Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 8, 2011
Cреди книг
с Михаилом Визелем
Римская мозаика
Рим совпал с представленьем о Риме… Италия в зеркале стипендиатов Фонда памяти Иосифа Бродского (Joseph Brodsky Memorial Fellowship Fund) (2000-2008) / Сост., вступит. слово и комм. Клаудиа Скандура. — М.: Новое литературное обозрение, 2010. — 336 с. — 1000 экз.
Под обложку этой книги собраны стихотворные и прозаические произведения, а также репродукции картин, фотографий и инсталляций восьмерых русских литераторов и четырех художников — Михаила Айзенберга, Николая Байтова, Тимура Кибирова, Сергея Стратановского, Владимира Строчкова, Семена Файбисовича, Бориса Херсонского, Елены Шварц, Никиты Алексеева, Вадима Захарова, Ольги Флоренской и Дмитрия Цветкова. Объединяет этих разных и ярких художников и поэтов то, что всем им Фонд Бродского на протяжении 2000-2008 годов предоставил возможность в течение трех месяцев изучать и впитывать в себя Вечный город — так много значивший для Гоголя, Александра и Вячеслава Ивановых, да и для самого Бродского.
Последнее утверждение может показаться “приисканным” (как сказал бы сам Гоголь). Общеизвестно, что Бродский, восхищавшийся Италией и чувствовавший себя среди строгих классицистических фасадов в буквальном смысле “как дома” (то есть как в Петербурге), больше всего любил Венецию и возвращался туда при первой возможности. Но именно на встрече с мэром Рима, а не Венеции, в октябре 1995 года он выдвинул идею учреждения Русской академии, которая должна была бы, по его выражению, “восстановить культуру-восприемницу в ее естественном, здоровом состоянии”. То есть дать возможность русским творцам приобщаться к классическим образцам европейского искусства и “нести его домой”. Так делали и Батюшков с Брюлловым, и Блок с Кузминым, но их прямые наследники были лишены такой возможности на протяжении почти всего XX века.
Идея была встречена благосклонно, но смерть Бродского в январе следующего года сильно осложнила и замедлила воплощение идеи Академии как отдельного здания, способного принимать постояльцев. Но благодаря усилиям вдовы и друзей поэта Фонд все-таки начал свою работу, размещая “пансионеров” в аналогичных Французской и Американской академиях и в других римских (и не только римских) домах, безо всякой помпезности и торжественности.
Подробный рассказ о том, чтó предшествовало созданию произведений, вошедших в антологию, не является лишним. Не совсем обычные обстоятельства породили эмоциональный настрой авторов, тоже далекий от обычного, — что хорошо заметно в большинстве представленных текстов. Особенно в цикле стихов открывавшем в 2000 году стипендиальную программу Тимура Кибирова (из него же позаимствовано и название всей книги). Его лирический герой, попросту говоря, чувствует себя не на своем месте: ведь понятие об “итальянском пансионере” связано для русского интеллигента прежде всего с романтическим образом юного (и, как усиление, — чахоточного) дарования, а у него уже “грудь седая и вялое брюшко”, он умудрен и искушен, но при этом на тот свет отнюдь не собирается, и что ему остается делать среди буйных итальянских красот, увидеть которые большую часть жизни он и не помышлял? Только вздыхать об отсутствующей возлюбленной. Причем вздыхать нарочито снижено, “телесно”. Недаром и цикл называется “Sfiga”, что по-русски примерно значит “непруха”, а по-итальянски просто звучит неприлично.
