Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 8, 2009
Перевод Э. Мезенцева
Перевод с болгарского Э. Мезенцевой — глав, написанных Г. Борисовым
Данный текст не содержит свинины.
Воскресенье 19 октября 2003
Из Москвы в Софию
Самолет вылетел почти по расписанию.
Мой сосед, турок в феске и с белой розой в петлице халата, держит на коленях мешок, в котором кто-то повизгивает.
Вежливо спрашиваю, кто там?
О, закатывает турок глаза: маленькая китаянка, и сладко прищелкивает языком.
Через полчаса стюардессы развезли по салону завтраки в пенале из прозрачной пластмаcсы. Обычное меню “Балканаэро”: кусок мяса с овощами, масло, два куска хлеба. На пенале аккуратная наклейка:
“Товаястие не съдержасвинско!”
Для тех, кто не умеет читать, рисунок: розовая свинья, зачеркнутая крест-накрест двумя жирными чертами.
Кресту придан цвет голубой инверсии от самолета.
Я тут же пугаюсь — перепутал рейсы! — и спрашиваю стюардессу, куда мы летим? Неужели в Стамбул?
Меня успокаивают — через час приземлимся в Софии.
Турок тайком кормит свое сокровище в мешке лепестками розы.
Мне очень хочется увидеть маленькую китаянку, говорят, у них ножки не больше ладошки младенца.
Но турок настороже — прикрывается феской.
Листаю путеводитель по Болгарии из серии “Poliglott” для русских туристов, купленный в Москве. Автор текста Гельмут Вайс, консультант КирстенВинклер, карты и планы СибиллыРахваль.
Я никогда еще не был в Болгарии.
После мечети путеводитель советует гостям столицы Болгарии посетить:
“1. Минеральный источник рядом с мечетью — там прямо в скверике из дюжины кранов бьют фонтанчики горячей воды, обладающей целительными свойствами. Тысячи софийцев наполняют водой бутылки и канистры.
2. Центральную синагогу, построенную в псевдомавританском стиле венским архитектором Фридрихом Грюнангером. Эта синагога недавно отреставрирована. Кипы для туристов можно купить прямо в синагоге.
3. ЦУМ, этот храм торговли, возведенный по лучшим западным образцам, доставит вам немало удовольствия”.
И так далее.
Под номером 13 я обнаруживаю в перечне достопримечательностей Софии какой-то собор Александра Невского.
Путеводитель пишет, что итальянский мрамор, бразильский оникс, африканский алебастр и русская иконопись создали подлинный шедевр болгарской культуры.
Сомневаюсь.
Аэропорт
Самолет начинает снижаться. Прилипаю к иллюминатору болгарско-американского “Боинга”. Вот облака раздвинулись, и появилась осенняя земля. Темнеет буквально на глазах. В небе еще день, внизу — вечер.
Сверху София похожа на захолустную Анкару у подножия горы Ататюрка.
Здесь всего лишь октябрь, а в Москве вот-вот упадет снег.
В Софии уже ночь.
В зале прибытия стоит шумный гомон всех местных наречий, прилетевшие из Москвы турки тут же расстилают маленькие коврики на полу, спешат совершить вечерний намаз.
А вот и мой дорогой брат по “Хиатусу”, великий болгарский поэт Георги Борисов с бородой Овидия, изгнанного императором Августом из Рима в братскую Болгарию.
Мы обнялись.
— Толя, где твой чемодан? — восклицает Георги на прекрасном русском языке. Когда-то он учился в Москве.
— У меня нет чемодана!
В переводе на обычную речь наш диалог на самом деле звучит так:
— Где бренные узы, которые цепями куют каждую жизнь?
— Я объявил войну бренности, мой дорогой Овидий. Мои узы — только лишь музы. Но они, слава богу, незримы и невесомы.
Я первый русский писатель, который приехал в Болгарию без чемоданов и автомата Калашникова.
В моем колчане (спортивной сумке) только бритва и помазок, да гостинцы для Георги, любителя русской речной рыбы: икра, семга, форель и королева застолья — белоснежная узкорылая стерлядь, пойманная браконьерами на русской Волге.
А вот и Александра, жена Георги, необыкновенная умница и обаятельная болгарка за рулем “фольксвагена-гольфа”, как и положено настоящей болгарской женщине, ставшей женой поэта. Георги, как и я, не водит машину. Больше того, Георги до сих пор не верит, что электричество это всего лишь поток направленных электронов.
За стеклом автомобиля — ночная София.
Я удивлен — не вижу ни одного минарета, не слышу пения муэдзинов, впрочем, наверное, ночь слишком густа. Да и едем мы стороной от центра, по склону горы Витоши, через элитное предместье.
Вилла у подножья горы.
Машина, урча, сворачивает от развалин итальянского ресторанчика “Венеция”, где Александра любила отведать устриц с белым вином в годы детства и отрочества, и поднимается по ленте асфальта в гору. Где-то недалеко находится вилла покойного лидера болгарской компартии ТодораЖивкова, рассказывает Александра, он был большим любителем чистого воздуха.
— Никому не разрешал пукать на вилле, — добавляет Георги.
Отклонение от маршрута первое (народно-психологическое)
Тут я, видимо, должен вмешаться. Правда, по не слишком возвышенному поводу, но возвышенных поводов дальше будет сколько угодно.
