Перевод с итальянского и вступительная статья Петра Епифанова
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 10, 2012
Из будущей книги#
Дино Кампана
Орфические песни
Перевод с итальянского и вступительная статья Петра Епифанова
Промчавшись, как комета, Дино Кампана не имел, может быть,
“огромного влияния”, но след за собой оставил неизгладимый. В нем не было
ничего от посредственности. Даже его ошибки — лучше
называть их не ошибками, а неизбежными ушибами от камней, что подстерегали его
на каждом шагу. Ушибами слепого, скажем так. Ясновидящие, как Кампана, на этой земле — существа самые ранимые, самые
слепые…
Э. Монтале
Италия ХХ
века, где поэты жили гораздо дольше, чем в России того же времени, а на их
признание со стороны литературной критики и общества куда меньше влияли
политические перемены, на русский взгляд, насчитывает неожиданно много
благополучных и даже, как сейчас выражаются, “успешных” поэтических биографий.
На их фоне судьба Дино Кампаны выглядит отчаянно, фатально несчастливой, как
будто перенесенной сюда с другого края Европы. Нетипичной для итальянца была и
внешность поэта: светло-русая, всегда всклокоченная шевелюра, отдающая в рыжину
борода, как сказали бы у нас, “веником”, широкие выдающиеся скулы, румяные
щеки. У Дино были “небесно-голубые глаза ребенка” (эту фразу можно прочесть во
всех воспоминаниях о нем), открытые и добродушные, в которых по временам
загорались жутковатые огоньки — знак приближающегося приступа агрессии. Многие
сравнивали Дино с лесным сатиром или вакхантом. Но не реже того в воспоминаниях
самых разных людей звучат и другие сравнения: “он был похож на русского
священника”, “на беглого монаха”, на “одного из типов, какими полны рассказы
Горького”. Поэта, который называл себя “последним германцем Италии”, часто
принимали за русского, а его истории о странствиях по России с компанией
босяков или о романе с “русской нигилисткой” — по всей вероятности, вымышленные
— стали непременной частью “мифа Кампаны”.
Жизнь
Дино, открытая внешнему взгляду, представляла собой цепь провалов и безумств:
неуспеваемость в лицее, изгнание из университета, ссоры с семьей, пьянство,
драки, пешие скитания, ночлеги на голой земле, корабельные трюмы, полицейские
участки, тюремные камеры, палаты психиатрических больниц. Плодом его творческой
активности, продлившейся не более восьми лет, была маленькая книжка под
названием “Орфические песни” и еще несколько десятков стихотворений разного
уровня.
…Но в клинике, незадолго до смерти, Дино спокойно и твердо сказал кому-то: “Я дал итальянской поэзии мелодичность и чувство цвета, каких у нее прежде не было”.
Справедливы или нет притязания Кампаны, но в Италии было и есть немало людей, ставящих этого безумца на одно из первых мест в национальной поэзии Новеченто. Среди них те, кто сами могут быть названы в ряду лучших ее представителей: Эудженио Монтале, Джузеппе Унгаретти, Марио Луци, Альфонсо Гатто, Камилло Сбарбаро и другие. В 1942 году, когда кости Кампаны переносили с больничного кладбища, устроив для них отдельную могилу в романской церкви XI века, Монтале, Луци и Гатто несли гроб на плечах, что было понято всеми как жест символический.
Нашим герметикам[1]
все хотелось найти себе предтечу, да непременно чтобы
был свой, а не француз или англичанин. Италия, которая имела поэтов великих, но
не имела “прóклятого
поэта”, может быть довольна, что теперь есть под рукой здешний уроженец —
слепок с Гёльдерлина по одержимости манией
преследования, с Рембо — по исступленному бродяжничеству. Но когда схлынет
волна моды, в истории поэзии для Кампаны останется
уголок куда более скромный, чем то место, которое хотели бы ему присвоить эти
герои сегодняшних афиш.
Дж. Папини Passato remoto, 1948
Так ревниво и язвительно реагировали
на посмертное признание поэта постаревшие экс-футуристы.
Спустя многие годы после смерти Кампаны они
по-прежнему не могли простить ему независимости, непохожести, непримиримых
суждений и скандальных выходок. Об одном его поступке богема Флоренции долго
помнила, как о чем-то вроде сожжения храма Артемиды Эфесской.
Среди блестящей публики Дино, представленный в
качестве талантливого деревенского чудака футуристическому вождю Филиппо Маринетти, подносит ему
свои “Песни”. “Простите, синьор Маринетти, минуточку,
я только удалю отсюда то, что лучше не читать, — места, которые могут вам
показаться непонятными”. На глазах у мэтра он не спеша вырывает из книги лист
за листом — и, наконец, вручает ему пустую обложку.
* * *
Дино
Кампана родился 20 августа 1885 года в окруженном лесистыми горами городке
Марради, в местности, называемой Тосканская Романья, географически и этнически
представляющей собой окраину Романьи, а в политическом отношении с XVI века
подчиненной Флоренции. Еще недавно здесь говорили на романьоло, а итальянский
язык, разработанный на флорентийской основе, в школе изучали как иностранный.
Не поэтому ли поэзия Кампаны пронизана остро-щемящим чувством горных перевалов
и крепостных стен, этих границ, разделяющих маленькие природно-культурные
мирки? Долина речки Ламоне, в которой стоит город, так красива, что, кажется, в
любую пору года способна дарить вдохновение поэту или живописцу. До сих пор
часть жителей Марради трудится на земле. По старинке они называют свой городок
не читтà, а паэзе (село).
Отец будущего поэта, Джованни Кампана, — учитель единственной в городе начальной школы, маленький полноватый человек — был корнями из Фаэнцы; мать, Франческа Лути, рослая, физически сильная, с экспансивным и неуравновешенным характером — из тосканской глубинки. Лицом, статью и нравом Дино пошел в материнскую породу. Старший из двух сыновей, более яркий и одаренный, он с детства был предметом особых надежд родителей. В маленьком городе учитель считался персоной почти священной. Семья жила на виду. Родители изо всех сил старались дать детям приличное образование. Например, благодаря усилиям родителей познания Дино в иностранных языках выходили далеко за пределы гимназической программы: он читал на пяти языках, а по-французски впоследствии даже писал стихи. Восприимчивый к искусству и поэзии, хорошо играющий на фортепьяно, с правильно поставленной литературной речью, это был, по всем признакам, развитый мальчик из культурной семьи. При этом родители были глубоко религиозны: регулярное посещение церкви и домашние молитвы были важной частью быта.
