Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 1, 2012
Ольга Серебряная#
Еще раз о беременной вдове
За последние двадцать лет любовная жизнь на постсоветском пространстве деградировала совершенно. От измен советских времен дух захватывало. Каждый курортный роман был “Дамой с собачкой”, только без собачки. Но арбузы ели точно так же. На главпочтамты всех возможных и невозможных городов (то есть даже в Урюпинск и Мончегорск) килограммами шли письма до востребования. Если верить, например, Милану Кундере, даже у нейрохирурга (а ведь ответственная, казалось бы, профессия) рабочий день начинался с секса с медсестрой в предбаннике операционной и сексом же заканчивался — только уже с ее сменщицей. И это не считая художниц, коварно крадущих носки, и случайных официанток из гостиничного ресторана в курортном городе.
Да что там Кундера. Мне никогда не забыть, с каким важным видом отец надевал свое широченное обручальное кольцо перед очередным отъездом в Гагры — в обычной жизни он его не носил. Даже ребенку было ясно, что обручальное кольцо значило в данном случае совсем не то, что оно значит.
А разговоры в парикмахерских! Сколько в них было стыдливой недосказанности — причем сколько конкретно ее было, становилось понятно, когда высушенная и уложенная дама отправлялась восвояси, а парикмахерша расставляла для оставшихся все точки над “i”. Что, мол, жену этот ее новый хахаль никогда не бросит, что бы он сейчас ей ни говорил, потому что “евреи из семьи не уходят” или что-нибудь в этом духе.
И даже когда человек — в силу воспитанности или природной молчаливости — ни в чем не признавался, ему на излишнюю запутанность текущей любовной жизни деликатно намекали — в основном на работе. Кто не помнит, что “Ленинград, Андрей Палыч, город маленький”? С 1992 года живу в Ленинграде — то есть в Петербурге, — но ни разу с тех пор этой фразы не слышала.
Я уже было поверила, что Александр Володин ее выдумал, но только что прочитанный роман Лайоша Грендела меня разуверил[1]. Ровно в середине книги там происходит поразительный разговор между начальником отдела Института палеогеронтологии (то есть, видимо, истории партии или марксизма-ленинизма) и сотрудником этого института, человеком воспитанным и почти непьющим (судя по тому, что, проснувшись с крепкого бодуна, он первым делом пытается вспомнить годы правления Фердинанда I — 1835-1848). Но дело не в этом — а в том, что выслушав от рядового сотрудника обещание все-таки выполнить крайне неприятную работу, начальник отдела говорит по-отечески, что, мол, то-то же, самое время поработать, а то личная жизнь придет к окончательному краху.
— Что ты имеешь в виду? —
спросил я.
— Братислава ведь город
маленький, — сказал он.
Братислава город и вправду маленький, но в данном случае это не было фактическим утверждением. Сразу оговорюсь, что Грендел — не славист и не специалист по ленфильмовской продукции конца семидесятых. Грендел — вообще венгерский писатель. То есть словацкий. Но об этом потом. Сейчас важно закончить про любовь.
Итак, романтическая линия в сюжете средней позднесоветской жизни была прописана с большей любовью к делу, чем теперь. Теперь все безыскусно: заводят отдельный почтовый ящик, идут на сайт знакомств, после чего следует несколько месяцев секса в обеденный перерыв. Пару раз в неделю. Собственно, и все. А потом или офис переезжает слишком далеко от партнерши по обеденным развлечениям, или работа меняется, или просто становится скучно, и оба берутся за ум. Начинают ремонт, берут кредит — словом, всерьез задумываются о будущем. В общем, не любовь, а производственный роман. Без огонька. Без интриги. А всего-то — сменилась власть.
