Повесть. Перевод с чешского Нины Шульгиной. Вступление Александра Эстиса
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 2, 2011
Перевод Нина Шульгина
Михал Вивег#
Ангелы на каждый день
Повесть
Вступление Александра Эстиса
Повседневные ангелы Вивега
Банален ангел. Банален и вопрос теодицеи, издревле присущий иудео-христианскому мировоззрению: история перипетий библейского верования — история Иова.
Но если Иов в своем истинно ветхозаветном негодовании все же непоколебимо веровал во всемогущего Бога и взывал к Заступнику на небесах, то ныне у чешского автора Михала Вивега даже ангел отчаивается перед лицом мирской, мировой несправедливости и подвергает сомнению не только всесилие и доброту Бога, но и его существование.
Три ангела, из чьих уст исходит рассказ — исполнители миссии, для ангела, как может показаться, весьма бесславной. Посланцы от Неведанного (а существует ли Он?) отправителя к неведающему получателю, “курьеры любви” (сами они сравнивают себя с сотрудниками DHL), они приносят — нет, стараются принести — толику тепла людям, которым вот-вот предстоит умереть. При этом меры, предпринимаемые ими, ограничены, ограничено время, ограничены их знания.
Ангелы старающиеся, ангелы отчаявшиеся, ангелы неуверенные. Чем же отличаются они от людей, от жителей Праги, к которым прилетают в описанный Вивегом день — 5 сентября 2006 года? От очерствелой, бесчувственной учительницы Марии — ее волнуют лишь вопросы филистерской морали радиопередач; от ее мужа, заурядного автоинструктора Карела, который, так и не услышав слов любви от жены, произносит эти слова машинам и ищет плотских удовольствий со своими ученицами (на рычаге “за пятьдесят два года у него всего три засечки”, тогда как у коллеги Рихарда уже около двух десятков); от инженера Зденека, которого покинула сначала жена с детьми, потом вера, а вскоре и сама жизнь? Ничем. (Правда, отличаются эти ангелы — и в этом соль — как раз от единственной в исконном понимании “верующей” фигуры романа: безнадежно эзотерической матери Зденека — она верит в чудеса, они — нет.)
Ангелы Вивега, конечно, невидимы людям, они умеют останавливать время (хотя им „нельзя“ и они боятся, что кто-то „заметит“), живут долго (видимо, не вечно, однако определенности нет и в этом), неподвластны сладострастию (трое опытных ангелов-мужчин все же заигрывают с ангелицей Илмут). Что ангельского в этих созданиях, если метафизические финты, вроде выше перечисленных, — эдакая замена классической окрыленности — единственное, в чем состоит их мнимое превосходство, в иерархии мироздания ставящее их над главной героиней Эстер, которая заботой об умирающем муже приблизилась к ангельскому естеству — или даже превзошла его? Не зря добрая часть глав романа названа ее именем — наряду с именами ангелов-повествователей. Взгляд овдовевшей Эстер — этого Вивегова Иова, — как и взгляд его ангелов, исполнен ласкового экзистенциального цинизма и эсхатологической осознанности.
Вторник, 5 сентября 2006 года
1. Иофанел
Скажу прямо: по большей части наши миссии кончаются провалом. Вчерашние переживания на северо-востоке Китая были вряд ли оправданными. Я уж не говорю о том, что в других местах этой безжалостной планеты миллионы людей умирают и вовсе без нас… Мы не можем быть вездесущими, твердит Гахамел. Подчас я пытаюсь понять, кто выбирает тех немногих счастливцев, которым в последние минуты жизни дано радоваться нашему расположению? Действительно ли Бог? Или комиссия при ООН? Ха-ха! Короче говоря, наши скромные ангельские благодеяния кажутся мне довольно случайными. В них нет никакой системы. Случайность — это способ, каким Бог анонимно творит чудеса, не устает повторять мне Гахамел. Он отвергает любые вопросы. Наша миссия, говорит он, не задавать вопросы, а давать сколько-нибудь утешительные ответы. Мы не более чем посланцы. Курьеры любви. Но разве существует утешительный ответ для тринадцатилетней девочки, умирающей от рака? Чу-Чанг. Головные боли. Она умирала одна — не знаю, можно ли так сказать, если она умирала в девятиместной больничной палате в Кашгаре. Родители, невзирая на все наши скромные попытки, не приехали. А принуждать их мы не в силах. Был бы мальчик — другое дело… Прежде чем сделать последний выдох, она еле слышно что-то говорила. Мы плохо ее понимали. Гахамел плакал.
