Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 5, 2010
Среди книг
Обыкновенный Холокост
ПримоЛеви Канувшие и спасенные / Перевод с итальянского Елены Дмитриевой. — М.: Новое издательство, 2010
Примо Леви — автор классических произведений о нацистских лагерях уничтожения. Издательская аннотация излагает его биографию скупо и точно: родился в 1919 году в Турине, окончил химический факультет, в 1943-1945 годах был узником Освенцима, автор двух автобиографических книг о лагерном опыте, покончил с собой в 1987 году. Хотя, казалось бы, и естественного конца оставалось ждать уже недолго.
Однако Примо Леви среди благополучнейшей жизни решился на то, на что не покушался среди жизни поистине чудовищной: именно запредельность ужасов и страданий не позволяла разглядеть скрытую их суть. Но в “Канувших и спасенных”, за год до самоубийства, Леви подвел-таки итог тому опыту, который Шаламов считал абсолютно бесполезным. И книга эта, пожалуй, и впрямь одна из самых безнадежных, какие мне приходилось читать (перевод Е. Дмитриевой превосходно передает ясную, сухую горечь ее языка).
Примо Леви всерьез задает вопросы, которые бесчисленное количество раз задавались как риторические: “Запомнит ли мир ужасы Холокоста? Извлечет ли из них необходимые уроки?” Ответы обычно подразумеваются оптимистические типа “Не забудем!” и “Не повторится!” (“Жертвы были не напрасны!”), но Орфей, побывавший в аду, в этом далеко не уверен.
Прежде всего сами источники коллективной памяти были искажены с момента рождения. Ибо мемуарная литература, не такая уж, на первый взгляд, бедная, вся без исключения написана редчайшими везунчиками. Поскольку уцелеть можно было лишь благодаря исключительной удаче. А также систематической готовности тем или иным способом выживать за счет товарищей по несчастью — иной возможности просто не было. Не было ни единого шанса выжить и у тех гордецов, кто не готов был с утра до вечера глотать оскорбления и удары, служившие в Освенциме просто языком общения, — тех, кто отвечал ударом на удар, забивали насмерть на месте. Поэтому у людей с редкостно обостренным чувством собственного достоинства и на редкость обостренной совестью (а именно их свидетельства представляли бы главную ценность) было меньше всего шансов выжить, но даже и в случае эдакой сказочной удачи именно у них оказывался самый мощный стимул не раскрывать всей правды.
Поскольку они испытывали стыд. Да, да, вы не ослышались: стыд испытывали жертвы, а вовсе не палачи. Те-то лишь оправдывались: я ничего не мог сделать, я выполнял приказ, если бы не я, это сделал бы другой… Примо Леви не оставляет камня на камне от слащавой сказочки, которой прогрессивная общественность вот уже целые десятилетия испытывает терпение россиян: немцы-де покаялись — берите и вы с них пример. Образцы покаяния, которые приводит Примо Леви, и впрямь могут служить примерами софистики и лицемерия. О массах простодушных жуликов, вопреки очевидности твердивших о своем неведении, не стоит и упоминать — по-настоящему интересны лишь интеллектуалы и гуманисты: у них и в самом деле есть чему поучиться. Вина перекладывается и на атавистическую злобность человеческого подсознания, и на власть дьявола, и на роковой выбор между нацистами и коммунистами, и на хитроумную ложь гитлеровской пропаганды, и на невозможность открытого противостояния тоталитарному режиму…
Уж на что Примо Леви был невысокого мнения о роде человеческом — он давно привык считать бесхитростную подлость нормой поведения перед лицом нескончаемых страданий и унизительнейшей смерти, — но самооправдание под маской покаяния и его вывело из себя. Даже в сдержанной интонации слышится звучание металла, когда он говорит, что за свою вину надо отвечать лично, не перекладывая ее на дьявола, и не нужно притворяться дурачками, делая вид, будто Гитлер хитроумно скрывал свои цели — начиная с “Майн Кампф”, он играл открытыми картами: “Те, кто голосовали за него, обязательно голосовали и за его идеи. В этой книге всего хватает: там и кровь, и родная почва, и жизненное пространство, и вечный враг — евреи, и немцы, олицетворяющие “высшую человеческую расу на земле”, и другие страны, с отведенной им ролью объекта немецкого господства”:
Я понимаю, эсэсовцы, убивая евреев, действовали по приказу, но в войска СС они шли добровольно! В Катовицах после освобождения я своими глазами видел бланки заказов на бесплатное получение главами немецких семей одежды и обуви для взрослых и детей со складов Освенцима. Кто-нибудь озадачился вопросом, откуда взялось столько детской обуви?
…Будучи жителем Италии, знаю я и то, что “восставать в тоталитарном государстве невозможно”; но мне известно также, что существуют тысячи менее опасных способов выразить свою солидарность с угнетенными, и к этим способам прибегали в Италии многие даже во время немецкой оккупации, но в гитлеровской Германии случаи выражения такой солидарности были очень редки.