“Глядя на него, все мне завидовали, говорили: вырастет — будет вам утешение”, — горестно вспоминала впоследствии мать. С пятнадцати лет все переменилось: Дино стал неуправляем, и ввести его в какие-то рамки было невозможно вплоть до момента, когда за ним навсегда закрылись ворота психиатрической клиники. Учеба пошла под откос, ссоры с матерью стали переходить в жуткие скандалы и дебоши, о которых заговорил весь город. Лишь благодаря связям отца удалось получить свидетельство о среднем образовании. Послушавшись на какой-то момент родительских уговоров, Дино заставил себя поступить на химический факультет университета в Болонье, но завалил уже первую сессию. Оказавшись снова в родительском доме, он жил во власти никому неведомых дум и мечтаний. Днем уходил в леса и горы, а ночью, напившись крепкого кофе, до утра запирался с книгами. Весьма далеким от нормального было отношение Дино к противоположному полу: оно сочетало крайнюю стеснительность и внешнюю агрессивность, которая принимала формы патологические. Ситуация, в общем, понятна: рано развившийся парень, одаренный сверх меры физической силой, темпераментом и воображением, в муках неудержимого влечения. Но замкнутый, болезненно возбудимый, временами беседующий сам с собой, он лишь отпугивал ровесниц. Внутренняя борьба вырывалась наружу в виде агрессии: доходило и до топора в руке, и тарелки, и стулья не раз летели на улицу с третьего этажа. Даже многие годы спустя, в психбольнице, он и врачу ничего толком не объяснит. Может быть, лучше других понимал Дино один старый деревенский священник, который, вопреки общему мнению, называл его, уже тридцатилетнего, “самым добрым мальчиком на этом свете”.
“Сумасшедший или не сумасшедший, но все понимали его превосходство”, — спустя много лет запишет в воспоминаниях его товарищ. Бывшие друзья детства смутно чувствовали, что душа этого парня занята чем-то особенным, недоступным для них. Не только в родном городке, но и в компаниях студентов Болоньи — те, кому приходилось общаться с Кампаной накоротке, отмечали единогласно: “он не был похож ни на кого”.
Страдания Дино нашли выход не только в безумных поступках: они же сделали его поэтом. Записывать стихи он начал, когда, после изгнания из университета и неудачной попытки завербоваться в солдаты, жил в Марради, как всем казалось, без всякого дела. В это время он много читает — как итальянских поэтов прежних поколений, так и иностранных, часто на языке оригинала. Главными его вдохновителями становятся французские “прóклятые”: Бодлер, Верлен, Рембо, Малларме. (Впоследствии цитаты из “прóклятых” будут буквально насквозь пронизывать “Орфические песни”.) Дино открывает для себя и автора куда менее известного — Жерара де Нерваля. Его восхищают великие американцы — По и Уитмен.
Разделяя с
“проклятыми” добровольную отверженность, он не перенимает у них усталое,
трагически-безнадежное отношение к жизни. В этом сказывается национальный
характер, выраженный у Кампаны с большой силой. Итальянец не прекращает любить
жизнь и мир даже в безнадежных обстоятельствах.
Человек совсем молодой, Кампана не дает себя увлечь юношеской склонности к бунту и ниспровержению авторитетов. Недавно народившийся футуризм, с его претензиями на исключительность и тотальное господство в культурном мире, с агрессивными призывами “сжечь Рафаэля”, вызвал у Кампаны лишь обратную реакцию. Тысячелетнее культурное наследие своей страны он воспринимает с редкой естественностью, не “отдавая дань уважения”, но дыша им словно воздухом. Строки “Божественной комедии”, живопись Гирландайо, скульптура Микеланджело для него — не “мировые шедевры”, не канонические образцы, но голоса, цвета и формы родной земли, чистые выражения духа ее народа — его предков и земляков. Кампану не заботит внешняя оригинальность. Он откровенно называет себя учеником, не стесняясь напрямую вставлять в свои стихи всевозможные заимствования. Но уже с самых первых образцов его поэзия обретает свое лицо и свой голос.
Не знаю, иль в скалах явился
мне твой неясный лик,
или в улыбке из неоглядной
дали,
в склоненном челе, светлее
слоновой кости,
о, меньшая сестра Джиоконды,
о, в смутном свечении древней
легенды,
вёсен угасших Царица,
Царица-подросток.
Но ради песни твоей
несказанной,
наслажденья и боли — сколько
музыки, девочка бледная,
в округлости губ, тонко
означенных линией алой,
о, Царица мелодии, — ради еле
заметного
девственной шеи твоей
наклона,
в просторах небесного океана,
ночной поэт, я следил
бессонно
созвездий плывущие караваны.
Виденье
Это
стихотворение насыщено узнаваемыми мотивами живописи тосканского Ренессанса.
Центральный образ восходит к Нервалю. Несколько раз цитируется Бодлер. Но в
результате перед нами произведение глубоко оригинальное, которое могло
прозвучать именно в это время, в этом месте, став частью судьбы именно этого
автора.
Неутолимая боль — неудовлетворенная потребность в женской любви — кричит с каждой страницы стихов молодого поэта.
Стемнело. Над рекой пелена
тумана.
Летняя ночь от оконной рамы
Бросила отблеск во мрак, на
сердце оставив горящий знак.
Но кто там (над рекой на
террасе затеплился огонек), но кто там
перед Матушкой Божьей лампаду
зажег? А здесь у меня
В комнате, где пахнет
гнильем, а здесь у меня
В комнате тлеет кровавая
рана.
Звезд перламутровые пуговки
застегнув,
платье из бархата ночь
надевает;
И мерцает лукавая ночь: ночь
— она ведь лукава, пуста и мерцает;
но здесь у меня
На сердце ночном у меня
Рана кровавая не угасает.
