Перевод и вступление Светланы Силаковой
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 1, 2011
Перевод Светлана Силакова
Дэвид Седарис#
Рассказы
Вступление Светланы Силаковой
“Трудно ли писать о глубоко личных вещах? Мне — ничуть. Я охотно пишу о своих мерзких, постыдных поступках. Думаю: а ведь отличный материал! Понимаете, когда описываешь мерзкие, постыдные поступки посторонних людей, получается не столь эффектно. А вот когда рассказываешь, какая ты сам сволочь, читатели относятся к тебе милосерднее. О себе писать проще. И, поверьте, во всех моих произведениях самый мерзкий персонаж — это я”.
Так признался в интервью Дэвид Седарис, уже будучи известным писателем. Но поверьте на слово: его книги дарят друзьям в качестве лекарства от хандры. Да и нет в его произведениях сугубо черного юмора — лишь самоирония, честность и трезво-философский взгляд на мир.
Гротесковый рассказ Седариса “Чем я обязан университету” — чистая правда. Только не подумайте, будто в Принстоне автор учился еще во времена идолопоклонства (собственно, студентом этого университета Седарис никогда не был, да и высшее образование получил с третьей попытки). Но, как и герой рассказа, он нашел себя в жанре сатирической автобиографии, и первое время его родственники, наверно, краснели, читая о чудачествах героев со своими именами.
Русскоязычные читатели называют Седариса американским Довлатовым. В его рассказах дистанция между повествователем и автором (корректнее будет сказать “предполагаемым автором”) — минимальная. Да и откуда ей взяться, если первоначально Седарис выступал со своими текстами на радио! Разумеется, в один прекрасный день появился дотошный журналист, который сличил биографию Седариса с его произведениями и раструбил на всю страну, что многие факты — о ужас! — гротескно преувеличены. “Ну и что? — пожали плечами слушатели. — Читали и будем читать”.
Параллели между Седарисом и Довлатовым тоже очевидны: оттенок аутсайдерства, повествование от первого лица, подтрунивание над своими вредными привычками и даже жизнь на чужбине — Седарис проводит много времени во Франции и охотно делится своими впечатлениями от этих странных французов и их фантастического языка. Но по настроению Седарис ближе к другому ленинградцу — лирику и ернику Виктору Конецкому.
“Когда я читаю вслух рассказ о моем брате, то в финале всегда боюсь сорваться на плач. Понимаете, мысли всякие в голову лезут: а вдруг с братом что-то стрясется? Как же я тогда?.. Я вовсе не хотел никого разжалобить, честно. Но когда читаю эту вещь вслух, горло перехватывает от грусти…” — говорит Седарис. Кстати, он прекрасный чтец. Не зря его дважды выдвигали на “Грэмми” — за аудиокнигу “Одень свою семью в вельвет и коттон” и за диск с записью живого выступления в Карнеги-холле. А совокупный тираж “бумажных” книг Седариса на английском языке — более семи миллионов экземпляров.
Своим стилем Седарис, сам того не желая, предвосхитил целое социальное явление — интернет-дневники. В блоге ведь тоже размыты границы между реальностью и ее описанием, хотя здравый смысл подсказывает: “Всей правды не напишут”. Между тем сам Седарис сегодня отошел от автобиографии — или, по крайней мере, от произведений, где герои носят имена своих предполагаемых прототипов. Теперь он сочиняет сказки об очеловеченных животных в жанре, который сам называет бестиарием; сказки эти собраны в его новой книге “Белка желает познакомиться с Бурундуком”.
