Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 6, 2010
In memoriam#
Игорь Кузнецов
Человек по имени Милорад
За три дня до того я бродил по случайным сайтам и мне попалось на глаза его интервью. В честь восьмидесятилетия. А мне ведь и в голову не приходило, что ему может быть уже столько лет. Хотя я и сам писал: родился 15 октября 1929-го; пальцы должны были помнить, но — не помнили. Да и встретился я с ним, когда был он не слишком-то юным. Во всяком случае, свою знаменитую трубку он уже не курил.
На фото, приложенном к интервью и рассчитанном на сиюминутность, он ничуть не изменился. Но мне стало почему-то не по себе. Никакой мистики. Простое совпадение. Хотя жена, когда я ей сказал о своем ощущении, почувствовала то же самое, в чем призналась лишь потом, уже после 30 ноября 2009 года — года многих потерь, когда и он тоже вдруг умер.
А ведь было время, когда имя МилорадаПавича в стране нашей знали считаные единицы. Благодаря писателю Олегу Шишкину и я оказался в их числе. Дал он мне тогда почитать выходивший по-русски журнал “Югославия” с фрагментами “Хазарского словаря”. Год стоял эдак восемьдесят девятый от Рождества Христова.
Шишкин — известный мистификатор, так что полученные из его рук сведения и даже объективные факты следует или просто принимать на веру, или уж сомневаться до последнего — пока сам не убедишься в их неоспоримой подлинности. Что-то он мне такое рассказывал о писателе-затворнике из Белграда и о неких тайных силах, то ли его поддерживающих, то ли — до времени — скрывающих чуть ли не в неком святилище на берегах Савы.
Прочитанные мною главы из “Хазарского словаря” вполне в эту конспирологическую концепцию вписывались. Это было настолько необычайно, таинственно и волшебно, что ты сразу понимал — перед тобой автор из ряда вон выходящий — и не просто неизвестно куда, а в иную, незнакомую реальность.
Одно смущало — отсутствие уверенности в существовании самого автора. Метафизический сквознячок сложно задуманной и исполненной мистификации словно шелестел передо мною страницами журнала, который ни прежде, ни потом не попадался мне больше в руки, — тот единственный экземпляр Шишкин у меня по прочтении отобрал.
Дальше “история с Павичем” развивалась не менее замысловато. В один прекрасный день я оказался на маленьком рынке возле метро “Беляево”. В центре, под крышами, торговали цветами и ранней зеленью, а чуть в стороне на дощатых прилавках разложились со своей случайной мелочевкой угрюмые мужики — ловцы удачи заради выпить без ущерба для скудного семейного бюджета; времена тянулись небогатые, самое начало 90-х. Перед одним из них был разложен довольно неожиданный набор предметов: медный подсвечник, паяльник, ключи гаечные и один разводной, какие-то шурупы-винтики горстками по размеру и, совсем уж вроде некстати, альбом по Древнему Египту, а также стопочка читаных, но вполне еще свежих номеров “Иностранки”. Альбом оказался всем хорош — вот только на таинственном венгерском языке. А среди журналов я тут же и едва ли не с дрожью в руках обнаружил мартовский номер за текущий 1991 год. Там был “Хазарский словарь”. А я и не знал, что он уже благополучно вышел. Сильно сокращенный вариант, но иного-то ведь и в помине не было, разве что у переводчицы Ларисы Савельевой, которой тогда я еще не был представлен.
На радостях я купил и венгерский “Египет”, и, естественно, русский вариант “Словаря”. Вдогонку добавлю — в том же году, чуть позже, я уже вполне сознательно разыскивал в киосках “Союзпечати” журнал “Согласие”, где — я откуда-то это знал — был опубликован “Пейзаж, нарисованный чаем”. Моя ахиллова погоня за мифическим Павичем продолжалась.
В первой половине 90-х я одно время усердно посещал лекции в новообразованном Православном университете. Занятия нередко проходили в храме Сергия Радонежского в Высокопетровском монастыре. Храм был уже вроде как действующий — кажется, один из пределов успели освятить, — но вдоль стен еще тянулась странная потертая труба, при ближайшем рассмотрении напоминавшая бесконечный балетный станок. Глаза не обманывали — прежде, еще совсем недавно, здесь репетировали артисты танцевального ансамбля “Березка”.
Свой курс по истории балканского православия читал здесь и академик-славист Никита Ильич Толстой. После одной из лекций я подошел к нему и спросил не о сербских монастырях, а о Павиче. Ответил он с улыбкой, явно обрадовавшись. О “небольшого роста писателе с трубкой” мы проговорили больше часа. А потом, встречаясь взглядами перед или после лекций, со значением друг другу кивали, будто нас связывала замечательная тайна.