Из окна
В эту пору
начались его побеги из родных мест. Позднее Дино рассказывал о себе, как в
1903-м или 1904 году нелегально пробрался в Россию, как торговал на рынке в
Одессе елочными украшениями и бродил по Причерноморью вместе с босяками. Здесь
возможен и вымысел (никаких документальных свидетельств на этот счет не
сохранилось), а вот бегство поездами, без билета, в Швейцарию и оттуда в Париж
— достоверный факт. Домой его вернули с помощью полиции, затем, по настоянию
отца, водворили в психиатрическую лечебницу (1906). Впрочем, долго держать
юношу у себя врачи отказались, не находя для этого оснований, и через полтора месяца
выписали домой. В страхе перед новыми выходками сына родители судорожно думали,
куда его пристроить. На общем совете с братьями отца решили отправить подальше,
в Аргентину. Списались с жившими в Буэнос-Айресе чьими-то друзьями, и те
согласились на первое время принять Дино у себя в доме[2]. Родные
ожидали, что необходимость зарабатывать на хлеб сделает из балбеса
самостоятельного человека. Правдами и неправдами оформили документы для выезда,
купили билет, посадили в Генуе на пароход…
Я видел с кормы корабля
Как Испании таяли склоны
В зелени золотом растворенной
темная исчезала земля
Словно мелодия
Кого-то незримого юная
одинокая
Словно мелодия
Синевы. Над холмистым берегом
скрипка еще дрожала…
Вечер бледнея над морем еще
не угас
Но золотые крылья молчанья в
этот час
Пересекали медленно небо что
в синеву погружалось…
Путешествие в Монтевидео
Дино в Буэнос-Айресе не задержался; ушел бродяжничать по
стране, пытался работать в пожарной команде, сезонным рабочим на селе, играл на
пианино в кафе-шантанах… В марте 1909 года он
возвращается домой без гроша в кармане, без вещей, грязный и оборванный. (Не
имея чем расплатиться за место на судне, на всем протяжении морского пути он
бросал уголь в топку.) Мэр города официальным письмом сразу же отправляет его в
клинику. Однако врачи, на этот раз флорентийские, отпускают Дино
домой, в уверенности, что психически больным в собственном смысле слова он не
является. Но уже следующей зимой Дино, как
беспаспортного бродягу, задерживают в Бельгии… Тюрьма Сен-Жиль,
интернат для душевнобольных, наконец, высылка на родину. Дино
снова бродит по лесам и горам, живет с пастухами в глухих ущельях, помогая им в
работе. Свои мысли и стихи записывает в тетради, из которых впоследствии
вырастет его книга. Путь по бесконечному океану, жизнь в аргентинской пампе и
скитания по родным горам — все это, вместе с космизмом поэзии Уитмена, давало
ему чувство брачного единения со стихиями, с первоосновами природной жизни.
Осенью
1910 года Дино предпринимает трехдневное путешествие (через перевал!) в
монастырь на горе Верна, известный подвигами и мистическими видениями св.
Франциска Ассизского. Возможно, совершить это паломничество его убедила мать.
За вычетом периодов буйства и агрессии, сын чувствовал к ней сильную
привязанность. Она же, избегая скандалов на глазах у соседей, старалась
отсылать его подальше от дома. Верил ли тогда Дино в христианского Бога? В
мемуарах о нем эту тему обычно обходят стороной, а в “Песнях” приступы
богоборческого бунта соседствуют с ностальгической грустью о вере детей и
простых поселянок. В священных изображениях Верны и в горных пейзажах, как и
повсюду на свете, он видит лик своей безымянной Царицы…
…Раздался трубы от
солдатской казармы
надорванный зов. И река
исчезает
В песке золотом. И стоят в
изголовьях
Мостов, друг на друга взирая
в безмолвье,
Старинные статуи. И вещи
теряют свое бытие.
И гулкой волной из глубин
восстает,
Растет в высоту, до моих
раскрытых оконных створ,
Молчанья величественно-нежный
хор.
И в запахе лавра,
И в запахе остром увядшего
лавра,
В бессмертии статуй, в лучах
заката,
Мне снова является Та…
В осеннем саду
…Нет,
образ жизни Дино не менялся к лучшему: то в Генуе, то в Болонье, то в других
местах полиция задерживала его за пьяные драки. Однако в тот же самый период он
возобновляет учебу в университете, сдает экзамены, интенсивно пишет стихи и
прозу. Проводит много времени в музеях и храмах, заново вглядываясь в полотна
давно любимых художников, подолгу над ними размышляя. Его произведения
появляются на страницах студенческих журналов Болоньи.
Этот период важен для Дино еще в одном отношении — прочитав запоем писания Ницше, он становится его искреннейшим приверженцем. Надо отметить, что литературные и философские привязанности Кампаны никогда не диктовались модой. Громадная посмертная популярность Ницше навряд ли подталкивала его интерес. Ницше одинокий, больной, безумный — стоял для него, конечно, выше, чем Ницше — “кумир поколения”. Между ними было немало общего: оба — провинциальные вундеркинды, оба выросли в традиционной среде, только раскрывающейся навстречу веяниям новых времен. Оба неуютно чувствуют себя в своей эпохе; оба устремлены к будущему, к максимально широкому горизонту взгляда на мир, но совершенно вопреки господствующим тенденциям. Обоих — выходцев отнюдь не из благородного сословия — внутренний аристократизм побуждает ожесточенно сопротивляться “прогрессивному” мещанству, “просвещенно-гуманистическому” лицемерию. В обоих жадная потребность веры только обостряет протест против общепринятой религии; высокая чуткость к культурным явлениям сочетается с дионисийски-восторженным отношением к дикой природе. Обоих влекло в горы, к нагромождениям и разломам камня, к буйству лесов, к торжественному покою озер. Внутренние травмы тоже у обоих во многом сходны…
Зимой 1913-1914 года Кампана встретился с двумя ведущими представителями флорентийского художественно-литературного истеблишмента — Арденго Соффичи и Джованни Папини, издателями близкого к футуризму журнала “Лачерба”. Он отдал им на просмотр тетрадь, из которой просил выбрать что-либо для публикации в журнале. При встрече автор был одет как нищий бродяга, почти не прикрытый от зимнего холода; попутно выяснилось, что, не имея денег на поезд, он прошел от Марради до Флоренции по горным дорогам, а здесь вынужден спать в ночлежке вместе с бездомными. Ознакомившись с содержанием рукописи, Соффичи и Папини нашли ее “интересной”. Задержав тетрадь у себя, они вскоре позабыли о ней в череде собственных дел: Папини отдал тетрадь Соффичи, а тот — плодовитый прозаик, поэт, эссеист, издатель, художник в одном лице — прочно затерял ее среди бездны вещей и бумаг. Затерял так, что она нашлась лишь… через 57 лет, при ремонте дома. Кампана, не дождавшись ответа, страдая от холода и недоедания, вернулся домой, как и пришел, пешком. Глашатаи нового искусства не ответили ни на одно из его взволнованных писем с вопросами, будут ли все-таки опубликованы фрагменты, и как можно получить тетрадь обратно. (Второго экземпляра у него не было.) Мало ли на свете “интересных” стихов… Вот если бы автор был одет получше, то и отношение к рукописи было бы, вероятно, другим[3].
Жестоко разочарованный и оскорбленный, Дино решился переписать свою заветную книгу заново — отчасти по черновикам, отчасти по памяти. И чувство уязвленного достоинства, и ответственность за написанное — мобилизовали и сосредоточили его, как вероятно, ни одно другое дело за прожитые двадцать девять лет жизни.
На свет явилась совсем новая книга. Она не только сильно выросла в объеме, но и по качеству была намного выше, чем первоначальный вариант. (Это выяснилось спустя полвека, когда нашлась пропавшая рукопись.) Фрагменты, созданные в разное время, удалось связать единством замысла и стиля в единый лирико-мистический текст.