Чем я обязан университету
Занятно прогуляться по кампусу, где не бывал со студенческих лет: Принстон просто не узнать! Вот, например, эта церковь: в наше время здесь была лишь расчищенная в лесу площадка, огороженная частоколом. Тогда явка на молитву была обязательной. А попробовали бы вы сачковать, беззвучно шевеля губами! Нет, молитвы полагалось знать наизусть и произносить с подлинным чувством. Боюсь, вы сейчас поймете, что я безнадежно устарел: тогда даже Христа еще не было. Мы поклонялись богу по имени Сейшейтайба, у которого было пять глаз. Один — прямо на кадыке. Никто из нас так его и не повстречал, но нас предупреждали, что пришествие возможно с минуты на минуту, и мы всегда были наготове. “Главное, не гляди на его шею”, — твердил я себе.
Теперь-то смешно — а тогда подобные вещи меня глубоко волновали. А некоторые однокурсники так нервничали, что у них стала хромать успеваемость. Боюсь, вы сейчас окончательно убедитесь, что я безнадежно устарел, но я вам все-таки расскажу: в наше время учились еще по системе “зачет-незачет”. Получили зачет — дышите спокойно, провалились — пожалуйте на костер для сожжения заживо на месте, где теперь стоит корпус транссексуаловедения. К концу первой сессии весь кампус заволокло дымом, и мы пробирались между корпусами на ощупь. Некоторые говорили: запах как запах, мясной, совсем как от барбекю, но я-то улавливал разницу. Посудите сами: разве на мангалах жарят волосы? Или те уродские тупоносые ботинки, в которых мы все ходили?
Однако нельзя отрицать: эта система нас мобилизовывала. Будь я сожжен заживо за неуспеваемость, родители меня бы убили, отец уж наверняка: побуждения у него были самые добрые, но, на мой взгляд, он чересчур воодушевился. Скупил все, что попалось: латы с гербом Принстона, ночной колпак с гербом Принстона и даже бархатный плащ с головой тигра, висевшей на спине, точно рюкзак. В мои времена талисманом принстонской команды был саблезубый тигр: сами посудите, каким идиотом отец выглядел в плаще и как больно было в нем садиться. А всю свою телегу отец обклеил стикерами: “Тащусь в Принстон, тащусь от Принстона”, “Мой сын поступил в лучший университет США, а мне перепал лишь счет на сто шестьдесят восемь тысяч долларов”. И так далее, и тому подобное, что-то во всем этом было… слегка нездоровое.
В наше время студентов первым делом отправляли на семинар по скромности: восьмичасовое занятие, явка всего первого курса обязательна. Не знаю, как теперь, а у нас семинар проходил в форме ролевой игры: мы с однокурсниками изображали выпускников, а профессор — человека с улицы: солдата, коновала, шлюху с золотым сердцем.
— А скажите-ка, голубчик, вы учились в университете высшего образования?
Нам вдолбили: любому человеку с оружием или рабочим инструментом надо отвечать:
— Чего-о? Мы колледжев не кончали!
Но если собеседник — сам человек с дипломом, позволительно признаться: “Было дело”, а иногда: “Да, как бы учился”.
— А где вы как бы учились?
Ответ на этот вопрос должен был от зубов отскакивать. Главное — правильная интонация. Иностранные студенты мучались страшно.
— А где вы как бы учились?
А ты:
— Э-э-э, в Принстоне? — неуверенно так, словно на устном экзамене плаваешь.
— Да-а? В Принстоне! — восклицал профессор. — Вот здорово!
Дай ему излить восторг, но едва он начнет щебетать, какой ты, наверно, целеустремленный и талантливый, протестующе вскинь руки:
— Да что вы, поступить туда совсем несложно…
Собеседник разевал рот:
— Ну да? А мне говорили…
А вы ему:
— Не верьте. Ничего подобного. Университет не из лучших.
Вот так следовало держаться — умалять себя. Нелегкая задача, когда где-то неподалеку стоит твой отец и зачитывает в мегафон приказ о твоем зачислении.
Чтобы слегка остудить его пыл, я объявил, что буду специализироваться на отцеубийстве. В мое время программа в Принстоне была очень сильная, лучшая в стране, но это не совсем та специальность, которой отцы гордятся. В смысле большинство отцов. Мой, наоборот, просиял.