Сегодня мы в Центральной Европе. Надеемся, что смена климата пойдет Гахамелу на пользу. Все эти смерти он воспринимает слишком близко к сердцу. Я сказал бы, что у него тяжелейшая форма идеализма. Хотя он много читает. Но то ли авторы этих романов не пишут о жизни правду, то ли Гахамел не очень их понимает.
— Итак, — сообщает он нам, — Карел. Инструктор автошколы.
И замолкает.
Мы сидим на ограде Нусельского[1] моста, и лучи восходящего солнца упираются нам прямо в лицо. Если бы водители проезжавших машин могли нас увидеть, карета “скорой помощи” мигом выехала бы к четырем самоубийцам. Я смотрю вниз: поворот железнодорожных путей, слуховые окна, задние дворики, спутниковые антенны, угловые мясные лавки с красными навесами над входом. Билборды с рекламой пива. Двадцать первый век мне не нравится. Плоские экраны и открытые балконы. Восемнадцатый век, например, представляется мне более стильным.
— Пятьдесят два года, — говорит Гахамел.
Илмут огорченно вздыхает. В сущности, это ее первая акция. Определенные пикантные стороны человеческого бытия нам, к сожалению, недоступны, но все равно мне кажется, что ее молодость и невинность дают мне возможность понять слово сладострастие. Эту мысль, разумеется, я не высказываю.
— Что ж, пятьдесят два в определенном смысле лучше, чем тринадцать, — роняю я.
Мою реплику Гахамел пропускает мимо ушей. Он делает мне замечание лишь тогда, когда мои кощунственные речи переходят допустимые рамки.
— Супруга Мария, учительница. Сын Филип, совладелец автосалона. Карел и Мария женаты уже двадцать семь лет, и потому нам ясно, в чем дело.
Нит-Гайяг и я утвердительно киваем. Илмут краснеет.
— Во всяком случае мы попробуем представить себе такое, — снисходительно улыбается Гахамел.
Видно, он опять на что-то решился — будто он уже миллион раз не терпел фиаско.
— Высший смысл теперешней жизни Карела составляют
“шкода-1000 МБ”, “шкода-
— Но он в ней, увы, уже не прокатится, — замечаю я.
— Ты циничен, как хирург из “МЭШ”[2], — вставляет Нит-Гайяг, в последнее время полюбивший телевидение.
Я не могу избавиться от мысли, что оба старых господина немного флиртуют с Илмут. Нит-Гайяг всего на полстолетия моложе Гахамела. Когда он шутит, его лицо остается серьезным, он лишь едва заметно сдвигает поседевшие брови.
— Почему мы должны быть здесь вчетвером из-за одного инструктора автошколы? — спрашиваю я.
— Ты слышал когда-нибудь о работе в команде? — вопросом на вопрос отвечает Гахамел. — Мы и есть команда.
— Монстрбригада.
Гахамел осаживает меня взглядом.
— И здесь еще пан Зденек, — подсказывает мне Нит-Гайяг.
Я не верю своим ушам.
— Я думал, что самоубийцы — не наш профиль.
Илмут испуганно моргает.
— Нет, наш, — возражает Гахамел. — Его мать…
— Ах, вот оно что, — усмехаюсь я. — Стало быть, совещание у нас должно происходить прямо на месте события? Мы все время должны собираться на мостах?
Иной раз я и сам себе бываю противен. Но ничего не могу с собой поделать. Я всем сыт по горло.
— Ты когда-нибудь слышал слово “конспирация”? — продолжает Нит-Гайяг, посматривая на Илмут. Вокруг глаз у него сотни морщинок.
— Конспирация нам особенно не поможет. А Карелу от нее и вовсе никакого толку. Вовремя и побольше узнать об этих людях — вот наша задача! Вовремя, — повторяет он, указывая рукой на цифровые часы в конце моста, — а не за полсуток до смерти!