Поддавшись непреодолимому соблазну, в середине 90-х я написал “словарное” эссе обо всем, что вышло к тому времени у Павича по-русски[1]. Познакомился с переводчицей Ларисой Савельевой, уверенно заявлявшей, что она с ним лично знакома. Выяснил, что Павич даже входит в состав Международного совета журнала “Иностранная литература” наряду с Миланом Кундерой, КэндзабуроОэ и Умберто Эко. Но все равно сомневался в его реальности и в том же эссе поименовал его “отчасти фигурой мифологической”. Возможно, я подсознательно ждал буквального, физического, а не метафизического подтверждения его существования в мире. Хотел лично убедиться в нем с окончательной и бесповоротной ясностью. И шанс такой мне вскоре представился.
Затеялся тогда полноцветный и крупноформатный журнал “Ясная Поляна” под редакторством праправнука и директора толстовской усадьбы Владимира Толстого и Анатолия Кима. Я тоже принимал в нем посильное участие. С моей подачи мы и решили в первом номере из переводного непременно напечатать Павича. Долго ли коротко ли — Лариса Савельева и Григорий Чхартишвили были тогда моими сообщниками — мы раздобыли какой-то вроде бы реальный номер факса, по которому якобы можно было с ним связаться. Написали. Отослали. Стали ждать. И ответ не замедлил прийти: господин Павич отдавал нам права на журнальную публикацию “Внутренней стороны ветра”, а в качестве гонорара предлагал пригласить его с женой в Москву и Ясную Поляну.
Журнал вышел, и Павич прибыл в Москву. Был май 1997 года. Я понимал, что мы просто обязаны с ним встретиться, но до конца все равно не верил.
Ощущение было, как перед первым в жизни пересечением границы. Помню раннее, еще темное утро. Поезд стоит в Чопе. Пограничники с собаками бродят вдоль вагона, а напротив окна — вышка наподобие лагерной, и на одной из верхних перекладин ее крутится телекамера, хищно обозревая окрестности. Вроде уже и пограничный контроль прошли, и с таможенниками благополучно пообщались, а все на сердце не спокойно. Поезд наконец трогается. На берегу Тисы с нашей стороны будка с солдатиком на страже. А на той стороне — будка поменьше, и из нее торчат ноги уже венгерского солдата. Он благополучно спит. И только тут я понял, что теперь уж я точно за границей.
Зная, что в первый же московский день у Павича намечено посещение толстовской усадьбы в Хамовниках, я прибыл вовремя и оказался в маленькой группе, осматривающей дом и сад: сам Павич, его жена Ясмина Михайлович, директор усадьбы и я, вроде как лицо к чему-то или кому-то приближенное. Но — не представленное. Ну и Бог с ним, подумал я, осматривая вместе с ними парадные комнаты и антресоли толстовского дома, где кабинет Льва Николаевича и рабочая комната, где он временами тачал сапоги.
Павич был реальный, живой, небольшого роста, в пшеничных усах и клетчатом пиджаке. Красивая, высокая Ясмина в черной широкополой шляпе придавала нашей группе окончательно заграничный вид, хотя и говорили все по-русски.
Гуляли мы по дорожкам цветущего сада, поднимались на горку, стояли у колодца, от которого Толстой по утрам носил в дом воду. Но вот путешествие по усадьбе закончилось.
Мы стояли почти у калитки, и Павич с Ясминой собирались уезжать. Я, завладев ненадолго их вниманием, вручил Павичу номер “Ясной Поляны” с “Внутренней стороной ветра” и моим послесловием к нему, а также номер “Иностранки” с моим же пространным эссе о нем же. Он благодарно кивнул, передал журналы Ясмине и принялся прощаться с директором. Я чувствовал себя несказанно глупо — по всей вероятности, Павич принял меня за курьера из редакции — и уже начал тихо пятиться к калитке, малодушно откладывая настоящее знакомство на потом, как встретился взглядом с Ясминой, успевшей заглянуть в журналы. Она аккуратно взяла Павича за локоток и подвела ко мне, показывая заодно на раскрытую страницу “Ясной Поляны” с моим текстом и объясняя ему по ходу, что я и есть автор. Как она догадалась? Наверное, по моему растерянному виду.
Так я оказался вместе с ними в старомодном зеленом “мерседесе”, который и отвез нас в “Метрополь”, где Павич с Ясминой остановились.