А о том, что бай Тошо[1] любил чистый воздух, помнит весь наш народ, по крайней мере та его часть, которая еще пытается дышать и, пукнув, не обделаться. Он любил его даже больше болгаро-советской дружбы, которая для этого самого народа должна была быть “как солнце и воздух” по ослепительной метафоре его учителя, моабитского льва Георгия Димитрова[2]. Здесь уместно будет упомянуть и еще одно имя, чьим вкладом в сближение двух братских народов мы незаслуженно пренебрегаем. Я имею в виду ВасилаКоларова[3], верного соратника Генерального секретаря Коминтерна Димитрова, а также многолюдные сталинские лагеря, в которые Коларов, по повелению истории, переселил тысячи своих земляков. Как раз мимо белой стены его бывшей резиденции, а ныне “виллы Т. Ж.”, взбирался по раздолбанной брусчатке в ту памятную ночь “фольксваген” со своим драгоценным грузом.
А у итальянского ресторана только
название было итальянским.
Но что-то меня опять одолевает
ностальгия.
Асфальт сменяет полоса гравия, выше, еще выше! Поэт должен жить под облаками.
А вот и причал моего полета — вилла! Ну и ну! Ее строили немцы. Самая настоящая немецкая квадратная вилла в стиле “Баухауз”, куб мощных очертаний минимализма и возвышенной лапидарности немецкого гения. Этот дом, пояснили хозяева, выстроила еще в далекие тридцатые годы семья болгарских дипломатов, родственники Александры по линии матери — кажется, ее дядя.
Внутри та же прекрасная простота, что и снаружи.
А камин! Это настоящее чудо для настоящего огня, паровозная топка в стене. Тут можно принести в жертву Гефесту и благородный дуб, и ливанский кедр, и турецкий ковер.
Узнаю от Александры историю виллы. Она полна драматизма. В годы ареста дядюшки тут поместили австрийскую миссию и вдруг вернули дом прежним владельцам.
Интересно, как храм и перец болгарской поэзии (Георги) сочетается с комодом немецкого духа и…
Отклонение от маршрута второе (историческое)
Ничего подобного! Если бы дом имел уши — а таковые, как мы знаем, есть и у стен, — пусть он их пока заткнет и захлопнет двери! Не только перед любознательным гостем (боже сохрани, чтоб к тебе в дом явился писатель!), но и перед случайным хозяином, которого хорошо если его будущие наследники признают хотя бы поэтом, но собственником едва ли. Не уверен, что даже в качестве летописца я буду в него допущен… Потому что, кто знает, какие семейные тайны смогу невольно выдать. Но если я опять вмешиваюсь, то только потому, что считаю историю этого дома поистине драматичной, и в масштабе 1:200 000 эта история воспроизводит историю всей нашей страны в те годы. Извини, Толя, что в самом начале прерываю твой столь вдохновенный рассказ. Но, будучи в твоем тексте гостем, я все же хозяин и имею право на некоторые уточнения.
Во-первых, дом построен не немцами, где было Болгарии в те времена нанимать иностранную рабочую силу. Построили его наши мастера, а архитектором был известный Петр Кантарджиев. Правда, строили дом по немецкому проекту, но такова была воля первого владельца, немца Л. из Тюрингии, женатого на болгарке. Когда началась война, Л. ушел на фронт, а его жена, одноклассница бабушки моей жены Александры, продала дом. Купил его Борис Велев, дед, а не дядя моей жены (еще одно подтверждение коварной близости между нашими двумя языками и народами — “дед” по-болгарски “дядо”, а “дядя” — “вуйчо”). Это приобретение сыграло немалую роль как в судьбе дома, так и всей семьи. С приходом народной власти и по Закону о крупной городской собственности семья была вынуждена отказаться от имущества в центре Софии и жить на окраине. Пока в один из августовских дней 1950 года (мне тогда было всего несколько недель) Борис Велев не получил повестку. Бывший член Правления Союза болгарских журналистов и атташе по печати нашего посольства в Белграде, он уже был в непризывном возрасте. Но на призывной пункт все же явился и пропал. Родственникам сказали, что он служит в секретном подразделении на границе, а он в это время считал деньки в одном из подвалов Государственной безопасности в центре столицы. В двухстах метрах от подвала, куда его бросили, находился Народный театр, и только по вечерам, по цоканью женских каблучков, он мог определить время суток. Девять месяцев его били до потери сознания, а потом звали врача измерить давление, чтобы прикинуть, сколько еще он сможет выдержать. Когда у него выросла борода до пят, они ее подожгли, чтобы не “портить ножницы”. Обвинили в шпионаже. Во время процесса услужливые соседи предоставили в пользу обвинения новые свидетельства относительно дома. Якобы он был не куплен, а подарен за заслуги перед фашистами. (По иронии судьбы дед был англофилом, и, когда вспыхнула война, сказал Л.: “С Германией покончено”.) Его приговорили к 15 годам лишения прав и к 13 годам тюрьмы. За несколько месяцев до объявления приговора перед домом остановились два крытых брезентом грузовика. Без предъявления каких-либо санкций на обыск или конфискацию имущества несколько посыльных в милицейской форме вынесли всю мебель. В приступе алчности им никак не удавалось сдвинуть с места один из двух изящных дубовых комодов с растительным орнаментом, опирающийся на львиные лапы и привезенный из Белграда. Именно этот породистый экземпляр заставил залетевшего через полвека в наши края русского писателя Анатолия Королева задаться вопросом: как такая ветреная конструкция, как душа болгарского поэта, сочетается с квадратными формами грубой материи, будь они даже иностранными и в высшей степени изысканными.