Нит-Гайяг устремляет упорный взгляд на часы. Шум проезжающих машин внезапно замирает, и вся Нусельская долина погружается в тишину. Ясно: дед выставляется перед Илмут. Машины во всех шести рядах стоят неподвижно, даже их пассажиры не шевелятся. Илмут изумлена. В ее лице есть нечто, что заставляет даже такого циника, как я, верить в Бога.
— Прошу тебя, отпусти часы прежде, чем люди что-то заметят, — нетерпеливо просит Гахамел Нит-Гайяга.
Не успевает он договорить фразу, как машины снова свистят — лишь предшествующая тишина позволяет понять, какой дикий шум они производят.
— Поймите, шеф, я, разумеется, не сомневаюсь, что Он имеет свои доводы и так далее. И мне ясно, что помыслы Его непостижимы, — я лишь жалуюсь на условия нашей работы. При всем почтении: слышал ли Он когда-нибудь слово логистика?
Я осознаю, что кричу. Гахамел не отвечает, Илмут с подозрением глядит на нас.
— Дайте мне хотя бы месяц — и я покажу вам настоящие чудеса!
Гахамел молчит. Как всегда.
— Или хотя бы неделю, — вздыхаю я.
— Мы всего лишь посланцы. Не меньше, не больше, — повторяет мне Гахамел в тысячный раз.
— Сотрудники DHL[3] вовсе не жалуются, что на Рождество у них работы невпроворот, — поддерживает его Нит-Гайяг. — Они старательно доставляют все посылки без всяких отговорок.
— Раз уж мы завели речь о курьерах, — говорит Гахамел Нит-Гайягу, и в его усталых глазах загораются искорки, — посмотрите вон на того…
Мы все смотрим на молодого мотоциклиста.
— После обеда ты должен знать все, что знает он.
Стало быть, последним блюдом Карела будет пицца.
2. Эстер
Небо над Гавличковыми садами[4] — Эстер, разумеется, всегда употребляет прежнее название Грёбовка — почти безоблачное, утренний воздух довольно теплый, поэтому она завтракает на балконе. Ах, если бы надежда пряталась хотя бы в кроне деревьев, что на противоположном косогоре? — усмехается она. Положение серьезное, но отнюдь не безнадежное. Акцент надо делать на серьезности, а вовсе не на безнадежности. Подобными правилами полнится ее голова. Что можно еще ожидать от жизни? Вопрос поставлен некорректно. Не мы ждем от жизни, а жизнь еще чего-то ждет от нас! О’кей. Немного утреннего солнца во всяком случае не повредит ей, думает она. Квартира выходит на северо-восток, и вечером, когда она возвращается из больницы, терраса уже давно погружена в глубокий сон. Обозначение “терраса” — один из плодов восторженной эйфории, охватившей Томаша в период переселения, — Эстер с самого начала было ясно, что речь может идти всего лишь о большом балконе. Нескольким карликовым хвойным деревцам, которые они тогда купили в “OBI”, недостаток солнечного света не страшен, но ползучим розам и кустикам лаванды в керамических горшках здесь неуютно. Эти мелкие фиолетовые цветочки Эстер срывает слишком часто: задумчиво растирает их пальцами, а потом вдыхает их аромат. Иногда делает это неосознанно — вот отчего лаванда так поредела. Летом она завтракала в Томашевом темно-синем халате XXL размера, накинутом на ночную рубашку, но сейчас, в сентябре, одевается потеплее и еще заворачивается в шерстяной плед. Сегодня на ней оливково-зеленая юбка с большими карманами и темно-зеленый пуловер на пуговицах, под которым скрывается обтягивающая белая майка. У нее уйма времени, на работу идти не надо, и потому она приготовила яичницу.
