Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 4, 2012
Статьи, эссе#
Марина Ефимова
Чарльз Диккенс в Америке
Март. Теплый день. Мы в дилижансе где-то между Луисвиллем и Цинцинатти. Все разговоры между пассажирами начинаются, кончаются и практически состоят из одной фразы — “Да, сэр” (Yes, Sir), произнесенной с разнообразными интонациями.
Час пополудни — время ланча. Мы останавливаемся у маленькой гостиницы. На крыльце в кресле качалке — худой человек в рыжей шляпе. К нему обращается пассажир в соломенной шляпе.
Соломенная шляпа: Полагаю,
это судья Джефферсон?
Рыжая шляпа (качаясь и произнося слова очень медленно):
Yes, Sir.
Соломенная шляпа: Неплохая
погода сегодня, судья.
Рыжая шляпа (согласно): Yes,
Sir.
Соломенная шляпа (заверительно): Yes, Sir!
Обе шляпы (глядя вдоль улицы, философски): Yes, Sir…
Снова пауза, и они взглядывают друг на друга еще серьезней, чем прежде[1].
Это мимолетная запись Чарльза Диккенса в его книге “Американские записки”. Не узнаем ли мы в этом разговоре, подслушанном чутким ухом стилиста, персонажей Фолкнера или диалоги из фильма братьев Коэнов “Фарго”?..
Диккенс приехал в Америку в канун 1842 года, ответив, наконец, на давнишнее приглашение самого знаменитого тогда американского писателя Вашингтона Ирвинга — автора “Рипа Ван Винкля”, “Спящей долины” и сатирической “Никербокеровской истории Нью-Йорка”. К 1842 году сам Диккенс был уже классиком, автором пяти знаменитых книг, включая “Посмертные записки Пиквикского клуба”, “Давида Копперфильда” и “Николаса Никлби”. И Америка читала его запоем. Вскоре по прибытии он писал своему другу Джону Форстеру:
Не было на Земле императора,
которого встречали бы такие толпы, как меня в Бостоне, Нью-Йорке и в
Филадельфии. Балы, обеды, депутации… В церквах мне оставляют почетные места.
Если я еду в экипаже, толпа провожает меня до дому. Если я иду в театр, зал
встает как один человек. Мог ты себе это вообразить? Я — нет.
Диккенс действительно не был готов к такой популярности. Он приехал в Америку не за славой. Он был недоволен старой Британской империей и давно мечтал познакомиться с новым социальным и экономическим экспериментом — с Соединенными Штатами Америки. Но ждало его разочарование, которое так объясняет специалист по творчеству Диккенса — профессор Калифорнийского университета Джон Джордан:
Диккенс ожидал увидеть то,
что он называл “республикой своей мечты”. Он (возможно подсознательно)
представлял себе американскую демократию демократией интеллигенции, в то время
как она оказалась именно тем, что и обещала, — воплощением мнений и вкусов
большинства. А это было неминуемо
связано с вульгарностью манер, языка и обычаев, которые и смешили, и раздражали
Диккенса. Особенно донимала его манера класть ноги на стол и привычка жевать
табак и сплевывать жвачку куда придется.
“Дебаты в Конгрессе, — писал Диккенс в “Записках”, — ведутся с неизменным взаимоуважением (в отличие от нашего парламента), но, если иностранцу случится побывать в кулуарах Капитолия, советую ему не смотреть на пол”.
Однако прежде всего еще до всех выводов, до обоснования и даже до осознания своих разочарований, Диккенс в Америке подглядывал и подслушивал — например, в поезде, идущем по Массачусетсу:
У кондуктора форменной одежды не
было. Он то расхаживал по проходу, то стоял, прислонясь к стенке (руки в
карманах), разглядывал пассажиров и заговаривал с ними, когда ему приходила охота.
“Небось, в Англии так быстро не ездят, — сказал он, распознав во мне
англичанина и присев рядом. “Ездят”, — ответил я. “Да? — сказал он, явно не
поверив, и добавил: — Вообще-то янки считаются людьми, которые впереди всех”. —
“Да”, — согласился я. “Да, — повторил он. — небось, едете в город N.?” — “Нет”,
— сказал я. “Да? — сказал он. — Ну и напрасно. Местоположение прекрасное —
железнодорожный узел”. Затем пошли расспросы о моем маршруте, и тут же
выяснилось, что места, куда я еду, неинтересны, опасны и труднодоступны, а все,
что стоит посмотреть, находится в совершенно других местах.
Любопытно, что, приехав в Америку через 130 лет после Диккенса, мы, советские эмигранты, часто удивлялись тем же вещам. Он пишет, например: “Мимо нас проносились мили и мили девственного леса, в который нельзя и помыслить войти, так он забит поваленными деревьями на разных степенях разложения”. И до сих пор так. Еще одно (особенно удивительное через 130 лет) ощущение — новизны страны. Читаем у Диккенса: “Домики Новой Англии — такие белые, такие новые, что, кажется, стоит мне проехать, как их разберут и упакуют в коробку”.