Любовному упадку на постсоветском пространстве (а под “постсоветским пространством” я в этом тексте имею в виду не только территорию бывшего СССР, но и страны Восточной Европы, тоже избавившиеся от власти Советов примерно двадцать лет назад) есть простое социо-психологическое объяснение. В былые времена репрессивный партийно-государственный аппарат не давал рядовым гражданам прямо реализовать свое стремление к власти — в области политики или карьерного строительства. Приобщение к власти осуществлялось через процедуру унижения, покорения, подавления и слияния с некой надперсональной субстанцией — пардон, линией (партии и правительства), что само по себе противоречило изначальному порыву к этой самой власти. Поэтому людям нерасчетливым (а таковых большинство) приходилось реализовывать свое стремление к власти в других сферах: в увлечении альпинизмом, в разведении аквариумных рыбок (они существа покорные) или в любви. Последнее было самым очевидным и вовсе не требовало изобретательности, потому что жаждущих реализации в этой сфере было хоть отбавляй. А чтоб заводить романы при полной готовности возможных партнерш или партнеров — кому ума недоставало. Даже аквариум покупать не надо.
Теперь же можно идти себе прямой дорогой и при желании делать карьеру — делать именно ее, а не детей сотруднице из соседнего отдела. Да и политику тоже можно делать теперь прямо, причем любую. Разнополярные всплески политической активности каждый второй месяц происходят на одной и той же площади, так что с полюсом можно определиться прямо на месте. В любом выборе будут свои бонусы и свои минусы, но это все равно будет политика в форме менее извращенной, чем при советской власти. Поэтому любовно-сексуальная активность вернулась в наши времена на свое далеко не самое заметное место, и обручальные кольца (которые, кстати, с начала 90-х все стали носить не снимая) значат теперь ровно то, что они значат: человек с кольцом на безымянном пальце — существо семейное, то есть остепенившееся, и слово свое, произнесенное в ЗАГСе, а то даже и перед алтарем, в основном держит. Производственные романы — не в счет. Они просто средство поддержания должного жизненного тонуса.
В общем, с такой интерпретацией бесполезно спорить. Даже автор одного из самых любовных романов эпохи конца советской власти, Александр Житинский (“Потерянный дом, или Разговоры с милордом”), написал недавно в своем ЖЖ, что “человек, вынужденный в 70 лет зарабатывать на жизнь, прожил ее не совсем эффективно” (http:// macZcoZlit.liveZjourZnal.com/882280.html). А ведь в его романе перемена жены создавала такое напряжение, что герой начинал вести беседы с самим Лоренсом Стерном и судить коллег по ЛОСПу (на момент публикации этого романа было еще без расшифровки понятно, что это ленинградское отделение Союза писателей) натурально с точки зрения вечности. Тогда это было эффективно и даже эффектно. А теперь нет. И дело не в возрасте.
Словом, проклятый капитализм с его свободой и социальной безответственностью. И даже если объяснять без капитализма (да хоть по Аристотелю: для изобретательности и интриги, мол, нужен досуг, а его нет, потому что…), мы все равно упремся в этот проклятый капитализм. Пусть все это так, но остается вопрос: а как бы вся эта конструкция выглядела, если бы мы попытались описать саму власть (взятую не метафорически, а в обыкновенном политическом смысле) в рамках эротической истории. То есть когда у нас есть типичный позднесоветский герой — ироничный, умный, ведущий по пьяни разговоры с Богом, который представляется ему в виде облачка, зависшего над телевизором, — и когда этот герой вдруг приобщается к власти. К советской власти, то есть в их восточноевропейском изводе — к народно-демократической. Начинает с ней роман. Как это описать ограниченными средствами секса?
В советской литературе я такого опуса не знаю. А вот “Тесей и черная вдова” Лайоша Грендела (1991) — как раз про это.
Собственно, черная вдова — это и есть народно-демократическая власть, и укусы ее опасны. Хотя, конечно, я сильно упрощаю романную конструкцию, с полной уверенностью этого сказать нельзя, потому что это восточноевропейский роман, с кучей рамок, подвешиваний и отказов от собственных слов, с несколькими повествователями, но раз уж я взялась упрощать, то можно прочитать и так. Черная вдова в романе — дочь народно-демократического функционера Густава Халапи (ударение на первый слог), биографию которого поручено написать главному герою, Тесею. На самом деле, его зовут Акош Семере, и поручение это в Институт палеогеронтологии спустили с самого Олимпа. То есть, надо думать, из ЦК. Соответственно, Акош, как честный ученый, должен собрать материал, то есть пообщаться с людьми, лично знавшими товарища Халапи. Внутренне же он воспринимает свою роль как роль Тесея, задача которого в том, чтобы убить Минотавра. То есть ему, как историку, не хочется заниматься черт знает чем, и поэтому он готов способствовать очищению мира от черт знает чего, написав объективную биографию Густава Халапи. Но для подвига ему требуется Ариадна, и на ее роль пробуются по ходу романа несколько девушек, но в итоге получает ее дочь предмета исследования.