Яичница удивительно вкусная — Эстер вспоминает, что это первые яйца после более чем полугодового перерыва. Она отхлебывает кофе и просматривает список дел, ради которых она взяла свободный день без сохранения содержания, отпуск, естественно, ей уже не светит. Поцарапанным кончиком языка она невольно касается сломанного зуба. Подобные дни, когда у нее скапливалось слишком много разных скучных обязанностей, она всегда называла потерянными, но, с тех пор как не стало Томаша, даже такие дни она принимает безропотно. Carpe diem. Лови мгновение. Какое еще поучение вытекает из ранней смерти близкого? Иногда Эстер представляет, что и она могла бы умереть. Умереть вместе с ним. Стало быть, прошедшие два месяца — щедрый подарок. Каждый новый день что-то вроде бонуса… С объективной точки зрения она должна признать, что вдовство (ужасное слово) в каком-то смысле даже обогащает. Овдоветь, все равно что путешествовать одному: в людской толпе ты затерян, и тогда все выглядит гораздо проще, даже забавнее, но, с другой стороны, одинокому путешественнику легче сосредоточиться, он может больше увидеть, его впечатления глубже… Именно такой она кажется себе теперь: одинокой путешественницей. Словно судьба решила предоставить ей хотя бы частичную компенсацию. Эстер разглядывает причудливый черно-белый узор каменной мостовой под балконом и металлические решетки сточных каналов, а потом берет газету, за которой двадцать минут назад через силу спустилась к почтовому ящику. “Новоиспеченный премьер сравнил себя с первым человеком, высадившимся на Луне”. “Пражский кардинал Милослав Влк осмеивает христианство”. “Ядовитый скат убил известного защитника животных”. “Документальный снимок ‘The falling man’[5] — мужчина, выпавший из World Trade Center[6]…” Прочесть что-либо, кроме одних заголовков, она не в состоянии. Единственное, что она ощущает, — это отторжение от всего окружающего. Безучастность. “Женщины в бурках снова учатся петь”. Эту коротенькую заметку она в виде исключения читает всю: в Афганистане при талибах петь было запрещено, а сейчас женщины учатся петь. “Макдоналдс думает о ежах”. Эстер вновь охватывает чувство, что весь мир сошел с ума. “Мотто дня от Вуди Аллена: Если вы хотите позабавить Господа Бога, познакомьте его со своими планами на будущее”. Это в самую точку. “Смертельных исходов заметно поубавилось”. Я бы этого не сказала, горько усмехается Эстер. “Каждому второму недостает спокойствия. Но чрезмерная тишина может причинять страдание”. И на это у нее свой взгляд. “Как обстоят дела в роддоме в Подоли[7], или Тринадцать детей ежедневно”. Эту статью она, разумеется, пропускает. “Предоставьте удалять зубы дантисту-роботу”. Эстер откладывает газету. Возле дома под балконом стоит пожилая дама с собакой на поводке-рулетке. Вдова? — тотчас приходит на ум Эстер. Иногда с Томашем они описывали друг другу своих пациентов и вместе смеялись над ними. Сейчас ее мысли о людях окрашены исключительно в мрачные тона. Сегодняшний поход к стоматологу будет ужасно мучителен для нее, полагает она, разглядывая список дел на сегодня. Не говоря о визите сестер из хосписа. Она вдруг начинает задыхаться. Жадно глотает воздух. Но, превозмогая себя, увы, оживает. И даже с удовольствием вспоминает о последней учебной поездке с инструктором.
3. Гахамел
Карела и Марию в половине седьмого утра будит красный электронный будильник. Мария, вздохнув раз-другой, с трудом садится на кровати. Она молча смотрит на трещины в ламинате, который они с Карелом по дешевке купили в “Баумаксе”. Ей кажется, что трещины увеличиваются, но Карел так не считает. К новому настилу, как и к большинству перемен в старой-престарой нусельской квартире, у Марии неоднозначное отношение: с одной стороны, перемены радуют ее, с другой — она понимает, что сияющая новизна паркета неприятно подчеркнет обветшалость всей обстановки. Она сует ноги в сандалии на пробковой подошве и, даже не взглянув на Карела, шаркает в ванную. По дороге она распахивает и второе окно (одно приоткрыто всю ночь). Илмут зачарованно наблюдает ритуал человеческого пробуждения. Я понимаю: она еще не потеряла способности изумляться.
