наделены изощренным умом, но физически слабы, трусливы и ленивы. И лишь жители умеренной зоны, то есть Греции, где жил сам Гиппократ, сочетали в себе лучшие качества обитателей двух крайних зон. Идею подхватил Аристотель, а вслед за ним поэты, географы, историки и даже архитекторы. Витрувий в начале шестой книги пишет, что русые и сероглазые северяне красиво сложены и сильны, но тяжелый влажный воздух замедляет работу их ума, цепенеющего от сырости, как змея. Тацит наделил свободолюбивые и воинственные германские племена, среди которых он называет и племя батавов, простыми и грубыми нравами. Образ людей, сильных духом и телом, но грубых, недалеких и невежественных, укрепился так прочно, что Марциал в одной из эпиграмм хвалится тем, что его шутки знает всякий, у кого нет “батавского уха”.
Это Батавское ухо (Auris Batava) Эразм включил в 1508 году во второе издание своих “Пословиц” (“Adagia”), вышедшее в Венеции в типографии знаменитого Мануция. Объясняя, что выражение Марциала означает грубого невежу, Эразм пытается реабилитировать батавов: за полвека до этого была найдена рукопись “Германии” Тацита, и в смелых обитателях острова, омываемого водами Рейна, голландцы узнали себя. Признавая, что у них нет изысканности итальянцев, Эразм воспевает простоту, прямоту и честность батавов. Да, говорит он, они проявляют пагубную склонность к обжорству и пьянству, но это происходит оттого, что страна так богата благодаря своей торговле. Да, среди них не так много ученых, но что делать, если ученость ценится меньше, чем нравственность.
Эразм первым представил изъян грубости нравов батавов как достоинство их простоты. Через полвека худородные дворяне Испанских Нидерландов подобным же образом превратят уничижительное “gueux”, “нищие попрошайки”, как окрестил пришедших с Прошением к наместнице ее советник Карл Берламон, в почетный титул “гезов”. Они переймут всю атрибутику “нищих”: суму, миску, бутылку, а на жетонах, которые должны были носить нищие, выбьют “Во всем верны королю”. Прибавив на реверсе: “Даже низведенные до уровня нищих”. В музее истории в Гааге можно увидеть стеклянную чашу 1571 года с именами пяти гезов: Treslong, Renesse, Egmond, Morgan, Bailleul. Против имени шестого, Дроге, выгравировано: sans ester ghys. Он не мог называться “нищим”, потому что не был дворянином!
С Эразма начинается битва за батавов. Ее подхватывает корреспондент Эразма и автор “Хроники Голландии, Зеландии и Фрисландии” Аурелий, рисующий страну батавов как идиллическую Аркадию, где в гармонии живут бесстрашные и добродетельные аграрии и рыбари. За ним грубость Батавского уха опровергает Адриан Юний, гуманист, поэт, личный врач Вильгельма Оранского и историограф Голландии. Он пишет, что если раньше батавы и были слишком доверчивы, так что их обманывал каждый, да еще вдогонку обзывал их глупыми простаками, то торговые поездки стали точильным камнем для их ума, а знакомство с многими языками и культурами превратило их в космополитов наподобие Улисса. Этот “многоопытный муж”, который “странствовал долго” и “многих людей города и обычаи видел”, являл пример того, что благоразумие и рассудительность приобретаются в путешествиях.
С этого времени богатая купеческая верхушка Республики делится на тех, кто верит в теорию географического детерминизма, и тех, кто верит в “батавский миф”. Первые посылают сыновей в гранд тур по Италии и Франции, цели которого сформулировал знаменитый Юстус Липсий. В поездке юноша должен был приобрести благоразумие и рассудительность (prudentiae), знания (scientiae) и высокие моральные качества (morum). Липсий хотел бы, чтобы его последний пункт стал для путешественника первым, но он понимал, что “живущие праведно бегут толпы, и праведность таится в сердце, а не написана на лбу. Чтобы встретить их, нужно близко знать людей, а это редко выпадает на долю путешественников”. Искусство же разговора и изысканных манер можно увидеть и со стороны, и у путешественника есть все резоны искать их за границей, у более цивилизованных народов — итальянцев, испанцев, французов, “но это приобретенное искусство должно стать естественным, без нарочитости и не напоказ. Иначе это вызовет только смех, которым часто встречают вернувшихся из Италии и Франции”.
