Перевод с польского и вступление Анастасии Векшиной
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 8, 2012
Перевод Анастасия Векшина
Дебют#
Адам Видеман Роман Хонет
Стихи
Перевод с польского и вступление Анастасии Векшиной
Поэты, которых мы впервые представляем читателю “ИЛ” — Адам Видеман (чуть больше сорока) и Роман Хонет (чуть меньше сорока), — заметные фигуры в польском литературном процессе. Они пишут по-разному и о разном. Хонет — поэт мрачноватый, Видеман, наоборот, жизнерадостный; у Хонета больше субъективного, у Видемана — документального. Если у них и есть что-то общее, то это неожиданные сочетания высокого и низкого, бытового и духовного, а также пристальное внимание к мелочам, малозаметным вещам, которые становятся настоящими героями их сюжетов.
Поэзия Романа Хонета состоит из песка, теней, животных, птиц, больных и мертвых тел. Это поэзия анатомическая, “копающаяся в прахе”, — попытка примирить полет и разложение. Хонет создает фантастические картины: старых слонов, в сумерках бродящих по улицам города; человека, путешествующего внутри тела ужа; ножей, висящих в воздухе среди “вокзальной вони туалетов”. Он регистрирует потери и пустоты, старение и умирание. Его стихи причисляют к течению “осмелевшего воображения”. Он конструирует загробные, подземные, пограничные миры, ненароком пересекающиеся с нашим миром где-нибудь в зеркале лифта или пруда.
Адам Видеман — поэт веселый, смеющийся,
в его восприятии мира есть детская непосредственность. Его стихи растут из
разговорной речи и повседневности, можно представить себе, что Адам
рассказывает их вам по телефону — как свежую сплетню или только что увиденный
сон. Видеману присуща непосредственность на грани наглости. На его поэтической
кухне идут в ход любые подручные средства, употребляются все запасы уместного и
“неуместного”, но за провокацией часто открываются метафизические проблемы, а
болтовня оборачивается диалектикой. В его прозаичных ироничных стихах
взаимодействуют классическая музыка и содержимое шкафа, бутерброды и тайна
сотворения жизни. Официальное, высокое он наблюдает “сзади” и “сбоку”, и в этом
— оживляющая карнавальная сила его стихов, которая оправдывает разговор на серьезные
темы. Адам Видеман
Адам Видеман
Среда, бар “Здоровье”
что это? ленивые? я не хотел ленивых
полпорции с мясом полпорции с капустой
я так заказывал я никогда не ем ленивых
что вы мне говорите когда написано
полпорции ленивых вот же тут посмотрите
и пол с капустой так как вы заказали
нет извините меня я не мог заказать
ленивые потому что я вообще терпеть не могу
ленивые вы просто неправильно поняли
в следующий раз сначала подумайте
а потом заказывайте Янка дай на ту же тарелку
полпорции ленивых вместо этих с капустой
Суббота, бар “Singer”
Эрнст Юнгер начал курить в сто два года
потому что жизнь ему надоела когда-то он бросил
(чтобы жить дольше?) но в двадцатых еще курил
так во всяком случае следует из этой книги
целый день я читаю наконец заворачиваюсь в одеяло
и засыпаю мне снится
что у Мартина Барана[1] был брат
который умер и Мартин ходил к нему на кладбище
а на памятнике было написано Бык
Мартин с Ренатой будят меня мы идем в бар
я спросонья забыл сигареты
разговор идет вяло только Мартин в хорошем
настроении пьет водку с лимоном
и льдом за здоровье
графоманов
как будто он получил от них орден улыбки
и смеется над Маленчуком[2]
который почти что в сорок
открыл для себя Бжехву[3] как будто когда тебе сорок
открывать уже можно только новые дринки
возвращаясь домой представляю себе
как столетний Эрнст
покупает в киоске первую пачку
и в ней находит купон дающий возможность
провести две упоительные недели в Риме
Кто-то мне говорит
Мартину Светлицкому
Я умерла в первый год деноминации
Так и не смогла привыкнуть к новым деньгам
Да и зачем Мне и так всё покупали
Этого я добилась
Теперь мне уже ни к чему привыкать не пристало
все у меня по высшему классу и как бы бесплатно
Я знаю чей волос тогда запутался у меня в часах
Знаю и не знаю что с этим знанием делать
Я люблю посидеть на кухне особенно ночью
Можно было бы наготовить разных вкусностей
но я предпочитаю просто сидеть не вставая
Сейчас когда мне уже не нужно ждать лучших времен
я могу себя чувствовать так как будто бы жду
Ты придешь однажды
и я встану но только вместе с тобой
Творог
Я говорю себе: кричи. Но где там. Голый,
умытый сижу на кухне, ем что попало. Если
тем что попало можно назвать творог,
масло и серый хлеб.
В этом узком кругу нет ничего хорошего. Все
это есть, потому что есть, просто-напросто есть.
Просто есть. Все это жухнет.
В сфере смешанных чувств все желтеет,
на окне появляются пятна солнца, старый
лук выпускает стрелки, ловит. Что солнцу
дают растения? Скоро начну покупать
деликатесы. Пока же в обществе самых
простых продуктов твержу себе: плачь
и плати.
Роман Хонет
Алиса по ту сторону
сочный запах кожи, дуновение месяцев и времен
года, сожженных закатами, когда потихоньку
она ускользала из дому — наивная школьница,
рыжеволосая, как запоздалый сентябрь.
время зрело, как волосатые
пауки: под веками, в закоулках сердца,
пеной в сокровищнице с формалином.
то, что она очутилась на ласковом берегу
голландии, было чистой случайностью —
ей суждено было умереть в копенгагене
или гданьске, в суровых морских городах.
начиналась зима — дети и молодые мамы
приходили сюда уже только смотреть
на грязные волны. она отлично знала, что завтра
тело ее будет выглядеть как замороженная оливка,
плод терпкий и хрупкий в искусных руках
приливов
издали доносились детские голоса,
посланцы краев любезных и невозвратных
птица уже никогда
также и те, что в задумчивости
сконструировали хруст секатора,
разожгли на месте дома высокий костер,
жаль — прошептали. также и те,
кто застрял в отсутствии — панцире пустоты —
и подумал о пляжах, окутанных вихрем,
и о парусной яхте, как будто им есть куда плыть,
куда направляться. мои садовники,
копающиеся в прахе. мое
все. словно это случилось
давно и не здесь. словно
не над нами парила любовь.
любовь — птица уже никогда
Минута
об умершем внезапно
тихо говорят — поехал в германию
примерять доспехи. об угасающем
постепенно — собрался в россию,
чтобы там спиться. память есть ночь,
летящая по небу в ассенизаторской бочке,
на бензине и сперме. попробуй ее раздавить
и увидишь, как выпадут руки, в молчании
рвущие дерн, и гроб —
минуты ножницы
смыкаются над нами.