Мы сидели в глубоких креслах за низким столиком и пили кофе. Я рассказывал о нашей конспирологической версии его жизни — он улыбался, кивал и ничего не отрицал, — о рыночном мужике с подсвечником, венгерским “Египтом” и “Хазарским словарем”. Эта история ему нравилась. Вспоминали Никиту Ильича Толстого.
Павич же поведал о том, что “Словарь” собираются снимать в Америке с МарлономБрандо во всех главных ролях. Тут я подошел к давно занимавшему меня, хотя и несколько щекотливому вопросу. По слухам он живет в белградской квартире, подаренной ему на условии, что когда-нибудь там будет его музей. Это оказалось правдой. Квартиру ему выделила еврейская община Белграда в ознаменование его заслуг перед хазарским народом. А потом он подписал мне “Хазарский словарь” — мужскую версию, только что вышедшую в Петербурге. Пора было прощаться — назавтра мы встречались вновь.
Была еще презентация журнала “Ясная Поляна” в Доме журналистов при большом стечении публики. И встреча с редакцией “Иностранки” в кабинете главного редактора. Добрая и деловая: беседовали о литературе и договаривались о планах публикаций.
Потом отправились в Ясную Поляну. По пути, как принято, остановились в Туле, в только что отреставрированном представительстве толстовской усадьбы, где расположился издательский дом, галерея, книжная лавка и музейно-туристические службы. К нашему приезду во дворе под красными зонтиками были накрыты столы с выпивкой и легкой закуской. Мы чокнулись с Павичем, и я поинтересовался: “Господин Павич, а как к вам можно обращаться проще, по-человечески?” — “Зови просто Милорадом”, — улыбнувшись в усы, ответил он. Ясмина же, успевшая внимательно ознакомиться с моими сочинениями о Павиче и обнаружившая там зерно сомнения в реальности павичевского существовании, предложила нам с ним немедленно сфотографироваться, дабы всякие сомнения и в будущем более не возникали. Что мы немедленно и сделали.
Несколько светлых, теплых, праздничных яснополянских дней слились в один почти бесконечный — посему отмечу лишь некоторые детали. Как хороша была пара, нет, не только Ясмина с Милорадом, но и Милорад с Ильей Владимировичем Толстым, правнуком. Единственные из всех нас одетые в белоснежные рубашки с галстуками, в накинутых на плечи пиджаках, они и выглядели, и были настоящими аристократами, гуляющими по дорожкам барской усадьбы. Оба они родились в Югославии, с разницей в один год, так что им было о чем поговорить и что вспомнить.
Мы не ходили толпой, но все как-то постоянно были вместе. И вдруг однажды Ясмина с Милорадом напрочь исчезли. Их не было час, два, больше. Меня, вроде как “почти приятеля”, отрядили проведать их номер. Я вежливо и без особой настойчивости постучался. Мне тотчас открыли и пригласили. Оказалось, они, как молодые влюбленные, в уединении пили шампанское. Я посчитал своим долгом быстренько ретироваться, но нет — меня оставили, и мы зависли уже вместе. Говорили, естественно, о Толстом.
Осталась и грустная нота. Ездили в Кочаки. Там, возле Никольского храма — родовое кладбище Толстых, где похоронены его предки, близкие, некоторые дети и потомки. Поклонились и могиле годом раньше ушедшего Никиты Ильича Толстого. В каком жутком сне можно было себе представить, что жизнерадостный, красивый и счастливый Илья Владимирович буквально спустя считаные дни тоже обретет здесь свое последнее пристанище.
И опять, спустя время, — “Иностранка”. Павич должен был выступить в конференц-зале перед журналистами. Меня предупредили, что по независящим от него причинам он задерживается на неопределенное время. Я сидел у себя в “Литературке” и время от времени позванивал осведомленным лицам. Наконец, сказали: через полчаса будет. Я отправился в “Иностранку” и, конечно, опоздал. В зале не было уже ни одного места, даже стоячего, пришлось пристроиться в дверях. Павич говорил. Я не успел еще вникнуть в его слова, но тут он меня увидел и, прервав речь, помахал рукой: “Игорь, иди сюда!” — и указал беспрекословно на место рядом с собой и Ясминой. Все присутствующие обернулись на меня, некоторые — с завистью. Но без злобы — все же интеллигентные люди. Как оказалось, то была наша последняя встреча.
Выходили его новые книги. Павич стал фантастически знаменит. А я все надеялся попасть в Белград, чтобы хоть разок прогуляться с ним по берегу Савы. Уже не прогуляюсь.
Зато точно знаю, куда он ушел и где его искать. В “Хазарском словаре”. Причем не в переносном, а в буквальном смысле — среди новых его героев, которые, знаю, появляются там сами по себе при очередном прочтении. По большому счету — все там будем.