Карелу становится холодно. В спальне по утрам бывает двенадцать градусов. Однажды он не поленился, встал и показал Марии комнатный термометр. Это уже не спальня, а настоящая зимовка, возмутился он. Но второе окно она все равно открывает… Захоти, он мог бы по-настоящему взбунтоваться (и не только против проветривания по утрам), но на подобные вещи он уже давно махнул рукой. Подчас ему кажется, что вместе с месячной зарплатой он отдает Марии и часть самого себя. С покорной, понимающей улыбкой он исполняет все ее желания и указания, которые представляются ему бессмысленными, исполняет со слабой надеждой, что их абсурдность наконец дойдет до нее. Швейк под пятой супружества, осеняет меня. Карел привычным движением натягивает на себя перину жены. Илмут смеется.
Карел думает об этой милашке. Он закрывает глаза, хотя знает, что уже не уснет — кроме того, уснуть ему мешает усиливающееся давление внизу живота. Но придется подождать, пока Мария освободит ванную. Господи, что она там делает? Карел смирился с тем, что время, которое женщины утром проводят в ванной, с возрастом увеличивается, но сорок минут, до которых докатилась его жена с начала прошлого учебного года, и впрямь необъяснимы. Пластическая операция лица и то не длится так долго. Он, конечно, всего лишь забавляет себя этими ехидными мыслями, на самом же деле старение жены огорчает и умиляет его.
— Знаешь, почему мы здесь? — спрашиваю я Илмут. — Потому что его сердце до сих пор не очерствело.
Карелу обычно достаточно пятнадцати минут в ванной — и он уже побрит и принял душ.
— Доброе утро.
— Ты принял душ, — констатирует Мария вместо приветствия.
Карел знает: сейчас она пойдет и проверит ванную. Двадцать пять лет назад ничего подобного не пришло бы ей в голову, но теперь она делает это автоматически. Что ж, все надо принимать так, как есть.
— И даже вытер после себя…
Он улыбается ей. Для него она подогревает сосиски, для себя — в оранжевую керамическую миску насыпает кукурузные хлопья и заливает их обезжиренным йогуртом. Еще одна заранее проигранная попытка диеты, думает Карел. Как и всегда по утрам, включен телевизор.
— Вечером сделаю испанские птички[8], — говорит Мария. — Филип заедет к нам ужинать.
Когда в последний раз был у них горячий ужин? — вспоминает Карел. Что ж, для чего-то хорошего и сыновья иной раз кстати.
— Он звонил. Вчера.
Карел кивает. Мария изображает равнодушие, но он-то может представить, какую радость доставил ей Филип своим звонком. Про себя он отдает сыну должное.
На столе, там, где долгие годы сидел Филип, лежит объемистая красная папка-скоросшиватель с домашними заданиями и целая стопка тетрадей; на вершине пирамиды — старая магнитофонная кассета. Карел Гинек Маха “Май”[9], читает Карел на поцарапанном футляре.
— Это я к тому, чтобы ты пришел вовремя.
— Приду.
— В пять.
Карел кивает. Мария вздыхает.
— Когда они познакомились, она думала, что Карел относится к тому типу мужчин, у которых слова на вес золота, — объясняю я Илмут. — Тогда это нравилось ей. Болтливых мужчин она считала женоподобными. Несколько таких субъектов она знала по школе. По педагогическому факультету. Карел говорил мало, но уж если скажет — как отрежет. Тогда его неразговорчивость не была для нее проблемой: если Карел молчал, говорила она, и потому ей казалось, что он умеет слушать женщин.
— Он не только не знает ни одного иностранного языка, — спустя годы аттестовала она мужа, — он и чешского-то не знает!
Ей кажется, что для некоторых понятий и чувств Карел просто не может найти слов. Лицо у него самое заурядное, фигура тоже не бог весть что, зато глаза удивительно красивые. Впрочем, для Карела это типично: в целом он почти образцовый середнячок. Но отдельными качествами, как в плохом, так и в хорошем смысле, он далеко выходит за рамки этой усредненности. Честолюбие у него, к примеру, на самом низком уровне, а вот сексуальные аппетиты, напротив, не в меру развиты. Карел почти немой, ленивый и всегда сексуально озабоченный, но в целом вполне достойный человек.
— Список на холодильнике, — сообщает она ему. — Главное, не забудь про телятину.
Далее см. бумажную версию.