К концу мая 1914 года работа над текстом была закончена. Попытки устроить его в известные издательства успеха не имели. Луиджи Бандини, чуть ли не единственный близкий товарищ Кампаны в родном городе, взялся организовать подписку. За короткое время удалось собрать задаток для местного типографа. Не может не удивить факт, что на издание книги, весьма далекой от провинциальных вкусов, автор которой к тому же имел репутацию полупомешанного, внесли деньги, ни много ни мало, сорок четыре человека. Возможно, это было сделано из уважения к отцу-учителю.
На плохой разносортной бумаге, в примитивной типографии, с кучей огрехов — книга все-таки была отпечатана. На обложке значилось: “Орфические песни. Трагедии последнего германца в Италии”[4]. Далее: “Вильгельму II, императору германцев, посвящается”.
Не успела на книге просохнуть краска, как наступил август четырнадцатого. В мае следующего года Италия вступила в войну на стороне Антанты. Германофильские выверты теперь попахивали не только скандалом, но и обвинением в агитации в пользу врага. Продавая книгу в литературных кафе, рассылая ее друзьям и знакомым, Дино наспех вырезáл страницу с посвящением кайзеру, но недоуменных вопросов и упреков избежать не удалось. Выручка была ничтожна. Своевременно вернуть долг типографу не удавалось. В результате бóльшая часть тиража не попала ни в руки поэта, ни в руки читателя. Она исчезла, подобно тому, как прежде исчезла рукопись. Вероятнее всего, типограф, не дожидаясь беды на свою голову, пустил “трагедии последнего германца Италии” под нож.
Вслед за
миллионами сверстников, Кампана в годы войны минимум дважды подавал заявление в
действующую армию, но без успеха. Зато его столько же раз арестовывали по
подозрению в шпионаже в пользу Германии. Поводом была… “нетипичная для
итальянца” внешность. К счастью, книжка с посвящением кайзеру в списке “улик”
не значилась. В осенние дни 1917 года, когда германские дивизии, прибывшие на
помощь австро-венграм, навели ужас на Северную Италию, эта единственная строчка
могла стоить поэту жизни…
В 1916 году судьбу Дино, как сполох молнии, осветила любовь. То был беспокойный роман с сорокалетней писательницей Сибиллой Алерамо, которая легко и уверенно присоединила его к богатой коллекции своих молодых (и вовсе юных) любовников, а через полгода бросила. Для Сибиллы эта маленькая история стала сюжетом очередного романа — теперь уже в литературном смысле. Для Дино все кончилось куда хуже. Он был совершенно раздавлен случившимся. И разрыв с любимой, и прежние обиды срослись в мозгу в фантастическую картину унижения, преследования и травли со всех сторон. В январе 1918-го он снова оказывается в клинике. Через два месяца его судьба будет решена: “принимая во внимание, что состояние душевного здоровья Кампана Дино не подает никаких надежд на улучшение, заключить его в психиатрическую лечебницу окончательно”. На всю оставшуюся жизнь. Выглядит дико, но право выносить такие решения закон предоставлял не врачебной комиссии, а обычному уголовно-гражданскому суду.
Поэт был надолго забыт друзьями, знакомыми и читателями. Родители в середине 20-х умерли, брат со своей семьей жил слишком далеко. Лишь в 1928 году, когда издательство “Валекки”, не уведомляя автора, перепечатало “Орфические песни”, в журналах стали появляться “воспоминания о Кампане”… В это время его периодически навещает известный психиатр Карло Париани, исследующий воздействие психических отклонений на гениальность. Впоследствии записи об этих встречах, собранные в небольшую книгу, станут важным источником для биографии поэта[5]. Целых два года в беседах с гостем Дино несет околесицу в стиле гоголевских “Записок сумасшедшего”, но в начале 1930-го в его состоянии что-то меняется. Бред уходит; Кампана помногу говорит о литературе, отвечая на вопросы с исчерпывающей полнотой и ясностью. Просматривая принесенное доктором новое издание “Песен”, он по памяти отмечает допущенные неточности. Во вступительной статье прежний товарищ, критик Бино Бинацци, называет его лучшим лириком современной Италии и выражает надежду на возвращение “несчастного гения” в литературу… Реакция Кампаны:
— Нет,
господа, я не несчастен. Я доволен жизнью. Только я ведь и вправду сумасшедший.
В 1931 году в больнице шли разговоры о возможном выходе Кампаны на волю. Для этого требовалось новое судебное решение. Когда у Дино спрашивали, собирается ли он вернуться в литературу, он отвечал, что хотел бы зарабатывать на хлеб физическим трудом.
Он умер 1 марта 1932 года после двенадцатичасовой агонии, был похоронен менее чем через сутки, без отпевания в церкви и без оповещения родных. Телеграмму брату дали уже после похорон. “Заражение крови от поранения ржавым железом”. Больничная карточка Кампаны странным образом пропала из архива. Когда, много позднее, событиями последних дней поэта заинтересовались историки литературы, писатели и журналисты, старые служители больницы не могли рассказать им ничего определенного. В версиях нет недостатка; но порой за ними стоят не документы и достоверные свидетельства, а стремление к сенсации и скандалу. Это относится, в частности, к нашумевшему роману Себастиано Вассалли “Ночь кометы” (1990), представленному публике как “правдивая история жизни и смерти Дино Кампаны”.
* * *
Почему
книга Кампаны названа “Орфические песни”, если об Орфее, орфизме, орфиках в ней
нет ни единого слова? Среди авторов, у которых поэт из Марради черпал идеи и
вдохновение, исследователи лишь изредка вспоминают Жерара де Нерваля. Весь
религиозный поиск Кампаны, вне сомнения, продолжает путь, намеченный Нервалем;
именно в его книге “Дочери огня” (1854) он услышал призыв приобщиться к
таинствам “Великой Богини” — тем самым, в которые, по мнению Нерваля, был
посвящен некогда Орфей.