— Убит выпускником Принстона! — вскричал он. — И вдобавок собственным сыном!
Маме стало завидно, правда-правда.
— А что плохого в матереубийстве? — возмутилась она. — Или я не человек?
Началась перебранка, и, чтобы восстановить мир в семье, я пообещал подумать о двойной специализации.
— Значит, нам придется доплачивать? — воскликнули они в унисон.
В последние месяцы, прожитые в родительском доме, мне пришлось несладко, но вот начался первый семестр первого курса, и меня закружил вихрь интеллектуальной жизни. Моим любимым предметом было идолопоклонство, вот только отец возмущался:
— Черт подери, какое отношение это имеет к отцеубийству?
А я отвечал:
— Ну-у-у… Самое прямое.
Отец не понимал, что все взаимосвязано: одна научная дисциплина выводит тебя на другую, и так получается цепочка, которая поднимает голову и шипит коброй, когда после трех бессонных суток куришь кальян. А если закинуться кислотой, цепочка еще круче — типа пожирает все вокруг себя. Но мой папа в колледже не учился и совершенно не разбирался во всестороннем гуманитарном образовании. Он думал, что с утра до вечера, даже без перерывов на обед, я должен обучаться убийству. Слава богу, реальный учебный процесс устроен совсем иначе!
Если честно, я и сам не знал, что именно хочу изучать, и первые пять-шесть лет выбирал наугад. Мне понравились мародерство и астрология, но по-настоящему увлекло сравнительное литературоведение. Тогда поле для сравнений было невелико — полдюжины эпических поэм и один роман о даме из детективного агентства, — но как раз это меня и привлекло: направление новое, перспективное. Вот только попробуйте втолковать это моим родителям…
— Значит, ты нас не убьешь? — спросила мать. — Но я уже всем рассказала, что ты получишь дипломы сразу по двум специальностям.
Папа выдал свое коронное:
— Сын, ты меня разочаровываешь, — а затем прочел лекцию о практическом применении диплома: — Значит, будешь изучать литературу? А чем станешь на хлеб зарабатывать — литературщиной?
Все каникулы мы с отцом препирались, а потом, когда я уже собирался возвращаться в университет, отец зашел ко мне в комнату.
— Обещай ничего не отвергать сплеча, — сказал он. И, перед тем как выскользнуть за дверь, незаметно сунул в мой рюкзак кинжал с выгравированным напутствием.
За время учебы в Принстоне у меня было немало прекрасных учителей, но чаще всего я вспоминаю о докторе гадательных наук — форменной ведьме: седые патлы, бородавки величиной с молодую картошку и все такое. Она обучила нас предсказывать погоду на две недели вперед, но расспрашивать ее о более существенных вещах, увы, было бессмысленно.
Студенты с алхимического интересовались, сколько будут зарабатывать после выпуска. “Ну хотя бы приблизительно!” — упрашивали они, но госпожа профессор лишь качала головой и прикрывала свой хрустальный шар кружевной салфеткой, подарком одного из предыдущих выпусков. Когда заходил разговор о нашем будущем, она не сдавалась ни на какие уговоры — а мы, честно говоря, ее беззастенчиво донимали. Я, как и все, страшно досадовал, но теперь понимаю: она оказала нам громадную услугу. Взгляните на себя в день окончания университета и взгляните теперь. Я вот недавно глянул: “Ой-ей-ей! Кто это меня так?” И сам себе ответил: “Жизнь, кто же еще”. Старуха не хотела предсказывать — а мы, будучи уверены, что у нас все схвачено, и не подозревали, что жизнь непредсказуема. Мало ли какие двери перед тобой откроются. Как знать, во что вляпаешься, на что западешь. Например, блестящий инженер все забросит и станет варить у себя в сарае сидр — и не по необходимости, а из любви к процессу. А лучший спортсмен научит все народы жить в мире и согласии, а распоследний на всем курсе кретин станет президентом США — правда, такая судьба более характерна для выпускников Гарварда или Йейля, куда берут любую шваль.