Ну, видимо, так же, как нас терпит сама материя.
Но закончу историю с домом.
Его конфисковали.
Однажды средь бела дня явились те же самые посыльные в гражданской одежде и без каких-либо судебных решений, заявили двум жившим в доме женщинам, что, если они не уберутся отсюда добровольно, их отправят в Белене[4]. Так мать с дочерью остались без крыши над головой, зато на свободе, а дом перешел в распоряжение Дипломатического корпуса. Сменилось несколько арендаторов (деньги, естественно, пошли на лечение нашей молодой республики от язв капитализма и фашизма), последними были сотрудники югославского посольства. Между тем старик Велев был освобожден через два года после процесса, обвинение в шпионаже было признано сфабрикованным, и его реабилитировали, а молодой Велев, его сын, совершенно случайно столкнулся в Министерстве иностранных дел с нанимателями. Молодой Велев — это был мой будущий тесть. Он рос в Белграде и потому быстро нашел общий язык с братьями сербами, особенно когда узнал, где они живут. Ну и как они, довольны? Ведь речь идет о его родном доме, так сказать… Чудесный дом, сочувственно ответили ему сербы, воздух, тишина, только вот зимой наведываются дикие звери, горы все-таки, а уж о том, чтобы топить печь, и говорить нечего. Тесть — адвокат — мгновенно сориентировался в обстановке, да и они тоже. С полуслова поняли, на что намекает “бугарин”, да и сами-то уж сидели на чемоданах, отбывали в Белград. Доложили куда надо, что, дескать, место, может, и волшебное, но для использования, тем более круглый год, тем более дипломатами, вилла вообще непригодна, и вернули ее законным владельцам.
Год был 1962-й. Времена уже явно были другими, более вегетарианскими, как сказала бы Ахматова.
Но какие бы ни были времена, в одном были правы сербы: как придет зима, да как поднимут Большой и Малый Сечко[5] свои секиры, напяливай шапку и давай бог ноги! Иначе не сдобровать… Сколько раз поутру я стоял на коленях перед “настоящим чудом настоящего огня”, как назвал этот камин, облицованный кафелем, заделанный в стену, посланник вечной мерзлоты в нашей стране, сколько пернишского и чукурского угля всыпал я в его ненасытную пасть — только мне одному известно. А уж когда стемнеет и начнет карабкаться белкой мороз по ногам, когда и камин в момент остынет, да еще и ветер в трубе завоет, а заледеневшие поленья начнут зловеще потрескивать… Сколько раз до полуночи сидел я за пишущей машинкой — с исцарапанными в кровь пальцами — и обещал себе: вот придет весна, найду того инженера, который когда-то давно советовал тестю пробурить в подвале скважину и провести наконец в дом горячую воду из бьющих здесь — уже столько веков — минеральных источников,
и решу наконец эту проблему. Но ничем иным,
кроме очередного стихотворения,
дело так и не кончалось.
Моя комната на втором этаже.
Это мансарда с косым потолком и окном в ночь, которое открывается специальным рычагом. Блаженство! На белой стене — два детских портрета в духе ар-нуво. Прелестная девочка (Георги, это мать Александры?) в костюме русской принцессы с кокошником в жемчугах и мальчик, одетый, как тирольский охотник, в шляпе с пером. Каким утонченным был быт болгарской элиты — сшить маскарадные костюмы девочке и мальчику всего лишь для снимка на память о детстве! Ночью я слышу их шепот и легкую беготню.
Первое ночное застолье из нависающей сотни.
Болгарская кухня — это обилие свежих овощей и сухого вина кровавого колера.
На обильном столе блюдо из красных перцев с начинкой из нежного мясного фарша, любовно перемешанного с рисом, луком, помидорами, яйцом, петрушкой, укропом и базиликом. Вся эта роскошь, рассказывает Александра, сначала тушилась в духовке, а потом была залита йогуртом с разбавленным в йогурте сырым яйцом!
Александра — редчайший тип женщины — интеллектуалка (профессор, сотрудник ООН), которая умеет прекрасно готовить.
По виду блюдо напоминает описание щита Ахилла из поэмы Гомера “Илиада”.
Кроме болгарской Трои из башен перца, на берегу застолья красуется белоснежная, как молоко, брынза, салат из свежих помидоров, сладкого красного лука и огурцов. Плюс крупные оливкового цвета оливки. Царствует красный цвет, поддержанный багровым светофором сухого вина “Мавруд”, шершавый вкус которого придает застолью эффект горящего Рима времен Нерона. Мы пьем римское пламя.
Но где же долгожданный традиционный гювеч?
Как пишет мой путеводитель, это самое любимое болгарское блюдо среди турецких туристов, которое можно сравнить по впечатлению только с видами бухты Золотой рог у Стамбула в час намаза.
Александра и Георги берут мое желание на заметку и обещают обязательно угостить блюдом “гювеч”.