Весь строй мира, обступающего нас на страницах “Орфических песен”, определен своеобразной религией их автора. Описания города, дикой природы, моря у Кампаны напоминают пейзажный фон на сакральных картинах мастеров высокого Возрождения. Вот город, città, непременно окруженный стенами, уставленный частоколом боевых башен, число которых в одной Болонье когда-то, веке в XIV или XV, доходило почти до сотни. Город Кампаны есть что-то почти идеальное, соотносимое со сном, мифом, религиозным экстазом. Это мир, как бы растущий от земли в небо, над зубчатыми стенами, куполами и готическими шпилями которого возвышается фигура живущего здесь Божества. Присутствие Божества обозначает или статуя Мадонны, или некий подобный облаку неясный, ускользающий Образ, бросающий на землю зыбкие тени: как его отражения, движутся по улицам женские фигуры… За кольцом стен — сельская округа, campagna, место тяжелого труда и скудного быта. Наконец, мир дикой природы, где безраздельно правят стихии — ветры, струи, снега, где уху героя слышны хоры звезд и рокотанья недр. Фигура поэта художественно и мистически связывает все эти мировые регистры, подобно фигуре святого на живописном полотне. Свои плотские и душевные мучения, в которых нет ничего “высокого” или “героического”, он несет как святой Себастьян — стрелы, пронзающие грудь, как святой Франциск — свои стигматы…
Божество
Кампаны имеет женский лик; соответственно, тема женщины является нервом всего
его творчества. Женский образ у него всегда — “мимолетное виденье”:
промелькнувшая фигура на улице, силуэт в окне, картина, поэтическая строка,
кадр фильма. То, чем поэт не обладает (даже если пишет о плотской близости), а
может лишь проводить взглядом. Как всякой небесной сущности, женщине
сопутствует белый цвет — поэт использует его, даже передавая ее внутренние
состояния, вплоть до физиологических. Женские фигуры выстраиваются в
мистическую лестницу, возводящую к идеалу Вечной Женственности, Красоты,
Нежности, Грации (слово “grazia” в итальянском означает как красоту, так и
благодать, и милость), созерцанию которого посвящает себя поэт, отклоняя образ
Бога-Царя патриархальных религий. Все многообразие жизни, чувства, мысли, вся
мудрость природы и истории говорит поэту женскими голосами и смотрит на него
“тысячами нежно-любящих глаз небесных видений”.
* * *
Поэзия
Кампаны еще не была в нашей стране предметом специального изучения. Семь
небольших стихотворений переведены на русский язык Е. М. Солоновичем[6]. В
настоящее время готовится к печати полный русский перевод “Орфических песен”,
фрагменты которого публикуются ниже.
За разнообразную помощь, советы, консультации, за возможность ознакомиться с редкими книгами и другими материалами по теме я бесконечно благодарен замечательным людям, активистам Центра изучения наследия Дино Кампаны (Марради) — сестрам Мирне и Аннамарии Джентилини и Франко Скалини, талантливому педагогу, краеведу, увлеченному исследователю жизни и творчества поэта-земляка.
Виденье
Не знаю, иль в скалах явился мне твой неясный лик,
или в улыбке из неоглядной дали,
в склоненном челе, светлее слоновой кости,
о, меньшая сестра Джиоконды,
о, в смутном свечении древней легенды,
вёсен угасших Царица, Царица-подросток.
Но ради песни твоей несказанной,
наслажденья и боли — сколько музыки,
девочка бледная,
в округлости губ, тонко означенных линией алой,
о, Царица мелодии, — ради еле заметного
девственной шеи твоей наклона,
в просторах небесного океана,
ночной поэт, я следил бессонно
созвездий плывущие караваны.
Да, ради этой сладостной тайны,
ради безмолвного твоего становленья…
Не знаю, его ли было живым знаменьем
этих волос золотистое пламя.
Не знаю, была ль эта легкая дымка
легкой, над болью моею, улыбкой
лица из мглы отдаленных веков…
Вижу горы немые — белые гнезда ветров,
и неподвижного неба суровые своды,
и реки, что покорно влекут многослезные воды,
и согбенные тени людского труда,
и эти холодные склоны…
И снова по краю небес пробежали светлые тени,
и снова ищу тебя, и снова тебя призываю, Виденье…
Песня темноты
Сумерки гаснут.
Духи смятенны. Пусть будет легка темнота
Сердцу, что больше не любит!
Струи, струи мы слушать должны;
Струи, струи, что они знают?
Струи всё знают, всё знают они,
Что слышат духи, внимая…
Слышишь, сумерки гаснут,
А духам смятенным легка темнота.
Слышишь: тебя победила Судьба.
Но легким сердцам открывается новая жизнь за последнею дверью.
Нет сладости той, что может сравниться со Смертью.
Шажок Шажок Шажок
Слушай ту, что качает тебя, как в колыбели, слушай,
Слушай милую девочку, слушай
Ту, что ласково шепчет на ушко:
“Шажок, Шажок”
Сейчас, чтобы уйти, он поднимется по ступеням.
Сейчас — как свежо ветер морскою прохладою веет…
Сейчас так отчетливо отбивает мгновенья
Сердце, что больше других любило.
Гляди: вот уж совсем стемнело.
На склонах деревья стоят молчаливо.
И катятся воды неторопливо.
Пум! Мама, тот человек упал!
День неврастеника
(Болонья)
Старый город ученых и священников заволакивало туманом декабрьского полудня. Холмы просвечивали вдали над равниной, пересекаемой шумными порывами ветра. Над железнодорожными путями была различима, будто вблизи, в ложной перспективе свинцового света, товарная станция. Вдоль линии окружной дороги кичливо проплывали смутные женские фигуры, укутанные в меха, с романтично-пышными волосами, приближаясь дробным, словно автоматическим, шажком, в своих пухлых горжетках похожие на птиц с деревенского двора. Глухие удары и станционные свистки только подчеркивали разлитую в воздухе монотонность. Дым паровозов мешался с туманом; провода висли, висли гроздьями на изоляторах телеграфных столбов, уходивших в туман монотонно.
В выщербинах красных, разъеденных туманом стен открываются молчаливо длинные улицы. Гадкий пар тумана расползается между зданий, заволакивая верхи башен, длинные молчаливые улицы — пустые, будто после разграбления. Фигурки девушек, все мелкие, все темные, с вычурно повязанными шарфами, подскакивающим шажком пересекают улицы, оставляя их еще более пустыми. В кошмаре тумана, посреди этого кладбища, они кажутся чем-то похожи на мелких зверьков: совершенно одинаковые, подскакивающие, черные, они таят под долгой спячкой свой колдовской дурман.
* * *
Стайки студенток под портиками[7]. Сразу видно, что мы в центре культуры. Поглядывают с невинностью Офелий, стоя группками по три, разговаривая в ярком цветении своих губ. Они толпятся под портиками бледной и курьезной свитой современных граций, эти мои однокашницы, собравшиеся на лекцию. У них не увидишь деланых даннунцианских улыбок[8], с клокотанием в горле, как у филологичек; они улыбаются редко и сдержанно, осмотрительно, не разжимая рта, никогда не давая ясного прогноза, эти наши естественницы.