И это пишет человек, давно смирившийся с тем, что в Освенциме не продавались практически только те, кого не покупали: даже немногочисленные герои сопротивления могли вести свою подпольную деятельность, лишь в той или иной степени становясь подручными убийц. Однако увертки тех, кому физически ничего не угрожает, вызывают в нем бессильный гнев. Жаль, что химик Примо Леви не додумался ввести такое понятие, как удельная подлость: величина совершенной подлости делится на величину принуждавшего к ней давления, — возможно, самыми большими подлецами по этому показателю оказались бы не члены “спецкоманд” из заключенных, обслуживавших крематории, а мирные немцы, умевшие не задумываться, куда вдруг исчезли евреи и откуда взялись ношеные вещи; мирные французы, кормившие и поившие гитлеровскую армию; мирные американцы, установившие издевательские квоты для еврейской иммиграции, но постаравшиеся реализовать лишь на десятую долю даже их…
Вполне возможно, что по коэффициенту удельной подлости наставники серьезно обошли бы воспитуемых, однако ни малейших признаков раскаяния ни за кем из них не замечено. Да и вообще каяться начали только те, за кем нельзя было найти совсем уж никакой вины. Они и впрямь слегка покаялись в чужих грехах, перед тем как выбросить их из головы.
В своем основательном и глубоком послесловии “Свидетель каких мало” известный социолог Б. Дубин отмечает, что Холокост “вовсе не относится для сегодняшних россиян к решающим событиям ХХ века, к его крупнейшим катастрофам”. Я же со своей стороны могу добавить, что для европейцев Холокост еще и относится к числу катастроф смертельно надоевших, тех катастроф, по поводу которых в официальной обстановке нужно постоянно демонстрировать постную мину, чтобы в своем кругу изредка давать волю истинным чувствам (“Да сколько же можно об этом твердить в конце-то концов!”). Попутно отводя душу на преступлениях израильской военщины.
Да, да, постоянные преувеличения злодеяний Израиля европейской печатью — расплата за принудительные поклоны, которые та же самая печать вынуждена отбивать жертвам Холокоста. И это, увы, тоже нормально: для каждого человека главными являются события его собственной жизни. А следовательно — и собственного народа.
Попытки же заставить людей жалеть другого больше, чем хочется, могут вызвать лишь неприязнь и к воспитателям, и к тем несчастным, принудительного сочувствия к которым эти самые воспитатели добиваются. Эгоизм — свойство человека, позволившее ему выжить среди ужасающих испытаний, от начала времен ниспосылаемых щедрым провидением, и отказаться от него человеку не многим легче, чем отказаться от пищи и воды.
В человеческом мире нет ничего ненужного — все, что делается людьми в течение долгого времени, делается с какой-то важной целью. Важную функцию в лагерях уничтожения выполняла и “бесполезная жестокость”. Она должна была расчеловечить будущие жертвы, сделать их отвратительными: это не люди, это — свиньи. Для этого и следовало — надо, не надо — раздевать их догола, лишать отхожего места, чтобы им приходилось справлять нужду, где придется. Можно ли держать за людей существа, для которых одна и та же посудина становится то ночным горшком, то емкостью для супа, которых отсутствие ложки заставляет лакать по-собачьи (после освобождения Освенцима на складах были обнаружены десятки тысяч пластиковых ложек). Штагль, комендант Треблинки, выразился с предельной ясностью: заключенных следовало лишить человеческого облика, чтобы убийцам было легче их убивать. Этой же цели — окончательному превращению в “человеческий материал” — служила и утилизация трупов.
Экономические потребности очень часто, а то и почти всегда, прикрывают потребности психологические. Примо Леви не первый, кто отмечает, что труднее было сломить людей, обладающих верой — религиозной или политической: воодушевляющие иллюзии — тот невидимый озоновый слой, который защищает нас от безжалостного света правды, от ужаса нашей беспомощности и эфемерности. Зато нет и таких жестокостей, на которые люди не решаются, когда чуют опасность для своих спасительных грез — тут-то и начинаются расправы с еретиками и уклонистами… Собственно, и уничтожение евреев было защитой воодушевляющих химер немецкого народа.
Для любой системы воодушевляющих иллюзий обычно имеются три главных источника опасности — так сказать, разрушительная триада: обновление образа жизни, приток носителей иной культуры (иных сказок) и рационалистический скепсис. У евреев, на их беду, наличествовала вся триада.
В этой стандартной ситуации и был запущен стандартный механизм — оборонительная триада, при помощи которой люди во все времена защищали и будут защищать свои воодушевляющие фантазии: 1) чтобы развязать себе руки, успешного конкурента объявляют врагом; 2) чтобы обесценить его мнения, его “опускают” — лишают высоких мотивов, превращая в сгусток корысти и злобы; 3) чтобы не допустить себя до сострадания, его расчеловечивают — отнимают даже человеческий облик.
Этот механизм так прост, надежен и бесконечно воспроизводим, что на простые вопросы Примо Леви напрашиваются такие же простые ответы.
Запомнит ли мир ужасы Холокоста? Не запомнит, ибо помнить о них слишком мучительно. Извлечет ли из них уроки? Не извлечет, ибо они разрушат защитный слой утешительных иллюзий. Может ли это повториться? Сколько раз потребуется, столько раз и повторится. Разрушительная триада всегда будет порождать оборонительную: объявить врагом, опустить, расчеловечить.
Можно по этому поводу сокрушаться, можно негодовать, но так было, есть и будет; немцы всего лишь показали, на что способны нормальные приличные люди. Никакая умирающая химера не станет церемониться, нанося последний, решительный удар. В нашей власти лишь не дразнить ее сверх меры — если понимать под мерой естественный ход вещей. В кризисной ситуации, когда народ подвергается мощному воздействию двух первых пунктов разрушительной триады — мучительному обновлению и массовому притоку чужаков, — осмеивать его защитные иллюзии означает по мере сил приближать триаду оборонительную.
В кризисной ситуации не нужно подвергать людей экзамену на великодушие, терпимость и самокритичность — они еще ни разу его не выдержали; вот, пожалуй, тот главный “урок Холокоста”, в котором укрепил меня Примо Леви.
Александр Мелихов