А пока Георги вдохновенно открывает мне высшее предназначение Болгарии в мире. Оказывается (а я не знал!), эта благородная земля — родина самых великих ересей мира, здесь вырос корень манихейства, горечь богомильской мысли о том, что мирозданием правят два господина — Бог и Сатана, что зло такое же дело рук Божьих, как и благо, и кровь преступления течет из вены пасхального агнца, и той черной кровью забрызганы пелены Вифлеемского чуда, а волхвы, пришедшие с дарами к Христу, были Люцифер, Сатана и Белиал…
“Но почему здесь?” — кричит мое пьяное сердце, наше застолье уже давно перевалило за полночь. Александра поднялась в спальню, у нее с утра лекции в университете, и печь русской мысли обильно поливается болгарским спиртом.
Это жребий этой земли. Она — мать тьмы, невеста света, отец пролитой крови. Болгария — ягненок, сваренный в молоке матери.
Открыв костылем окно, я пытаюсь хоть что-нибудь разглядеть в темноте, но небо затянуто таким брюхом из туч, что не видно ни зги. Полчаса назад Александра сказала, что Россия сделала много зла Болгарии, я заступился за родину и сказал, что себе самой Россия сделала зла намного больше.
Утро 20 октября. Понедельник
А вот утром глазу открылся простор!
Дом Георги и Александры стоит на склоне Витоши, слева за низкой оградой виден дом в национальном вкусе, слышен лай пса, видна одинокая серая кошка на траве, слышен хмельной запах осенних лесов… склон придает душе ощущение взлетающей птицы.
Во сне я размышлял о тайне болгарской почвы, родившей идею двоевластия зла и добра. Ответ снился в виде неясного волшебства. Я пытался вспомнить призрачную сутолоку чудес, но видел лишь слабую тень сна. Это был некто Властный, и за ним проглядывался вид на болотце, а может, вид на мысль о болотистой почве, где резвятся нестрашные юморные лягушки. Прыжки веселых гримас.
Александра везет гостя в центр Софии, к Университету, где меня ждет Мира Златарева, секретарь редакции “Факела”. Это она по просьбе Георги прислала в Москву приглашение, и сегодня я обязан встать на учет в софийской милиции.
Озираюсь по сторонам, окраины довольно унылы, но чем ближе сердце Софии, тем больше город напоминает Париж, где-нибудь в районе бульвара Капуцинов у Гранд-опера. Но мой путеводитель неточен. ГельмутВайс! Ни одного верблюда! Ни одного караван-сарая! КирстенВинклер! Ни одного софийца с баллоном целебной воды из горячих источников из бывших турецких бань и вот так фокус — ни одного минарета. СибиллаРахваль! Турок тоже не видно — зато в милиции, куда меня приводит элегантная Мира, парижанка в длинном шарфе алого цвета вокруг шеи, полным-полно англичан, немцев, французов и американцев. Стоны, вопли, проклятья — всем нужна срочная регистрация. Тут же берут кровь на анализы, отпечатки пальцев, требуют справки об отсутствии венерических заболеваний. Только мне, русскому парню из московского Пекина, все по фигу. О, я знаю нравы коммунистических империй, ставших архипелагом свободы! Справку о психическом здоровье? Пожалуйста. Вот три экземпляра. Справку о прививке против бешенства? Отлично, я специально взял ее накануне вылета.
Толпа иностранной сволочи замирает от зависти — баба за окошком теряется. “Семь стотинок в кассу!” — выпаливает она от растерянности. Всего семь стотинок вместо двух литров крови! Мира достает кошелек. Пожалуйста. Есть регистрация! И уже через секунду мы с Мирой выходим на улицу… какой-то отчаявшийся японец тут же, перед зданием народной милиции, на улице делает харакири. Дворник терпеливо приготовил совок и метлу собрать свежие кишки.
Отклонение от маршрута третье (надпартийное)
К сведению российского читателя, у которого за спиной на четверть века больше советской власти, чем у болгарского, полиция в Болгарии давно не милиция. И не народная, ибо всегда была над народом, а с тех пор, как деполитизировалась, стала и над законами, которые каждая управляющая на данный момент партия меняет по своему усмотрению. Полиция потеряла всякий интерес к насилию и беспорядкам, ее волнует, в основном, всестороннее развитие и самоорганизация в мире капитала и денежные знаки. Главная ее цель — царство свободы и полное освобождение граждан от цепей частной и личной собственности,
наслоений вековых предрассудков в сфере добра и зла, жизни
вообще. Святое человеческое право на самоубийство
для нее неприкосновенно. Болгарская полиция
сегодня — одна из самых свободолюбивых
и развитых полиций в мире
(это к сведению
Гельмута
Вайса).
М-да, София — одна из самых чистых столиц Европы, пишет в путеводителе ГельмутВайс. Гуляя с любимой собакой, софиец всегда наготове держит в руке пластмассовый совочек и мешочек из плотного пластика, стоит только любимцу нагадить на тротуар у театра имени Вазова или у центрального почтамта, как он тут же присядет на четвереньки рядом с четвероногим другом и уберет какашки. Говорят, этот пример болгарскому народу подал сам Георгий Димитров.
