Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 5, 2010
Перевод Ольга Ольгова, Сергей Шабуцкий
Статьи, эссе#
Джанет Малколм
А кому-то нравится
Перевод с английского Ольги Ольговой и Сергея Щабуцкого
Можно смело сказать, что самым завзятым англоязычным книгочеям “Становление американцев” оказалось не по зубам. В книге (единственном издании) — девятьсот двадцать пять страниц мелким шрифтом. Многие признают ее шедевром модернизма, но углубляться в текст не считают нужным. Собственно, это и не текст, а скорее памятник авторскому трудолюбию, и прочитать его практически невозможно.
Даже исследователи творчества Стайн долгие годы не знали, как подойти к сему фолианту. Почти с гордостью и уж точно безо всякого стыда Эдмунд Уилсон[1] пишет в “Замке Акселя” (1931): “До конца [“Становления американцев”] я не добрался и сомневаюсь, что это вообще возможно… Однообразие ритма, многословие, бесконечные повторы и деепричастные обороты отбивают у читателя охоту следовать за неспешным развитием сюжета и навевают сон”. Марианна Мур[2], рецензируя “Становление…” для журнала “The Dial”[3] пятью годами раньше, не решилась открыто признаться в том, что не прочла роман до конца, но, судя по содержанию статьи, вряд ли и она продвинулась дальше пятидесятой страницы.
Друзья Стайн тоже не считали необходимым читать “Становление” целиком. “Разумеется, я полистал некоторые главы, на большее времени не хватило, — без обиняков пишет автору художник Гарри Фелан Гибб в октябре 1925 года. — Когда вещь стоящая, достаточно нескольких страниц, чтобы это понять”. С таким же апломбом ему вторит Шервуд Андерсон: “Только вдали от городской суеты я смог наконец просмотреть Вашу книгу”. Тем друзьям, что все же прочли роман, а не просто его “полистали”, сказать было зачастую нечего: “По-моему, это чем-то похоже на Книгу Бытия, — пытается сформулировать свои впечатления от первой части романа Карл Ван Вехтен[4], ставший впоследствии литературным душеприказчиком Стайн. — Что-то в Вас есть библейское, Гертруда. Несомненно, что-то библейское”.
С недавних пор в американской академической среде снова заинтересовались творчеством Стайн, и отмахиваться от “Становления…” уже не принято. Теперь от рецензентов требуется знание материала. Ричард Бриджмен[5], который одним из первых не поленился дочитать книгу до конца и блестяще пересказал ее в исследовании “Отрывки из Гертруды Стайн” (1970), не скрывает, что чтение было не из легких: “Автор словно учится водить машину (наблюдая за водителем с пассажирского сиденья). То едет ровно, то резко повернет, рискуя опрокинуться, то выжмет газ, то ударит по тормозам. Всю дорогу только и слышишь, как водитель бормочет под нос проклятия, повторяет правила, сам себя подбадривает, предостерегает, испуганно вскрикивает”.
Я долго не могла подступиться к “Становлению американцев”. Брала книгу и снова откладывала. Слишком уж тяжелая и толстая, слишком уж мелкий и слепой шрифт. В конце концов, я нашла выход: разрезала ее на шесть частей кухонным ножом. Книга получилась легкой и, если так можно выразиться, удобочитаемой. Вскоре оказалось, что с помощью ножа я невольно выявила ее изначальную стилистическую и тематическую структуру: это не книга, а множество книг. Ее называют романом, а на самом деле это свод пространных рассуждений. О том, в частности, что автор не желает (и не умеет) писать романы.
Рассуждениям предшествует попытка роман все-таки написать, и написать в традициях XIX столетия. Героиня — молодая женщина по имени Джулия Денинг, старшая дочь богатых иммигрантов, американцев в первом поколении, которая на свою погибель собирается выйти замуж за негодяя. Стайн пишет от первого лица — от лица откровенного и наблюдательного рассказчика, который любит отпускать язвительные замечания. Тем не менее первое время она все же придерживается канонов классического романа. На тридцать третьей странице она из этих канонов неожиданно вырывается:
Помните, мой читатель, что для меня на самом деле не может быть ничего подобного. Нет, только эта исписанная грязная бумага, только разлинованные листки, лишь они воспринимают мои мысли. И все же, читатель, помните, даже если и появится для меня нечто подобное, вы и тогда помните — то, что я пишу для вас на обрывках бумаги, понемногу, каждый день, это не обычный роман с сюжетом и диалогами, призванными вас развлечь. Нет, это жизнеописание добропорядочной семьи, жизненный путь, который наши отцы, и матери, и дедушки, и бабушки добропорядочно проходили каждый день, и точно так же понемногу каждый день я переносила этот путь на бумагу… Так слушайте же, я расскажу вам о нас, следите, как я медленно поспешаю, продвигаясь вперед, и прошу вас, полюбите это жизнеописание и саму добропорядочную семью.