“Диккенса, — рассказывает профессор Джордан, — многое и восхитило в Америке. Фабрики, дома для
бедных, даже провинциальные тюрьмы (кстати, он прозвал заключенных в их
полосатой форме “вылинявшими тиграми”)… но особенно — текстильные фабрики
Массачусетса. Он был поражен тем, что девушки-ткачихи веселы и привлекательны,
тепло и мило одеты — “даже не без кокетства”. “Не видел ни одного лица, — писал
он, — которое хотелось бы пожалеть”. Его удивил уют пансионов для ткачих,
обилие библиотек и бесплатных лекций. Он знал фабрики Северной Англии. И
сравнение было не в пользу Англии”.
Но, конечно, Диккенс и тут подглядел смешные детали. Он заметил, например, почти полное отсутствие веселых развлечений в Америке. “Все развлечения дам — лекции и церковные проповеди”, — пишет он в “Записках”. И позже — в романе “Жизнь и приключения Мартина Чазлвита”:
“Ходили на лекцию, миссис Брик?” —
спросил Боуэн и подмигнул мне. “Йес,
сэр”. — “Какая была тема?” — “Какой день недели вы имеете в виду? — спросила
дама с чуть заметным выражением интеллектуального превосходства. — По средам у
нас ‘Философия души’”. — “О?! А по понедельникам?” — “Философия преступности”.
— “И по пятницам?” — “Философия растительности”. — “Вы забыли четверг, моя
дорогая, — воскликнула другая дама, — философия правительства!” — “Нет, это —
по вторникам, — холодно перебила первая дама. — А по четвергам — философия
материи”.
В “Американских записках” Диккенс пишет: “Проповедей еще больше, чем лекций. Религия для американцев — замена выпивки, способ вырваться из рутины. Не удивительно, что те священники, которые приправляют свои проповеди перцем, имеют самый большой успех. Тот, кто ставит самые трудные препоны на пути к Небесам, кто безжалостно выдирает с корнем все цветы, украшающие обходные пути, тот и есть истинно верующий”. Диккенс попал в пуританское общество. Он ожидал найти в Америке свободу духа, а нашел диктат религии. Правда, все религии были разрешены и процветали, но пуританский дух преобладал.
В Америке Диккенс осознал, что он — гораздо больше англичанин, чем он думал, что он предпочитает английское общество, английский юмор, английские развлечения, английские манеры и даже английскую еду.
В Бостонском отеле перед обедом на
стол ставят, Бог знает почему, миску с клюквой, — пишет Диккенс. — А завтрак не
обходится без огромного деформированного бифштекса, плавающего в масле и
обсыпанного самым черным в мире перцем. Правда, невероятно вкусны устрицы на
пару. Во всех домах, самых простых и самых изысканных, их подают к обеду в
такой огромной миске, что в ней можно утопить человека.
Секретарем Диккенса в Америке был молодой американец, Джордж Путнам. В 1870 году, вскоре после смерти Диккенса, он опубликовал в журнале “Атлантик” статью “Четыре месяца с Чарльзом Диккенсом”, в которой писал:
Во время пребывания мистера Диккенса
в Нью-Йорке, после какой-то его реплики, возникло подозрение, что он не
одобряет американское рабство. Это сразу вызвало охлаждение к нему на Юге. А на
Севере дело окончательно испортило его выступление в Хартфорде.
Ехали туда на речном пароходике с двигателем, по выражению мистера Диккенса,
“мощностью в пол-ослиных силы”. Там, после
выступления, он говорил о необходимости соблюдения законов об авторских правах
и привел печальный пример смерти сэра Вальтера Скотта. Тема авторского права у
нас страшно непопулярна, и газеты начали кампанию против мистера Диккенса,
которая позже стала агрессивной и даже враждебной.
Вот что говорит по этому поводу профессор Джордан:
Одной из целей приезда Диккенса в
Америку была агитация за соблюдение европейских законов о копирайте.
Международных законов еще не было — их приняли в 1891 году, — а пока в Америке
массовыми тиражами издавали европейских писателей, не платя им гонораров.
Больше всего в этом пиратстве была заинтересована именно пресса, поскольку
журналы и газеты заполняли свои страницы бесплатными текстами популярных
английских книг и тем увеличивали тиражи. Поэтому пресса так злобно и накинулась
на Диккенса, обвиняя его в эгоизме, материалистичности и жадности.
Взаимно. Одна из самых разоблачительных сцен в “Мартине Чазлвите” — послеобеденный разговор американских мужчин в придорожной гостинице:
Беседа, правду сказать, была
небогата темами, и почти все их можно свести к одному слову — доллары. Все
заботы собеседников, их надежды, удовольствия, привязанности, добродетели и
ассоциации переводились и пересчитывались на доллары. Какой бы ингредиент не
бросался в чугунный котел их беседы, они тут же делали из него густую
долларовую похлебку. Люди взвешивались и мерялись долларами. Сама жизнь
оценивалась, строилась и разрушалась долларами.