* * *
(Кафе) Мимо прошла Русская. Рана губ горела на бледном лице. Приблизилась и прошла мимо, неся цветение и рану своих губ. Шагом изящным, слишком простым, слишком обдуманным, прошла она. А снег все падал и таял безразлично в уличной грязи. Портниха с адвокатом болтают, пересмеиваясь. Укутанные извозчики выглядывают из-за поднятых воротников, будто вспуганные звери. Мне все безразлично. Сегодня, кажется, в городе выступило на поверхность все серое, однообразное и грязное. Все тает, как снег, в этом болоте; и где-то на дне души я чувствую сладость от растворения в том, что заставило нас страдать. Чувство, которое усиливается, оттого что неизбежно и скоро уляжется снег белыми простынями, и мы опять сможем покоиться в наших белых снах.
Передо мною зеркало, и бьют часы; свет пробивается ко мне из портиков сквозь занавес окна. Берусь за ручку, пишу; что пишу, сам не понимаю; пальцы в крови; пишу: “В полумраке любящий расцарапывает портрет любимой, чтобы развоплотить свою мечту…..” и т. д. [9]
(Снова на улице) Острая печаль. Меня останавливает старый школьный товарищ; он еще и тогда ходил в отличниках, а теперь, гляди-ка, по изящной словесности профессор вонючий; искушает, вызывает на откровенность — и все с той же поганой улыбочкой. И в заключение: “Ну, ты мог бы попытаться послать что-то в ▒Аморе иллюстрато’…” [10](Улица) А вот и неизбежный в этих портиках, жужжащий, как пропеллеры аэропланов, рой высокоумных барышень. Они трещат, захлебываясь и показывая зубы, в азарте охоты за каким-нибудь врагом науки и культуры, которого предстоит расколошматить на кусочки у подножия кафедры. Но вот уже пора! Шлепаю прямо по лужам посереди улицы; сейчас именитый осел влезет на кафедру, таща на себе вьюк каталожных познаний …………………..
………………………………………………………………………………………………….
……………… У дверей дома оборачиваюсь и вижу классического, усатого, огромного блюстителя порядка …………………………..
Ох, уж эти мне порядки почтенной старины! Ох, сколько же этих держиморд!
* * *
(Ночь) Горит камин напротив зеркала. В бездонной фантасмагории зеркала тела нагие мелькают, немые; и тела изнуренные, и поверженные, в языках пламени, жадных и немых; и будто вне времени — белые тела, изумленные, неподвижные в печи угасшей; белая, от моего обессиленного духа отторгается безмолвно Ева: она отторгается от меня, и я просыпаюсь[11].
Брожу под кошмаром портиков. Капля кровавого света, потом темнота, потом снова капля кровавого света, отрада погребенных. Скрываюсь в переулке; но из мрака под фонарем белеет призрак с накрашенными губами. О ты, который бросаешь ночных шлюх на дно перекрестков, о ты, который кажешь из мрака отвратительный труп Офелии[12], о, сжалься над моим долгим мученьем[13]!
Пампа
— Quiere Usted Mate? [14]— предложил мне испанец тихим голосом, будто не желая нарушить тишину Пампы. — Собравшись в кружок, мы сидели в двух шагах от натянутых палаток и молча поглядывали украдкой на причудливые скопления звезд, покрывавших золотой пыльцой неизвестность ночной прерии. — Зрелище этого таинства, грандиозного и неукротимого, давало легкость течению крови в наших жилах, словно внутри открывалась новая свежая вена; — мы упивались им с тайным сладострастием — будто чашей чистейшего звездного безмолвия.
Quiere Usted Mate? Бери кружку и потягивай горячее питье.
Разлегшись в девственных травах, перед лицом причудливых созвездий, я следил взглядом за их таинственной узорчатой игрой, и постепенно утихающий шум лагеря ласково убаюкивал меня. Мысли плавали туда и сюда; одно воспоминание сменялось другим; они, казалось, нежно таяли, чтобы некогда вновь явиться, блистая вдали, за гранью человеческого, как глубокое и загадочное эхо в беспредельном величии природы. Медленно и постепенно возвышался я до вселенской иллюзии; восходя от глубин моего естества и от земли, в свой черед я проходил по дорогам неба извечный, полный приключений, человеческий путь к счастью. Идеи сияли чистейшим звездным светом. Удивительные, самые удивительные драмы человеческой души пульсировали и перекликались в созвездиях. Падающая звезда в великолепном беге обозначила линией славы конец хода истории. И казалось мне, что освобожденная от груза чаша весов времени, качаясь, вновь медленно поднимается — на один чудесный миг в непоколебимости времени и пространства сменяют друг друга вечные судьбы.
………………………………………………………………………………………………….
Вдали, над далеким туманным горизонтом, взошел бледный и прозрачный диск, бросая на прерию холодно-стальные отблески. Медленно поднимавшийся череп был грозной эмблемой войска, что посылало в бой сверкающие оружием отряды всадников: то индейцы — мертвые и живые — бросались в бой, чтобы молниеносным натиском отвоевать свои вольные владения. Под ветром их движения травы клонились с тихим стоном. Напряженная тишина была проникнута волнением невыразимым.
Но что такое неслось над моей головой? Мчались облака и звезды, мчались; в то время как из Пампы, черной, потрясенной, что по временам исчезала в диком черном беге ветра, то усиливаясь, то ослабевая, слышался будто далекий грохот железа, а иногда звучал полный бесконечной тоски зов скитальца… по гривам полегшей травы, словно в глубокой тоске вечного скитальца, по мятежной Пампе несся мрачный зов.
В поезде на полном ходу я лежал, вытянувшись на крыше вагона; и над головой моей бежали звезды и степные ветры в железном грохоте; и навстречу мне качались, будто спины зверей, залегших в засаде; и бежала мне навстречу дикая, черная, пересеченная ветрами Пампа, стремясь увлечь меня в свое таинство; и бег пронизывал, пронизывал ее со скоростью катаклизма, где маленький атом бился в оглушительном вихре, в омраченном грохоте неудержимого потока.
………………………………………………………………………………………………….
Где я был? Был на ногах: над Пампой, в беге ветров; на ногах над Пампой, что летела мне навстречу: чтобы увлечь меня в свое таинство! И тогда утром меня приветствовало бы новое солнце! Я скакал вместе с индейскими племенами? Или то была смерть? Или то была жизнь? И никогда, мне казалось, никогда не должен остановиться этот поезд; в то время как мрачный скрежет железа возвещал конец его пути непостижимыми речениями. Затем — усталость в холоде ночи; покой. Вытянуться на железной крыше, вникая в бег этих странных созвездий за легкими серебристыми завесами; и вся моя жизнь, так похожая на этот слепой, фантастический, неудержимый бег, вновь приходила мне на ум горькими и яростными волнами.
Луна освещала теперь всю пустынную и плоскую равнину Пампы среди глубокого молчания. Лишь по временам то заводили с луной легкую игру облака, то вдруг тени неожиданно пробегали по прерии; и снова одна безмерная и необычная ясность в великом молчании.