Идем с Мирой на выставку болгарского художника, затем я меняю первые сто долларов (всего я взял с собой пятьсот долларов) на болгарские левы по курсу…
Затем короткий визит в Союз болгарских писателей и редакцию “Факела”, где, оставив на час своего Вергилия, я один, без Миры, иду в глубь незнакомого города в поисках музея Георгия Димитрова. Музей Димитрова — это жемчужина болгарской архитектуры и так далее.
Отклонение от маршрута четвертое (писательское)
Здесь мне хотелось бы совсем вскользь остановиться на визите в Союз болгарских писателей такой редкой для нас в годы перехода птицы, как российский писатель вообще и Анатолий Королев, в частности, как человека, который, в отличие от огромного большинства наших авторов, зарабатывает свой хлеб лишь литературным трудом и которого считают одним из ярчайших представителей интеллектуального направления в российской литературе, одним из “отцов российского постмодернизма”. Прежде всего хочу уточнить, что по стечению обстоятельств Толя попал в ту половину Союза, которая, после того, как он с треском развалился в начале 90-х годов, втихаря сохранила название и имущество бывшего Союза, но не писателей. “Визит” — это громко сказано, и я прекрасно понимаю, почему Толя так деликатно не стремился к тому, чтоб его описать. Дело было в разгар рабочего дня, в районе обеда, но во всем Союзе не нашлось ни одного писателя, за исключением, пожалуй, портрета Ивана Вазова. Входная дверь обширной мрачной квартиры, купленной еще во времена ЭлинаПелина[6], была закрыта на цепочку. Не успели они с Мирой позвонить, как дверь открыла секретарша. Она была слепой, но знала наизусть произведения всех членов Союза, их биографии, старые и новые адреса и телефоны. Комнатка без окон, и по всему было видно, что когда-то это была ванная. Ни компьютера, ни какой-либо другой техники не было и в помине, только полная раковина чашек и пепельниц, да еще электроплитка, на которой мирно булькал попахивающий конским потом отвар. Толя хотел взглянуть на кабинет тогдашнего Председателя Николы Радева, но и он был заперт. Ему так и не удалось увидеть хрестоматийный портрет Петра Морозова (Вайс, ты слышал?), которому патриарх нашей литературы согласился позировать в первый и последний раз в жизни и под которым теперь обычно сидит Председатель Союза. Живопись — детская страсть Королева, в том году, когда он приехал в Болгарию, в Москве был издан его юношеский роман “Дракон”. В издание вошли десятки его собственных рисунков и коллажей, которые позже произвели впечатление даже на столь искушенного ценителя, как Светлин Русев[7], во время нашей встречи у него в ателье, где за несколькими чашками убийственно крепкого кофе они долго и мило говорили о параллельных мирах и шести перевоплощениях таинственного Леонардо… Кроме того, Королев — член российского ПЕН-клуба, лауреат международных литературных премий, поэтому я попросил его, чтобы по дороге они заскочили в еще какой-нибудь из наших союзов, может, хоть там живого писателя увидят. Никто, однако, его не видел… Ну, с секретаршей понятно, она, благодаря врожденному чувству красоты, хотя бы его почувствовала. Но что можно сказать о секретаре по международным вопросам, который сам с собой играл в шахматы и которого Толя углядел на выходе через щелку в двери в другом конце квартиры. На нем были черные очки, и, вероятно, он пребывал в вечном пате, ибо даже не поднял головы, чтобы поприветствовать далекого посланца. Толя так и не понял, когда он скатился по лестнице вниз до площади, на сей раз до чугунной скамьи с двумя сидящими на ней другими классиками Петко и ПенчоСлавейковыми. В таком состоянии совершенно естественно потерять всякую ориентацию и, едва выплыв из одного кошмара, утонуть в другом…
Пытаюсь объясниться с болгарами с помощью мини-словаря из путеводителя:
— Колата ми е разбита[8], — взываю я к прохожим, чтобы узнать, как пройти к мавзолею Димитрова[9].
Тщетно! Отчаявшись отыскать мавзолей, я пока решил перевести дух в парке у театра имени Вазова. Усевшись на скамейку, наблюдаю за Болгарией. Кругом кипят маленькие страсти, описать которые — как плеск волн о камень — невозможно. Что ж, болгары не похожи, например, на чехов. Чехи — замечательная отварная картошка, даже самый яркий чех — это кнедлик с начинкой из творога, а болгарин — это ярко-красный перец, фаршированный противоречивыми желаниями. Если сравнить с автомобилем, то чех — малолитражка, в нем русской душе тесновато, а болгарин — мотоцикл с коляской проблем.
Надеюсь, что я не обижу сравнением с кнедликом и картошкой дорогих мне пражан.
Как только болгары выживают при такой дороговизне, 100 долларов равны 166 левам, а письмо или открытка из Болгарии в Россию или на Украину — пишет путеводитель — обойдется в 400 левов! Дешевле уехать в Бургас и бросить в море бутылку с запиской. Глядишь, ее обязательно прибьет к русскому берегу.
Размышления о еде естественно возбудили аппетит, и я возвращаюсь к Мире. Мы идем в ресторан “Пицца” недалеко от редакции “Факела”, по дороге я узнаю от Миры, что опоздал на десять лет, — оказывается, мавзолей Димитрова давным-давно разрушен болгарскими демократами во главе с политиком Евгением Бакырджиевым.