Это, конечно, опасно с методологической точки зрения, потому как документ, то есть источник, утрачивает при таком раскладе всякую объективность, и ученый в главном герое должным образом сопротивляется искушению, но борец с Минотавром в конце концов побеждает, а тому без Ариадны никак.
Черная вдова (то есть власть) начинает с того, что она не совсем то, за кого ее принимают, а именно — сообщает, что она Густаву Халапи не дочь, а приемная дочь. Дальше появляется, естественно, инцестуозная линия, но не в античном смысле сожительствования с собственным отцом по незнанию (это вводило бы мотив судьбы, а у нас речь о народно-демократической власти), а в нашем родном, советско-восточноевропейском: папаша товарищ Халапи свою приемную дочь просто изнасиловал. Герой, правда, об этой травмированности и внутренней трагедии народно-демократической власти так до конца и не узнает, о ней черная вдова ведет речь только в записках, для прочтения не предназначенных. Это как бы ее тайна — настолько явная, что русскому читателю, как потомку насильника, эта метафора наверняка покажется топорной.
Зато мы узнаем из заметок героя об особенностях романа с народно-демократической властью. В общем, ничего неожиданного: роман этот крайне интенсивен, изнурителен и неудобен, однако приносит чувство глубокого удовлетворения:
Я чувствовал себя столь
уравновешенным, отдохнувшим и ко всему готовым, как еще никогда со времен моей
молодости. Казалось, все части моего тела, все внутренние органы, по одному,
тщательно почистили и смазали, словом, автору этих строк устроили капитальный
ремонт, и он чувствовал себя, словно маршал в зените своей полководческой
славы.
Ощущение это приходит к герою после второго секса в гостиной среди бела дня, то есть вечер еще впереди, а в доме есть не только гостиная. Например, там есть кладовая:
В кладовой было холодно,
поэтому разделись мы только частично. Ариадна обвила мои бедра ногами, я
остался стоять столбом и к исходу акта был уже на пределе физических кондиций.
Несколько легче мне было в погребе. Он был весь уставлен бочками.
Герой описывает развитие романа с прекрасной народно-демократической властью (она женщина красивая, хоть и немолодая) как беспрерывную интенсификацию там, где интенсификация уже невозможна. Удовлетворенность нарастает вместе с интенсивностью любовных занятий, что приводит к похудению и еще большему ощущению свежести и могущества. Но в какой-то момент героиня объявляет, что беременна, и отказывает герою от тела. (Кстати, что бы это могло быть? Непреодолимые идеологические противоречия? Успешное выполнение пятилетнего производственного плана? Впрочем, неважно.) Для героя такой поворот событий становится неожиданностью. Обычно детей принято как-то планировать, думает он. И осмыслять эту неожиданность он берется под палинку. Однажды, допившись до потери координации, герой падает под стол (за которым пишет рассказанную от его лица часть романа) и понимает, что миссия выполнена, что он добрался, наконец, до Минотавра, которого надо убить. И обнаруживает в озарении, что Минотавром является сама Ариадна. Причем открытие это происходит в тоске, которую автор сравнивает с тоской человека, живущего в рамках Варшавского договора, по Лос-Анджелесу.
Надо сказать, что схематизм намека на целительную силу эмиграции разочаровывает — но ненадолго. Потому что тут же следует продолжение (уже от лица Ариадны, которую герой, конечно, не убил — хотя бы потому, что был мертвецки пьян в момент озарения). Ариадна же рассказывает, что ни в какой Лос-Анджелес ее возлюбленный тоже не улетел, а просто с ним от горького пьянства случился тяжелый инсульт, после которого ходить он научился, а разговаривать — нет. Она, естественно, интерпретирует этот отказ от речи как крайнюю попытку героя сохранить неподвластную ей область, а именно область немого мышления. Но так это или не так, нам узнать не дано, потому что писать герой тоже больше не умеет.