Звезды теперь невозмутимо, но еще более загадочно светили над бесконечно пустынной землей: единая обширнейшая отчизна, данная нам судьбою; одно нежнейшее природное тепло исходило от таинства дикой и доброй земли. Теперь, засыпая, в полудреме, я следил за отзвуками удивительного чувства, отзвуками все удаляющихся трепетных мелодий, пока это дивное чувство не рассеялось вместе с эхом. И тогда, окончательно онемев, я с наслаждением ощутил, что родился новый человек: что родился человек, неизреченно — нежно и страшно — воссоединенный с природой; с восхищением и гордостью рождались в глубине естества жизненные соки; они текли из земляных недр; и небо — словно земля в вышине: таинственное, чистое, пустынное, бесконечное.
Я встал. Под бесстрастными звездами, над бесконечно пустынной и таинственной землей, от своего кочевого шатра свободный человек простирал руки в бескрайнее небо, не обезображенное тенью Никакого Бога.
РУССКИЙ
(Из одного старого стихотворения)
К зажатым в аду существам
Сброшенный в темную бездну,
О, Русский, ты мне предстал,
Словно из стран небесных
Внезапно явившийся гость —
Средь воплей, в давке толкучей
Давно перегнившей насквозь
Всемирной навозной кучи.
Как втайне сокрытый клад,
Борода золотая блестела…
И дрогнув, отринул ад
Бессмертную душу. Но тело
Я видел в объятиях смертных
Стиснутое до пота
Призраком новой Химеры
Над человечьим болотом.
И вдруг… и т. д. [15]
По обширному помещению, подобно пыли, поднимаемой ветром, кружили отбросы общества. После двух месяцев, проведенных в камере, я горел нетерпением снова видеть живых людей, но они откатывались от меня, будто враждебные волны. Быстро проходили, как безумные, каждый поглощенный тем, что составляло теперь единственный смысл его жизни, — своей виной. Сидели Серые Братья, с их ясными, слишком ясными лицами: наблюдали[16]. В углу — тревожная голова, рыжеватая борода, изможденное, увядшее лицо со следами мучительной и опустошающей внутренней борьбы. Согнувшись над краем печи, он лихорадочно писал.
* * *
“Декабрьская ночь. Сидя один в пустом доме, человек мучается страхом одиночества. Думает: а ведь может статься, сейчас на улице какие-то бедняги умирают от лютого холода. Он выходит из дому, чтобы их спасти. А утром, вернувшись, как прежде в одиночестве, видит у дверей своего дома замерзшую насмерть женщину. И убивает себя”. Он говорил; и, когда он неотрывно смотрел на меня тревожными потерянными глазами, я изучал этот взгляд, направленный на меня из глубины тусклых серых глаз и, как мне казалось, понимал его: взгляд не испуганный, но почти детский, бессознательный, как бы удивленный.
* * *
Русский был обречен. После девятнадцати месяцев заключения должно было случиться, что он, истощенный голодом, под непрерывной слежкой, он выдаст себя; и вот он выдал. (А эта пытка грязью!..) И флегматичное радушие Серых Братьев, и беззвучные злобные смешки преступников — все это показало ему, когда — то словом, то жестом, то неудержимыми ночными рыданиями, постепенно, от раза к разу, — он открыл нечто из своей тайны… А теперь я видел, как он закрывал ладонями уши, чтобы не слышать безостановочное шарканье ног, подобное скрежету каменной лавины.
* * *
То были первые дни, когда во Фландрии проснулась весна. Из палаты сумасшедшего дома (приюта настоящих сумасшедших, куда меня теперь поместили) сквозь толстые стекла окон, сквозь железные решетки я часто наблюдал, как заходящее солнце обрисовывает четкий профиль карниза. Мелкая золотая пыльца покрывала луга, а за ними, вдали, — немая линия города, прерываемая кое-где готическими башнями. И так каждый вечер, перед тем как лечь спать, я приветствовал весну из места моего заточения. И в один из этих вечеров я узнал: Русского убили. И тогда мне показалось, что золотая пыльца, которая обволакивала город, возносится, как пламя кровавой жертвы. Когда же?.. Мне верилось, что алые, как кровь, отблески заката доносят да меня его последний привет. Я сомкнул ресницы и долго оставался без всяких мыслей: в тот вечер я не желал увидеть, как наступит следующий. Потом, открыв глаза, увидел, что за окном стемнело. Палату наполняли спертый воздух и глухое дыхание безумцев, за день утомленных своими бреднями. Утопая головой в подушке, я следил, как вокруг электрической лампы в бледном и холодном свете носятся мотыльки. Острая сладость, сладость мученичества — его мученичества — скручивала мои нервы. Тревожная, склоненная над краем печи бородатая голова писала. Перо, бегая по бумаге, скрипело лихорадочно. Зачем уходил он спасать других людей? Его портрет — портрет преступника, безумного, непреклонного в своем благородстве, голова, которую он носил прямо, с достоинством, свойственным животному[17], — это Другой. Улыбка. Образ улыбки, написанной по памяти. Голова девушки д’Эсте[18]. А дальше — головы русских крестьян, все бородатые, головы, головы, и снова
головы ……………………………………………………………………………………………..
Перо, бегая по листу, лихорадочно скрипело. Зачем уходил он спасать других людей? Наклонив над краем печи бородатую голову, Русский писал, писал, писал…
* * *
В Бельгии закон не разрешает выдавать политических преступников; зато там исполняют свое служение “Братья христианской любви”.
Прогулка на трамвае в Америку и обратно
Острая прелюдия неслышной симфонии, дрожащая скрипка с электрической струной, трамвай, что мчит по линии в железное небо провисших проводов, а вокруг белая громада города возвышается словно сон, словно размноженный мираж огромных царственно-варварских зданий и угасших электрических диадем. Я движусь вместе с прелюдией, что дрожит, замолкает, вновь начинается, усиливается, и вот вволю разливается по площади перед молом, в гуще кораблей и повозок. Мощные кубы города разбросаны вдоль залива, как бесчисленные кубики света, перемежаемые полосками синевы, а море за клещами подъемных кранов, подобно реке, бежит молча, давясь беззвучными всхлипами, быстро бежит к вечности моря, которое мечется вдали, затевая заговор, чтобы прорвать линию горизонта.