Этот отрывок замечателен по многим причинам. Возможно, в первую очередь потому, что Стайн неоднократно упоминает в нем бумагу, на которой пишет. Обращение Стайн к исписанным и грязным разлинованным листкам, равно как и эпатажное заявление Мориса Дени[6], сделанное им в 1890 году (“Запомните: картина — до того как стала боевым конем, обнаженной фигурой или жанровой сценой — была холстом, который покрывали красками в определенном порядке”), — свидетельство новых веяний, именуемых модернизмом. Модернизм воодушевил не только французских художников. Он пришел в литературу, и Стайн — одна из тех, кто встретил его на пороге. Книга — это попытка осмыслить обстоятельства ее написания; с той же целью создавались полотна Сезанна, Пикассо и Матисса. Над книгой витает образ женщины, которая сидит за письменным столом и усердно выполняет ежедневную работу: испещряет буквами чистые листы. Эта женщина и есть подлинная героиня романа. Джулия Денинг исчезает из повествования и появится лишь через триста страниц, персонажи сменяют друг друга, но образ писательницы остается. Ее запутанные взаимоотношения с текстом составляют сюжет книги. Читателю уже нет дела до того, что происходит с героями, его все больше занимает, для чего же автор все это написал.
Но вот Стайн обращается к Хёрсландам, семье негодяя, списанной с ее собственной семьи, и стиль повествования меняется. Теперь он напоминает абстрактный язык “Трех жизней”, предыдущего произведения писательницы, однако от прежней лаконичности не осталось и следа. Стайн как будто поставила перед собой цель не переходить к следующей теме, не исчерпав предыдущей. Ни о чем не говорится единожды. Каждая тема, как в музыке, повторяется многократно, но с легкими вариациями. И вот мы снова и снова читаем о Фанни Хёрсланд, “матери, маленькой, никому не нужной женщине”, которая “затерялась меж ними, и они не вспоминали о ней, она угасала у них на глазах, и они не думали о ней, порой они могли быть добры к ней, но для них она словно бы не существовала, потом она умерла, кроткая, маленькая и запуганная — вот и все, что они могли вспомнить о ней”.
Мать самой Стайн, Амелия, умерла от рака, когда той было четырнадцать. В “Одной на всех автобиографии” (1937) Стайн пишет: “Моя мать долго болела и не могла передвигаться, поэтому к тому времени, как она умерла, мы уже привыкли обходиться без нее… Я все о ней рассказала в ▒Становлении американцев’, но это беллетристика, а что толку в беллетристике? Ведь это же было, зачем превращать это в беллетристику?..” И еще: “Какая польза от воспоминаний? Никакой”. Вопреки этому утверждению, польза от воспоминаний очевидна: страницы о “никому не нужной” матери — лучшие в книге. Повествуя c помощью иносказания о своей собственной потере, Стайн добивается невиданной выразительности, а само словосочетание “никому не нужная” повторяется так часто, что обретает противоположный смысл.
Эпизоды, относящиеся к Фанни Хёрсланд, — лишь начало головокружительного путешествия, в которое пустилась Стайн. На том этапе никто не взялся бы предсказать, каким странным, если не чудовищным явлением станет эта книга, которую можно дочитать до конца, но невозможно осмыслить. Любому исследователю на всю жизнь хватит двух-трех кусочков этой бесценной руды. И все же одно обобщение сделать можно. “Становление американцев” — произведение мрачное, наполненное страхом смерти, и история Фанни Хёрсланд задает тон всему повествованию. Ни в одной из работ, появившихся после 1911 года, этой тягостной атмосферы нет и в помине. Даже в “Войнах, которые я видела”, книге о Второй мировой войне, присутствует доверительная шутливость, с которой обычно ассоциируется у нас творчество Гертруды Стайн. По всей видимости, с помощью “Становления американцев” она пыталась выплеснуть горе и гнев, печаль и сомнения, чтобы стать той Гертрудой Стайн, которую мы знаем. Так рвота иногда приносит облегчение больному. Стайн пришлось излить на читателя эти чувства, чтобы обрести оптимизм и уверенность мастера. Хладнокровие и непринужденность зрелой Стайн пришли на смену безумному, истеричному напору. Чем ближе к финалу, тем меньше “Становление американцев” напоминает роман и тем больше — трясину, затягивающую и автора, и читателя.
Далее см. бумажную версию.