Некоторые прямо из Принстона вознеслись ракетой в высшие политические и финансовые сферы, но мне была суждена иная судьба — кружной, ухабистый путь. Закончив учебу, я вернулся домой: диплом престижного университета, четырехлетний запас грязного белья и вся жизнь впереди.
— И какие у тебя теперь планы? — спросили родители.
А я сказал:
— Ну… наверно, надо бы трусы постирать.
Это отняло полгода. Затем я перешел к рубашкам.
— А теперь? — спросили родители.
И когда я сказал: “Не знаю”, их терпение иссякло.
— Это еще что за ответ? У тебя что — два класса три коридора? — возмутилась мать. — Учился в лучшем университете — и вдруг чего-то не знаешь? Как это может быть?
А я сказал:
— Не знаю.
Шло время. Отец перестал носить доспехи с гербом Принстона. Мать перестала рассуждать о моих “перспективах”, и они с отцом завели щенка, рыжего с белыми пятнами. Интеллект у него был не выше среднего, но родители этого даже не замечали. “Ты ведь самый умный песик на свете, правда?” — восклицали они, и щенок пожимал им руки, совсем как я когда-то.
Первый сбор выпускников меня немного приободрил. Отрадно было узнать, что я не единственный в мире безработный с университетским дипломом. Впрочем, радовался я недолго: вернувшись домой, обнаружил, что родители отдали мою комнату щенку. На месте флага Принстона, который они купили мне на первый день рождения, висел транспарант с надписью “Вестминстер любой ценой”[1].
Я смекнул, откуда ветер дует, и выпорхнул из родительского гнезда — переехал в мегаполис, где бывший однокурсник, дипломированный философ, взял меня в свою бригаду старьевщиков. Когда же эта отрасль стараниями другого нашего однокурсника была выведена за границу, я остался на насиженном месте и в итоге пристроился свежевать тушки к крысолову — тощему серьезному дядьке с феноменально длинной бородой.
Вечерами я читал и перечитывал несколько книг, прихваченных из родного дома, и в конце концов, скорее всего со скуки, сам стал пописывать. Начал с мелочей: зарисовки характеров, заметки о происшествиях за день, пародии на статьи в газете для выпускников. Со временем, расхрабрившись, принялся сочинять истории о своей семье. Одну я прочел вслух крысолову; он никогда в жизни не улыбался, но над диалогом мамы и щенка смеялся до хрипоты. “У нас с тобой все один к одному, — сказал он. — Я окончил Браун, а через две недели мать начала выращивать соколов в моем углу нашей однокомнатной квартиры!” А повесть о том, как папа испражнялся в соседский колодец, так понравилась моему работодателю, что он снял с нее ксерокопию и послал собственному отцу.
Воодушевленный успехом, я через некоторое время собрал рассказы в книгу, и ее опубликовали. Первое издание я подарил родителям. Они раскрыли книгу на рассказе о соседском колодце и тут же бросились задергивать шторы. На пятидесятой странице они заколотили дверь изнутри досками и стали совещаться, как лучше изменить внешность. Другим нравился мой стиль, и только эти двое ничегошеньки не поняли.
— В чем проблема? — спросил я.
Отец поправил свой самодельный тюрбан, нарисовал у мамы под носом усы:
— В чем проблема? Я тебе скажу, в чем проблема: ты нас в гроб сводишь.
— Я думал, вы этого и хотели…
— Но не в такой же форме! — зарыдала мать.
Только в этот момент до меня дошло, что круг замкнулся. Специальность, выбранная для отвода глаз, нежданно-негаданно стала моим призванием. Но разве я оценил бы ироничность ситуации, если бы мои замечательные родители в свое время не отправили меня учиться в Принстон?
Далее см. бумажную версию.