Огромное значение, которое придавали гранд туру своих детей голландские “nouveaux”, видно из детального плана поездки, составленного в 1592 году Йоханом ван Олденбарневелтом, Адвокатом Голландии, фактически управлявшим страной, для своих сыновей, старшему из которых было в этот момент три года, а младшему один год! После учебы в Лейденском университете они должны были девять (!) лет провести в поездках по Франции, Италии, Швейцарии и Германии под присмотром “прецептора”, знатока юриспруденции, истории, латинского, греческого, итальянского и французского, притом человека светского и из хорошей семьи. Излишне говорить, что все честолюбивые планы ван Олденбарневелта закончились ничем, и сыновья, которым отец прочил большое будущее, приобрели за границей лишь титулы, почетные должности и многочисленные долги.
Как раз этого и опасались те, кто верил в “батавский миф”. Гордые суровой прямотой батавов, они боялись, что из поездки по Италии или Франции молодые люди вернутся с галантными манерами и одетыми по последней моде, но с такой же пустой головой, с какой они и уезжали. Юнцов, пускавшихся в дальний путь, подстерегали и другие опасности. Тот же Липсий предупреждает путешественника, что среди мужчин в Италии много хитрых и ловких обманщиков, а среди женщин есть красавицы, но они распутны и бесстыдны, “поэтому для простаков вроде нас, — пишет самый известный в то время профессор Лейдена, — там кроется опасность, спасти от которой путешественника могут рассудительность и счастье”. Опасались и соблазна содомии, поджидавшего их чад в Италии, особенно в Тоскане, а в самой Тоскане — во Флоренции, слывшей по всей Европе вторым Содомом (отсюда и “флорентийский поцелуй”). Помимо угрозы плоти существовала и угроза духу: еще не окрепшие в вере юнцы попадали к католикам. И поэт-купец Румер Фиссер, защищая старые нравы, рисует картину Золотого века, когда люди были простыми и наивными. Потом пришло вежество, усмотрело в простоте и наивности глупость и грубость, и люди лишились чистоты нравов. Он призывает голландцев не стыдиться своей неотесанности, ведь в искусстве мореплавания они намного превосходят все другие народы. Любопытно, что вслед за поэтом-купцом, пытавшимся извинить неотесанность искусством мореплавания, голландцы называют свою прямолинейность, в которой иностранцы усматривают бестактность и невоспитанность, “прямо по морю”.
Отголоски споров недорослей, стыдившихся “батавского уха” и страстно желавших как приобрести “вежество”, так и на время покинуть родительский кров, и сторонников “прямо по морю” слышны в “Диалоге Филемона и Пуденса о Путешествиях” самого читаемого поэта того времени Якоба Катса. Все имена диалога — говорящие, как и название книги, в которую он входил, — “Зерцало старых и новых времен”. Стыдящийся своей неотесанности юноша Пуденс собирается в дальние края, чтобы “учить языки и приобрести хорошие манеры”, но мудрый Филемон не видит в этой затее никакого прока: “Камбала как была, так и останется плоской”. Пуденс настаивает на своем: “И неотесанного можно обтесать”. В конце концов Филемон соглашается, что поездка может принести пользу, но только если путешественник отправится в путь, хорошо все обдумав, не будет ездить слишком долго и прислушается к хорошим “урокам путешествия”. Например, к такому: “Только хамы и растяпы / Щадят поля дорожной шляпы”. Иными словами, лучше лишний раз снять шляпу, чем прослыть невежей. И Пуденс едет на юг набираться хороших манер, надеясь вернуться оттуда Пруденсом.
Пока неотесанные голландские увальни превращались в краях учтивости и предупредительности в галантных кавалеров, учились легко танцевать и непринужденно кланяться, враги раздували образ грубого и неотесанного пьяницы-голландца. В конце XVI — начале XVII века врагами были испанцы, а с середины XVII века — англичане. С легкой руки Шарля де Костера и Шиллера весь мир знает о ненависти жестокосердного короля Испании к свободолюбивому нидерландскому народу. Однако мало кто знает, что до того, как в пословицу вошла фраза “España mi natura, Italia mi ventura, Flandes mi sepultura” (“В Испании мои корни, в Италии — счастье, в Нидерландах — могила”), среди кастильских грандов бытовало выражение “No hay más Flandes” — “Нет ничего лучше Нидерландов”. Страна представлялась им краем благоденствия, краем молочных рек с кисельными берегами. Вынужденные вернуться вслед за Филиппом в грязь Толедо, они с тоской и вожделением вспоминали чистоту Фландрии, а сам Филипп выписывал оттуда саженцы в разбитые по образцу фламандских сады.