В заключительной главе “Американских записок” Диккенс признается, что в Америке у него остались самые дорогие, близкие и щедрые друзья — имея в виду Вашингтона Ирвинга и его круг. Однако дальше он пишет:
По моим наблюдениям,
американцы по натуре своей — искренние, смелые, сердечные и гостеприимные люди.
Но есть одно пятно на их общенациональном сознании — непреодолимое влечение к
хитроумной сделке. Сто раз в Америке я вел такой диалог: “Почему, — спрашивал
я, — мистера Икс не лишают его богатств и принимают в хорошем обществе? Он был
пойман на вранье?” — “Yes, Sir”.
— “Он сидел в тюрьме за финансовые преступления?” — “Yes,
Sir”. — “Он был обесчещен за разбазаривание чужих
денег?” — “Yes, Sir”. —
“Тогда в чем его достоинства?” — “Понимаете, сэр, он такой сообразительный!” (He is so smart!).
“Американцам, — писал Диккенс в “Записках”, — надо бы чуть меньше любить реальность и чуть больше — идеалы”. По мнению профессора Джордана, это было не самое справедливое обобщение:
Диккенс воспринял американцев как
нацию предпринимателей — может быть, потому что больше всего времени он провел
в Новой Англии, среди “коннектикутских янки”, чья
предприимчивость и деловой гений юмористически описаны и до Диккенса
(Вашингтоном Ирвингом), и после него — Марком Твеном.
Эти черты в американцах можно найти и сейчас, но я с недоверием отношусь к
самой идее “национального характера”. А вот другое обобщение Диккенса я
принимаю: он писал, что беспардонность американской прессы и ее вмешательство в
частную жизнь известных людей может привести к тому, что благородные люди
поостерегутся участвовать в политической жизни страны. Что мы сейчас и наблюдаем.
Было и другое точное его замечание — о суперпатриотизме
многих американцев. Они не воспринимали мнение иностранца об Америке, если это
не был сплошной восторг и полное приятие. Когда “Американские записки” вышли в
свет, их встретили у нас презрением. А журнальный вариант романа “Холодный дом”
вышел в Америке только в газете Фредерика Дугласа — известного борца с
рабством.
Диккенс выбрал действенный способ показать своим читателям американское рабство: две страницы его “Записок” заполнены объявлениями из газет о беглых рабах. Например: “Имя — Майра, 12-ти лет отроду. Примета — железный ошейник”… или: “Сбежала негритянка с двумя детьми. Примета — клеймо на щеке, но не четкое — я пытался выжечь букву ‘М’”. Есть в “Записках” и абсолютно провидческие пассажи о рабстве:
Сторонников рабства в Америке я бы
разделил на три категории: первые — те, кто пользуется выгодами рабства, но
понимает его пугающую природу и наказание, которое падет на их повинные головы.
Вторые — те, кто яростно защищает свое право на рабство и будет защищать его до
неизбежно кровавого конца. Свобода для них — это и свобода быть бесчеловечными.
Они с готовностью вовлекут Америку в любую войну на защиту рабства, включая
гражданскую. Третья категория — масса белых южан, в которых наличие рабов
поддерживает гордое сознание, что есть кто-то ниже их. Они тоже пойдут воевать
за рабство.
Гражданская война в Америке началась через двадцать лет после визита Диккенса. И сразу после ее окончания он, уже больной, приехал в Америку второй раз. И произнес речь на огромном приеме в Нью-Йорке:
Я потрясен переменами, которые вижу
на каждом шагу: не только освоением гигантских пространств, не только расцветом
и ростом городов, но и переменами нравственными. Конечно, я и сам изменился и
понял многое из того, чего раньше не понимал, но я тронут всем, что увидел:
приветливостью, добродушием, гостеприимством и деликатностью американцев. И я
буду неустанно это повторять — не из чувства благодарности, но как акт
справедливости и дело чести.
Он и действительно был поражен тем, как страна достойно опомнилась после кровавого ужаса Гражданской войны, как вчерашние враги быстро забыли свою вражду, как поскромнели, как научились смотреть на себя со стороны. Визит Диккенса 1868 года был последним. Через два года он умер. И остался в Америке вечно любимым. Один из его поклонников — современный писатель Джон Ирвинг (автор популярных романов “Мир глазами Гарпа”, “Правила яблочного амбара”, “Дверь в полу”):
Диккенс не облегчает читателю дело
чтения. У него длинные пассажи, он слишком повествователен, он сентиментален —
даже для подростков. Но детали!.. Но язык!.. Но мудрость!.. И мастерство:
первая фраза написана так, что хочется прочесть вторую, первая глава — так, что
хочется узнать, что в следующей. Я прочел все вещи Диккенса, кроме одного
романа — “Наш общий друг”. Он ждет того дня, когда я сам не смогу больше писать
или когда мне объявят, что у меня смертельная болезнь. И тогда меня будет ждать
чтение, по крайней мере, одной книги, про которую я точно знаю, что она замечательная.
Я думаю, что безумный темп и стресс американской жизни делает книги Диккенса почти целебными: они восхитительно неторопливы, в них даже зло имеет свою смешную сторону, в них бедность уютна, несчастья преодолимы и каждая маленькая жизнь — бесценна.