Вандалы! На мавзолей надо смотреть как на произведение актуального искусства, как на артефакт с элементами хеппенинга. Слава богу, в Москве мавзолей еще жив, и недавно наша пресса писала, что, по мнению врачей, Ленин выглядит гораздо лучше, чем в 1924 году.
А вот музей Ильича похерили. А это был музей подлинного абсурда, например, траурный зал покушения на Ильича — в центре строгое пальто Ленина на манекене, места, простреленные пулей эсерки Каплан, отмечены крупными крестами из алого шелка, их вышивали лучшие ткачихи страны, тут же на стене картина — Каплан стреляет в вождя мировой революции у завода Михельсона. У нее лицо антисоветской обезьяны и руки по локоть в крови. Тут же у стены легендарная бочка из-под бензина, где тело расстрелянной террористки собственноручно сжег комендант Кремля Мальков, и — бюст поэта Демьяна Бедного, который помогал сжечь преступницу. В этом зале юных октябрят принимали в пионеры. Полный кайф!
Словом, коммунистический город без мавзолея некрасив, как необрезанный евнух.
В ресторане многолюдно.
Выбираю изысканную пиццу “Венеция” с морепродуктами.
Любопытствую о жизни Миры, русскому писателю все интересно, Мира рассказывает о том, что ее дочь учит немецкий язык, чтобы уехать из Болгарии в Германию, и это общая тенденция среди столичной молодежи: здесь нет работы и никаких перспектив.
Все молодые болгары бредят США, Англией или на худой конец Швейцарией.
М-да…
Я их понимаю, как жить в стране, где открытка стоит 400 левов?
Мира вновь открывает мне глаза — это ошибка! Путеводитель устарел!
Внимательно изучаю мой Бедекер — он издан в Москве издательством “АЯКС-ПРЕСС” в 2002 году. Неужели у немцев бывают промашки? Чтобы ГельмутВайс? Чтобы КирстенВинклер и СибиллаРахваль?
А правда ли, — читаю вслух из главки про чаевые, — что в Болгарии не принято давать чаевые в отелях и что особенно не поощряется эта манера сорить деньгами в ресторанах.
Мира сочла эти сведения тоже устаревшими.
Кстати, забегая вперед, скажу, что, когда я попросил официантку подать счет, Мира сказала, что обед оплачен редакцией “Факела”.
Это была моя первая попытка честно истратить деньги.
Тут подали круглую ароматную пиццу.
Глотая горячие куски, делюсь своими первыми впечатлениями от Софии и первыми сомнениями по поводу самостоятельности болгарской культуры. Все, что попалось на глаза, — либо перепевы немецкого гения, либо явные русизмы или французские кальки. И объясни, Мира, почему болгарская скульптура присела?
В Риме я не видел ни одного сидящего императора.
Цезарь и Траян стоят на форуме в полный рост, император Аврелий всадником венчает коня на Акрополе, а в Софии мрамор то и дело хочет опустить задницу на скамейку: вот у входа в университет слева и справа мирно присели два полноватых болгарина с пышными усами…
— Это основатели университета, — перебивает меня Мира.
— А кто сидит на железной скамейке недалеко от редакции?
— Это чудесные люди, работа замечательного скульптора Георги Чапкынова.
— Стоят только Кирилл и Мефодий?!
Вечером я задаю этот же вопрос Георги: где болгарская культура?
Сегодня стол отдан вину.
Царствует “Мавруд”! Это вино из южных районов Болгарии, где под Асеновградом[10] раскинулись замечательные виноградники, придающие “Мавруду” оригинальный вкус терпкой телесности.
Правда, как пишет мой гид ГельмутВайс, в Болгарии пока не сложилась многолетняя традиция производства классических вин с учетом жестких ограничений, характерных для контролируемых наименований, принятых в развитых странах. Увы, вкус болгарской “Гамзы”, “Мерло”, “Каберне”, “Шардоне” и всех остальных пока уступает вкусу красных бордоских вин и даже белым винам из Калифорнии, вздыхает путеводитель. Формально существующая система таких наименований, типа “Шардоне от Варна” с указанием на этикетках “контролиран”, размыта, огорчается путеводитель, но, если вас застала в дороге нужда выпить, а рядом нет супермаркета, можно попробовать и болгарских вин.
Итак, спрашиваю я Георги, где хваленая болгарская культура, если даже (читаю у Вайса) темные крепкие ароматные вина из Мелника напоминают соседнюю Грецию?
— Черт судья такому путеводителю! — восклицает Георги, вырывая путеводитель и швыряя в камин. — Ты спрашиваешь, в чем суть нашей культуры? Так вот! Дух болгарской культуры в походке Орфея, который родился в Родопах и отправился в Грецию. Только в пути болгарская душа набирает высот, а стоит болгарину остановиться, как он камнем падает под копыта собственной лошади. Наша душа хороша в дороге. И чем круче дорога, тем крепче красное вино в бочке болгарского сердца. Перебродив, оно вышибает пробку из бочки и льется из поющего рта кровавой струей музыки. Путь превращает болгар в Орфея, в античную арфу. Пьяный поющий болгарин делает пьяным даже лошадь, на которой скачет по Родопам к Олимпу, он усмиряет своим ревом диких зверей и даже вой бури. Львы ползут к его руке облизать пальцы. Завтра мы пускаемся в путь, и ты все сам увидишь! — восклицает Георги.