С началом Восстания, бывшего в глазах испанцев Мятежом, рождается и новый образ фламандцев, вернее, возрождается старый образ недалеких и простодушных пьянчужек-батавов, которых мятежникам так легко удалось поймать на удочку, потому что фламандцы все россказни принимают за чистую монету. Это овцы, которых мятежники-волки убедили, что во всем виноваты собаки-испанцы. Главным волком был, конечно, Tudesco, немец Вильгельм Оранский. Играя словами “кальвинист” и “calvo” — “лысый”, испанцы представляют Оранского с лысой головой и лысым, calvo, сердцем, монстром, который при живой жене живет с princesa monja, принцессой-монахиней, сбежавшей из монастыря (Шарлотта Бурбон, третья жена Оранского).
Начало Мятежа они сводят к пьяной выходке нидерландских дворян, переодевшихся после обильных возлияний нищими и вручивших Прошение наместнице (кутежи и переодевания были в порядке вещей среди нидерландской знати). Пьянство шло рука об руку с грубостью нравов. Алонсо Васкес рассказывает, что младенцам дают в Нидерландах бутылочные тыквы, наполненные вином или пивом, а взрослые только и делают, что пьют и целуются, не вытерев рот, и такой поцелуй называется у них “гугенот”. В пьесе Лопе де Веги “Бедность не порок” слуга удивляется, узнав, что в Нидерландах вместо вина пьют пиво. За неимением испанского вина он и сам пьет это голландское пойло, “эту мочу хворой кобылы, у которой вот уже три дня как горячка”. Похоже, что Лопе де Вега не знал, что к пиву, правда, английскому, пристрастился в Англии и испанский король Филипп II. Среди испанских солдат ходили слухи о страшном обычае фламандцев приносить в дар любимой девушке голову испанца, но все эти испанские рассказы о людях с песьими головами — лишь вывернутая наизнанку “черная легенда”, шитая белыми нитками.
Негативный образ голландцев у англичан намного прочнее, непонятнее и интереснее. О его глубине свидетельствует хотя бы длинный перечень устойчивых словосочетаний со словом “Dutch” (голландский): “Dutch courage” — храбрость после выпивки, “Dutch party” — каждый платит за себя, “Dutch bargain” — сделка, выгодная только одной из сторон, “Dutch comfort” — слабое утешение, “Dutch concert” — пение, кто в лес, кто по дрова, “Dutch feast” — пирушка, на которой хозяин напивается раньше гостей, “Dutch nightingales” — лягушки… Объяснить его можно было бы столкновением коммерческих интересов голландцев и англичан, которое привело к трем войнам, следовавшим одна за другой в 50, 60 и 70-е годы XVII века, не превратись Dutch в пейоратив за много лет до этого.
Английская аристократия всегда с пренебрежением относилась к неродовитым фламандцам и голландцам. Елизавета считала ниже своего достоинства вести переговоры с худородными дворянами Нидерландов, которые были к тому же мятежниками, свергшими законного монарха. Когда же после падения Антверпена английской королеве не оставалось ничего другого, как послать на помощь Соединенным Провинциям армию, один из сопровождавших графа Лестера офицеров пренебрежительно отозвался о голландцах как о “державных повелителях мельниц и сыров”. Богатые купцы, пусть они и заседали в Генеральных Штатах, определяя политику страны, оставались для англичан лишь неотесанными “сырными головами”.
Конечно, были среди англичан и исключения. Одним из них был английский посланник в Республике Уильям Темпл, чьим секретарем станет позже Джонатан Свифт, знаменитый автор “Гулливера”. Темплу явно пришлись по душе простота и благоразумие голландских регентов, которые оказались совсем не теми варварами и алчными торгашами, какими их представляла английская пропаганда. В простоте и скромности жизни магистратов Темпл видит одну из причин могущества Нидерландов. С уважительным изумлением он пишет, что вице-адмирал де Рейтер и Великий пенсионарий Йохан де Витт не отличаются от обычных горожан ни одеждой, ни жилищем, ни столом, ни привычками, ни обхождением. Во всем они обнаруживают простоту и скромность частных граждан. Но и сам Темпл вызвал симпатию голландцев своей легкостью, доброжелательностью и рыцарством. Так, Le Chevalier, его и будет называть де Витт. Для Великого пенсионария приезд Темпла, при знакомстве первым протянувшим ему руку, что значило в то время гораздо больше, чем сейчас, было настоящим благословением, особенно в сравнении с предыдущим английским послом в Республике Джорджем Даунингом (это в его особняке находится резиденция британского премьер-министра), люто ненавидившим все голландское и высланным из страны за интриги и шпионаж.