Подобный настрой проявляется и в других текстах. И неудивительно: стипендиаты, люди зрелых лет, всю жизнь пробывшие нон-конформистами и неформалами, как-то не привыкли, что с ними носятся как с “поэтами”, предоставляют какие-то особые условия для творчества и специально знакомят с местной интеллектуальной элитой (ведь еще Пушкин в “Путешествии в Арзрум” издевался над поэтами, ездящими куда-то “за вдохновением”). Более того: сама идея, что на эту их деятельность можно получать гранты и стипендии, им чужда. Или, во всяком случае, нова — в противоположность стипендиатам других академий, целенаправленно подыскивающим себе следующий грант, сидя на текущем. Об этом откровенно пишет Файбисович: “Я сюда дуриком попал, ну или чудом (выиграл небольшой закрытый конкурс, проведенный Фондом Бродского, про который понятия не имел): типа с неба свалился, только наоборот, и мне было странно, что у других это чудо всего лишь очередная точка на старательно и осмотрительно вычерчиваемом маршруте жизненного пути и карьеры”.
Преодолевают возникающие неловкость и раздражение все участники антологии по-своему, в зависимости от темперамента и типа дарования. Кибиров, как уже было сказано, прячется за свою тотальную центонность и нарочитую грубость, прикрывающую тоску по тому, что его любимой нет рядом с ним в римских парках, среди вольно раскинувшихся на лужайках парочек. Владимир Строчков воспроизводит дикую макароническую смесь русского, итальянского и английского языков, на котором он общался (был вынужден общаться) в Американский академии. Михаилу Айзенбергу и Семену Файбисовичу было, в каком-то смысле, проще всех: выпускники Архитектурного института, реставратор (первый) и художник-график (второй) в течение многих лет, они просто “припали” к Вечному городу своей архитектурной юности. Айзенберг в своем эссе признаётся, что в Риме “почти разучился говорить”, а Файбисовичу, на длительный срок оказавшемуся в ситуации языкового пограничья, наоборот, выпал случай задуматься о “лингвистической психологии”. Перформансист Николай Байтов в коротких концептуальных текстах старается передать сиюминутность, мгновенность своих не столько даже впечатлений, сколько состояний, а неоклассик Елена Шварц (увы, до выхода этой книги не дожившая) пишет о Риме и Италии словно sub specie aeternitatis, с точки зрения вечности, — так что даже футбольный мяч, которым ей случайно засветили в лоб играющие дети на Кампо-дей-Фьори, напоминает о сожженном здесь некогда Джордано Бруно: “Не гуляй там, где святых сжигали. / Многим можно, а тебе нельзя”. Филолог и профессиональный библиограф Сергей Стратановский придал циклу из десяти стихотворений старомодное название “Стихи, написанные в Италии”, и посвящены они цезарям, Гоголю и Красоте, которая если не спасет, то хоть встряхнет и выпрямит, а Борис Херсонский подчеркнуто публицистичен: его впечатления о Риме — это впечатления из гущи жизни.
Отдельно следует отметить роль в составлении и подготовке сборника профессора римского университета Ла Сапьенца, филолога и переводчика (в частности, переводчика Кибирова) Клаудии Скандуры, которая не просто была, по выражению Марии Бродской, “Вергилием для стипендиатов”, но и собрала по книжным, журнальным и блоговым публикациям их тексты, созданные не только в Италии, но и через много лет после поездки, прокомментировала (и растолковала) их. А главное — написала для книги исчерпывающее предисловие, в котором протягиваются прочные нити от князя Абамелек-Лазарева, завещавшего в 1913 году свою римскую виллу на учреждение пансиона для русских художников (вместо которых в нем поселилось советское, а теперь российское посольство), до Бродского и от Николая Заболоцкого, написавшего в Италии в 1957 году от лица Данте “я пожелал покоиться в Равенне”, до Николая Байтова, сказавшего в 2007 году уже от собственного лица: “Утро туманное. Еду в Равенну”.
Выстроенная в хронологическом порядке антология заканчивается стихами Бориса Херсонского — он жил на вилле Мирафьори (“резиденции” Ла Сапьенцы) в начале 2008 года. После него эстафету подхватили Владимир Шинкарев, Николай Звягинцев и Мария Степанова. Двое последних — поэты уже следующего поколения. Хочется надеяться, что заложенная Иосифом Бродским традиция посылать в Рим русского поэта и художника (а в перспективе — музыканта и т. д.) укрепится и принесет свои плоды. Хотя бы — в виде следующей подобной книги.