Поднимаясь к себе в комнату, я украдкой достаю из камина путеводитель ГельмутаВайса, Георги забыл разжечь огонь. Я привык дочитывать все до конца…
Ничего подобного, в тот вечер резко похолодало, и я разжег камин, но путеводитель Вайса оказался не только непромокаемым (до этого мы несколько раз заливали его вином), но и огнеупорным, в соответствии с негасимой мыслью Булгакова, что рукописи не горят. А Толя, хотя ему и стыдно было в этом признаться, так с ним сроднился, что уже был готов броситься за ним в огонь…
Итак, утром в путь!
Едем в Пловдив.
Утро 21 октября
Прохладно.
Я был уверен, что встал самым первым, но обнаружил, что вилла пуста. Александра уехала в университет, а Георги ушел в горы.
У него есть своя тропа по склону Витоши к самой вершине.
Он идет налегке, распугивая шагами Орфея стаи злобных бродячих собак.
При виде поэта псы трусливо пятятся, и только вожак скалит зубы.
Георги в ответ тоже рычит рыком голодного льва, и стая бросается врассыпную, теперь можно спускаться к дому.
Тем временем к вилле подъезжает автомобиль, это брат Георги — Стоян Богданов. Стоян с трудом говорит по-русски, он только на днях бросил осточертевшую Швейцарию и вернулся навсегда в Софию.
Но как быстро русский язык всплывает в его памяти!
Выпиваем на дорогу по большой чашке крепкого чая, который Георги заваривает на травах. Заедаем белым хлебом, намазывая поверх ломтей толстым слоем желтого вязкого меда.
Что бы там ни писал ГельмутВайс — завтрак на склоне Витоши на фоне небес прекрасен, как хадж мусульманина в Мекку.
Я беру с собой в дорогу только кошелек с долларами, болгары предпочитают иметь доллары, к левам у них отношение плевое.
В путь!
Отклонение от маршрута пятое (горное)
Прежде чем сесть в машину, читатель, два слова о дороге. Ты не обнаружишь ее в путеводителе Вайса, да и самому Вайсу никогда ее не найти. Она довольно крутая, но по ней быстрей (вечная битва со временем!) добираться по прямой до местности Бяла Вода. Так называет ее воскресная городская толпа, прорубившая просеку под нависающей сломанным крылом канатной дорогой, ведущей к Копыту. Только старые горнолыжники помнят, что свое настоящее название — Бяла Вода — она получила от источника, чьи вырывающиеся из трубы струи сначала перехватывают дух, а потом и горло изнеженных жителей Софии. Оттуда дорога катится к Копыту по обглоданным дождями позвонкам старого хребта, сквозь наваленные друг на друга деревья и вековой буковый лес, по которому тонкой ниточкой вьется пунктир моих собственных следов.
Вот об этой дороге я и веду речь, на ней несколько лет назад повстречался мне медведь. Он спускался и, увидев меня, застыл на месте. Я тоже замер. А дальше что? Ни туда ни сюда!.. Попытаться проскользнуть между засыпанными листвой пнями и камнями вниз — полный бред: того и гляди шею или ногу сломаешь, а коварная ловкость этого животного хорошо известна. Лечь поперек пути — сказка Льва Толстого вдруг самым нелепым образом всплыла в моем помутившемся сознании, мертвым притвориться, а что это даст? Медведь тоже, гляжу, кожа да кости, после тяжелой зимы и бесконечного перехода к гражданскому обществу явно вышел в поисках пищи. И поскольку ничего другого мне не оставалось, кроме как кричать, я уставился на него и изо всех сил, не слыша собственного голоса, заорал свое стихотворение “Медведь-шатун”!
Зверь прислушался, отвел глаза от смущения, повернул голову и уже на втором куплете пустился наутек.
Пора, дескать, валить, а то кто его знает, чего от него ждать.
А на третьем куплете медведь дал такого деру вверх по склону, словно его преследовал пчелиный рой.
Вот что такое сила поэзии, спасибо Тебе, Господи! Да будет благословенно Слово!
На обратном пути я летел как на крыльях, а пышущие злобой стаи беспризорных дворняг казались мне ангелами небесными.
На следующий вечер по телевизору предупредили, что впервые за шестьдесят лет гонимые голодом медведи сошли аж до Копыта. Показали опустошенные от остатков еды контейнеры и разорванные целлофановые пакеты. Пострадавших нет, но будьте бдительны. О моем
“Шатуне” не было сказано ни слова,
в силу чего позволю себе включить
его в настоящий путеводитель,
а то кто знает, что может
с человеком случиться!
Медведь-шатун
Тебе бы спать без просыпу до срока,
Без памяти, покуда у берлог
Уснул мороз, в мохнатость спрятав око —
С кровавыми прожилками белок.
Остывшему дыханию людскому
Не одолеть небес медвежьих свод,
Здесь камень, впавший в ледяную дрему,
Вдруг рвется в пыль, как будто сердце рвет.
Ты пробудился — туша отлежала
Себе бока и вскинулась, урча,
Когда тебе зрачок кольнуло жало
Пчелы — золотоносного луча.