Благословенны были первые годы в Нидерландах и для самого Темпла, несмотря на его насмешливые сетования: “Не вдыхаем ничего, кроме туманов, и не говорим ни о чем, кроме дел”. Или о голландском языке: “Невозможно увидеть красоту женщины, если она говорит на этом языке. <…> Он звучит так, как будто женщина всегда чем-то недовольна и в то же самое время говорит с тобой свысока, как будто мужчина занял у нее денег и не хочет отдавать”. Не будучи ни профессиональным дипломатом, ни профессиональным писателем, играючи, за партиями в теннис с де Виттом, Темпл наладил сложные отношения между Островом и Республикой, а его “Замечания о Республике Соединенных Провинций” — лучшее эссе, написанное о Нидерландах того времени.
Простота всего уклада жизни, отмеченная Темплом, была связана не только со старыми безыскусными нравами, но и с идеями стоиков, близкими голландскому мировоззрению, с неизменным стремлением к душевному равновесию, как бы ни повернулась к тебе Фортуна. Ян Сикс, портрет которого напишет Рембрандт, постоянно повторяет в своем альбоме-дневнике: “Лучше правдиво, чем красиво”. Богатый купец Рейнир Пау, вступивший в открытую борьбу с могущественным Адвокатом Голландии Йоханом ван Олденбарневелтом, отказался от рыцарства и, следовательно, дворянства, пожалованных ему и английским королем Яковом I, и французским королем Людовиком XIII.
Простота была связана и с “достойной умеренностью”, к которой призывал Кальвин. Бросать деньги на ветер, покупая слишком дорогие наряды и имея множество слуг, было в противоречии с dignitas и свидетельствовало лишь о тщеславии parvenu. Всем нам знакомы по портретам строгие черные одеяния и белоснежные воротники голландских кальвинистов. Но Амстердам все же не был Женевой, и те, кому неудержимо хотелось продемонстрировать богатство, всегда могли найти лазейку для своего тщеславия.
Шелк, шедший когда-то только на платье королей, стал к началу XVII века излюбленным материалом голландского купечества. На крашении шелка богатеют Сиксы, и только что упомянутый Ян Сикс путешествует по Италии, собирая греческую скульптуру, рисунки Рафаэля и Микеланджело, Мантеньи и Леонардо или то, что за них выдавалось. Отец Вондела, самого прославленного поэта голландского Золотого века, обосновавшись в Амстердаме, сменил профессию шляпника на торговлю шелком, и его магазин шелковых чулок оказался таким доходным, что младшего сына он посылает сначала в университет, а потом в Италию (мы, тем не менее, знаем только старшего). В черном шелке изображен Андрис Биккер, один из самых богатых и могущественных голландцев. На его указательном пальце кольцо с черным камнем. На самом деле это брильянт, специально положенный на слой жженой кости, чтобы скрыть блеск. Блистать богатством надо было без блеска. Меньше всего блеска на портретах меннонитов, которых во всем, в том числе и в одежде, должна была отличать умеренность: маленькие воротники, часто не накрахмаленные (переводить муку на крахмал считалось грехом), манжет часто и вовсе нет, как нет и украшений, разве что обручальное кольцо на указательном пальце. Именно меннониты, нередко занимавшиеся торговлей шелком, владели баснословными состояниями.
Голландская простота пришлась мне по душе. Мне нравятся человеческие пропорции голландских домов и их беленые стены. Я не скучаю по коринфскому ордеру, который здесь, как, впрочем, и в других протестантских странах, встретишь нечасто. Но больше всего мне по нраву пришлась прямолинейность голландцев, их “батавское ухо” или “прямо по морю”. На прямой вопрос они ожидают такого же прямого ответа. “Нет” действительно означает “нет”, а “да” — “да”. Здравомыслие купцов, ремесленников и земледельцев, людей занимающихся практической деятельностью, их опыт, трезвый взгляд на вещи принесли понимание того, что страх назвать вещи своими именами только усложнит проблему, а решить ее легче “прямо по морю”. Иностранцев, привыкших обволакивать отказ вежливым уходом от ответа, увертками, экивоками, туманными обещаниями или расплывчатым согласием, голландская прямота поначалу шокирует. Но, однажды поняв, что за прямотой не кроется желания обидеть, остается только радоваться легкости общения, которому не мешают церемонии, обычно называемые “китайскими”. Но это уже тема для другого рассказа.
Декарт, проживший в Нидерландах более двадцати лет, говорил, что выбрал эту страну, потому что “ее климат способствует мысли” — примечательное высказывание для человека, определившего себя через мысль. Правда, Декарт имел в виду не влажность воздуха, а духовный климат, свободу выражения мысли, неотъемлемую часть которой составляет голландская прямота — “прямо по морю” и “батавское ухо”.