Но вот, пока море трепетало в своем скором беге, мне почудилось, что город исчез. На взлетающей вверх корме я уже уносился далеко, в водяную круговерть. Мол и люди на берегу исчезли, растаяв, как туман. Сгущался невероятный морской запах. В стороне высился погашенный маяк. Клокотанье моря немилосердно заглушало все вокруг. Сильные удары в борта смешивались со стуком моего сердца, и отовсюду изнутри поднималась ноющая ломота, будто я заболевал чумой. Я вслушивался в клокотанье воды. По временам оно казалось музыкальным, но затем все обрушивалось в бездну грохота; и земля, и свет рвались в клочья, теряя свой смысл. Помню, как нравился мне звук глухого шлепка, когда корабль носом погружается в волну, и она подхватывает его и несколько мгновений держит на весу, а потом легко подбрасывает вверх, и судно, как дом во власти землетрясения, раскачивается так, что приходишь в ужас; вот, оно делает усилие, сопротивляясь могучему морю, — и снова принимается оркестрировать в воздухе мачтами, словно дирижерскими палочками, насмешливую мелодию, что не слышна, а лишь угадывается ударами отчаянной пляски, от которых сотрясается все!
На корме были, кроме меня, две бедные девушки: “Ой, горе! Ой, горюшко нам совсем! Не видать нам тебя больше, маяк Генуи!” Ну и что с того, в конце-то концов! И плясал наш корабль, плясал до самого Буэнос-Айреса; и от этого было так весело; и море смеялось вместе с нами своим шутовским и непроницаемым смехом. Не знаю, может, дурацкой дразнящей проказой моря была и тошнота, в которую эта огромная скотина вгоняла меня своим весельем… Но уж довольно; дни проходили. Среди мешков картофеля я нашел себе убежище. Как освещали пустынный берег последние багряные лучи заката! Корабль уж целый день плыл вдоль берега. Простая красота мужской грусти… А порой, когда вода долетала до окошек, я любовался экваториальным закатом над морем. Видел, как уносились птицы вдаль от своих гнезд; точно так же и я; но не было это мне в радость. В поздний час, растянувшись на палубе, я смотрел, как в ночной прохладе под шум воды раскачиваются мачты ……………………………………………
И вновь слышу нестройную прелюдию визжащей струны под смычком скрипки воскресного трамвая. Маленькие белые кубики улыбаются на берегу залива, выстроившись по кругу, будто огромная вставная челюсть, среди удушливых запахов дегтя и угля, смешанных с вызывающим тошноту запахом Беспредельного. Над безлюдными причалами дымят пароходы. Воскресенье. Отдых для порта, полного мертвыми остовами после медленных людских потоков, этих муравьев из огромного склепа[19]. А между клещами подъемных кранов трепещет река, что бежит молча, давясь беззвучными всхлипами, быстро бежит к вечности моря, которое мечется вдали, затевая заговор, чтобы прорвать линию горизонта.
# ї Петр Епифанов. Перевод, вступительная статья, 2012
[1] Направление в итальянской поэзии, возникшее после Первой мировой войны, представленное именами Э. Монтале, Дж. Унгаретти, С. Квазимодо, М. Луци, К. Сбарбаро и др.
[2] По официальной статистике только за 1906-1915 годы Италию покинуло 6 миллионов жителей. Подавляющее большинство выезжало в Северную и Южную Америку. Итальянская колония в Аргентине насчитывала в то время не менее полумиллиона человек.
[3]
Спустя долгое время, в
[4] Подзаголовок был на немецком.
[5] C. Pariani. Vite non romanzate di
Evaristo Boncinelli, scultore e Dino Campana, scrittore. — Firenze, Valecchi,
1938.
[6] Итальянская поэзия в переводах Евгения Солоновича. — М.: Издательство “Радуга”, 2000.
[7]
Особенностью застройки в Болонье является обилие портиков — длинных галерей под
вторыми этажами зданий. Эти галереи тянутся вдоль жилых, деловых, торговых
кварталов, вдоль старинных корпусов университета, переходя одна в другую. Общая
длина портиков Болоньи достигает
[8] Габриэле Д’Аннунцио слыл законодателем вкусов поколения; его героям — аморалистам в духе вульгарно прочитанного Ницше — было модно подражать.
[9] Кровь на пальцах, держащих перо, ритуально-магическое уничтожение лика любимой — все эти детали имеют явный сатанический подтекст. Впрочем, герой сам не сознает, откуда на руках кровь и что он пишет; можно предположить, что договор с дьяволом ему лишь предстает как навязчивая идея, но не заключается на самом деле.
[10]
Еженедельный журнал для женщин, выходил в Милане с 1897-го по
[11] Сначала видение ада в дантовском стиле, затем — воспоминание библейского рассказа о сотворении Евы из ребра спящего Адама. Но герой Кампаны, просыпаясь, не обретает рядом с собой свою Еву. Слова “Не добро человеку быть одному; сотворим ему помощника, сообразного ему” (Бытие. 2:18) для него остаются неисполненными. И герой бежит среди ночи под портики, где “кровавый свет сочится каплями”, взывая об избавлении уже не к Богу, а к Его противнику.
[12] Аллюзия на стихотворение Рембо “Офелия”. Но тело Офелии, белое, плывущее по черной реке, у Рембо — прекрасно. Кампана, говоря об “отвратительном трупе”, имеет в виду фигуру под фонарем — призрак, труп идеала Вечной Женственности.
[13] Цитата из бодлеровской “Литании Сатане”. Герой остается в отчаянии, отвергнутый даже духом зла. Дьявол не сводит его, как гётевского Фауста, с его Маргаритой. В черновиках стихотворение кончалось тем, что герой бросался на фигуру под фонарем с кулаками. Подобный инцидент имел место на самом деле, правда, не ночью, а средь бела дня; за ним последовали арест и вторичное исключение Кампаны из университета.
[14] “Хотите матэ?” (исп.) В тексте “Орфических песен” каждое слово фразы написано с большой буквы. Возможно, этим автор хочет подчеркнуть, что придает этим словам символический и даже как бы священный смысл. Аргентинский чай превращается у него в волшебный напиток, дающий герою выйти из оболочки повседневно-приземленного сознания на простор подлинной реальности.
[15] Стихотворение написано по-французски, вероятно, еще в Бельгии. Кампана пытается восстановить текст по памяти.
[16]
Сюжет относится ко времени пребывания поэта в тюрьме Сен-Жиль
и затем в “Доме здоровья” — психиатрической клинике в г. Турнэ,
в Бельгии (зима-весна
Описание тюрьмы уже с первых строк воспроизводит типичную обстановку психбольницы.
[17] Противопоставление животных, в их благородной и подлинной красоте, людской напыщенности и суетливости — чисто ницшеанский мотив.
[18] Портрет юной маркизы Беатриче д’Эсте (1490-е гг.), издавна приписываемый кисти Леонардо да Винчи (Амброзианская пинакотека, Милан).
[19] Кампана сравнивает стоящие в порту трансатлантические пароходы с мертвыми остовами (животных или людей), к которым тянутся очереди пассажиров. На фоне огромных судов человеческие фигурки кажутся мелкими, как муравьи.