В общем, итогом описания эротической причастности к власти является беременная вдова, а поскольку власть эта не совсем настоящая, то есть народно-демократическая, власть изнасилованная и сама от себя при любом удобном случае отказывающаяся, то беременная вдова не является даже вдовой в прямом смысле: во-первых, муж номинально жив, а во-вторых, он номинально не муж, потому что пожениться они не успели из-за того, что ему предварительно надо было разводиться, а лень и недосуг. Получилось совсем как в ответе главного героя, еще не утратившего тогда дар речи, на вопрос “правда ли, что, когда Наполеон вступал в Братиславу, ему в Михальских воротах подстрелили ногу?” — “Правда. Только не Наполеону, а Францу Фердинанду, и не ногу, а жену, и не в Братиславе, а в Сараеве”. Хотя когда-то раньше у главной героини был другой муж, который повесился. Так что все-таки вдова.
Забавно, что беременная вдова приходила на ум Александру Ивановичу Герцену, когда тот размышлял об итогах европейских революций 1848 года: “Страшно то, что отходящий мир оставляет не наследника, а беременную вдову. Между смертью одного и рождением другого утечет много воды, пройдет длинная ночь хаоса и запустения”. Британский писатель Мартин Эмис даже сочинил по этой цитате роман, который так и называется — “Беременная вдова” (2010) (http://www. polit.ru/author/2010/07/05/ko050710.html), но там речь идет о революции сексуальной, так что Грендел (пусть и ненамеренно) прочитывает Герцена прямее. Что, впрочем, понятно: политическая география сильно помогает в данном случае понять русского мыслителя.
Такой вот роман. По части политической теории оказался классическим, а в смысле эротического письма довольно изобретателен — и здесь, очевидно, следует отдать должное переводчику. Ему приходилось нелегко за неразработанностью русскоязычных описаний секса, но Вячеслав Середа справился блестяще. Из несправившихся совсем должна упомянуть корректора Н. Пузанову. Слишком много опечаток.
Теперь собственно о Гренделе и — поневоле — об исторической географии. Лайош Грендел — венгерский писатель в том смысле, что пишет по-венгерски. И словацкий писатель, потому что родился, вырос и живет в Словакии. Когда никакой Словакии еще не было, на ее будущей территории проживало довольно много венгров, второй титульной нации (после 1867 года) Австро-Венгерской империи. Распад Австро-Венгрии совпал с окончанием Первой мировой войны и образованием Чехословакии, границы которой определил в том числе и Трианонский мирный договор 1920 года, подписанный между странами-победительницами и Венгрией. Определенные этим договорам государственные границы не совпали, как принято изящно выражаться, когда речь идет о литературе, с лингвистическими — и добрая часть Словакии в составе Чехословакии оказалась населенной людьми, родным языком которых был венгерский.
Столкнувшись с такой незадачей, кто-то переехал в изрядно уменьшившуюся Венгрию, кто-то подождал, пока родная земля снова отойдет к Венгрии (на время Второй мировой войны, в которой Венгрия, как все помнят, воевала на стороне Германии), а кто-то — как Лайош Грендел — просто родился в этих странных условиях, будучи потомком сначала непереехавших, а потом и не увидевших в этом переезде особого смысла: после восстановления по итогам Второй мировой войны трианонских границ и установлением по обе их стороны советской власти.
Грендел родился в 1948 году, закончил Университет Комениуса в Братиславе (по венгерской и английской филологии) и преподает там сейчас венгерскую литературу. Два десятка его книг переведены, естественно, на словацкий и на многие другие языки, в том числе и на английский. (Из этого будущий сравнительный историк литературы даже заключит, что Мартин Эмис мог быть знаком с “Тесеем”, но мы, как современники, точно знаем, что это не так.)
“Тесей и черная вдова” — первый роман Грендела, переведенный на русский язык[2]. Даже интересно, что он появился через двадцать лет после выхода романа. Есть о чем вспомнить.
# ї Ольга Серебряная, 2012
[1] Лайош Грендел. Тесей и черная вдова. / Перевод с венгерского В. Середы. М.: Издательство МИК, 2011.
[2] Два эссе этого автора в переводе О. А. Володарской опубликованы в книге: Лайош Грендел. Гражданин Центральной Европы. Венгерские травмы — венгерские заблуждения. — М.: Логос, 2011. (Прим. ред.)