Ты взроешь муравейники и ульи,
Пойдешь шататься, поплетешься прочь,
Чтоб тыкаться в траву в дурманном гуле,
Мясистой мордой зарываясь в ночь.
Дичая, станешь нюхать темный ветер,
А голод будет мучить и колоть,
И ты поймешь, что ты один на свете
И завтра раздерешь живую плоть.
София-Ихтиман
Стоян прекрасно ведет машину.
Увы, ни я, ни Георги водить не умеем. Что взять с русского писателя и болгарского поэта! Два остолопа! (Объясняя, как пользоваться системой охраны в квартире на бульваре имени Евлогия Георгиева, Георги врубил для демонстрации систему охраны, и, если бы не Александра, полиция б примчалась через минуту.) Наудачу у Стояна есть свободное время, он еще ищет работу и пока живет на проценты со своих швейцарских счетов.
Обращаю внимание на множество цыган.
Странно, что в путеводителе Вайса про цыган нет ни слова.
А здесь, на выезде из Софии, наша машина движется сквозь настоящий цыганский табор, повозки, костры, лошади, красотки в пестрых юбках, какой-то цыган угнал цементовоз, но забыл закрыть люк, и цементный раствор льется на асфальт вялой массой, как повидло из пирожка.
Я сижу рядом со Стояном и любуюсь панорамами солнечной Болгарии. Слева и справа идут прекрасные виды плоской долины между силуэтами двух горных цепей. Слева видны Балканы, справа громоздятся к небу горы Рилы, а впереди поднимаются контуры хребтов Родоп.
— Какую страну мы потеряли!
Братья хохочут над моими словами.
Георги ласкает бутыль “Мавруда”, иногда передавая драгоценный сосуд старшему русскому Брату. Бог мой, нет вина слаще, чем вино, которое пьется на скорости сто километров в час.
Я предлагаю Георги придать нашей поездке художественный смысл. Создать диалоги о Пустоте. О зияниях! Об эманациях ничто!
Георги мгновенно соглашается и тут же дарит нашему замыслу название: “Хиатус”!
На часах ровно полдень. 12 часов 00 минут. 21 октября 2003 года.
Мы ровно на половине пути между Софией и Ихтиманом.
Запомни, читатель, точку творения.
Эта дата войдет в историю русско-болгарской культуры!
Стоян первый из болгар, кто разделяет наш восторг.
Я спрашиваю у Стояна, почему он сбежал из благословенной Швейцарии, о которой сегодня горячо мечтают тысячи молодых болгар?
И вот что он мне рассказал.
Оказывается, его достала проблема отходов.
Каждое утро швейцарец начинает с сортировки бытового мусора.
Перед домом стоят 34 специальных бака, где предусмотрены все возможные виды бытовых отходов. Бак № 1 только для бутылок, тут же два стальных кармашка для крышечек от пивных бутылок и для наклеек, которые надо тщательно соскоблить. Если ты попытаешься бросить в щель бутылку с наклейкой, электронный прибор немедленно обнаружит обман и сообщит по электронной почте сумму штрафа в банк, где лежат твои деньги. Бак № 2 для бумаги. Прежде чем выбросить газету, ее требуется тщательно разгладить — иначе она не пролезет в узкую щель. Иначе снова штраф! Бак № 3 для собачьего кала, а бак № 4 для кошачьего, есть даже специальный бак для рыбьего кала, который соскребывают со стенок аквариумов. Бак № 5 для использованных презервативов, бак № 6…
Тут я взмолился, Стоян, у меня уже разболелась голова! Неужели нельзя вывалить ведро мусора залпом в одну дырку.
Ведер для мусора в
Швейцарии нет, ответил Стоян, только пакетики
размером с пакетик для чая. Сами швейцарцы научились сортировать свой мусор в считаные минуты. Кстати, кал у швейцарцев тонкий как нитка,
они спокойно опорожняются в пустой флакон из-под “Шанели
№
И так каждый день все двадцать лет!
Это не для болгар, вздохнул Стоян и, остановив машину на обочине шоссе, вышел из кабины и с наслаждением стал мочиться на куст розы.
И вот пока Стоян освобождает пузырь, мы остаемся с Георги одни в машине и тот рассказывает мне об истинных причинах бегства брата из проклятого Цюриха.
Так вот что случилось на самом деле.
Год назад, как раз в этот же день, Стоян возвращался домой после работы и нечаянно порезал палец. Чтобы избежать заражения, он зашел в аптеку, купил пузырек медицинского спирта и продезинфицировал ранку, и — надо же такому случиться! — выбрасывая пузырек в специальный ящик для использованных пузырьков, Стоян пролил спирт на палец и, чтобы не искать бумажный платок, просто слизнул каплю языком. Первый раз за двадцать лет он отведал алкоголь такой крепости. У той проклятой капли спирта было никак не меньше 70 градусов.
Что было дальше?
То ли от усталости, то ли от забытого вкуса, напомнившего о Болгарии, а скорее всего от потери крови у Стояна закружилась голова, на одном из поворотов он задел задним бампером бордюр и не заметил, как отвалился номер, кстати, самое уязвимое место всех западных машин: стоит только на ходу задеть номером бордюр, как он тотчас отваливается ко всем чертям собачьим.
С трудом добравшись до дому, Стоян поставил машину в гараж и, зайдя в дом, где жена послушно накрывала стол к ужину, прошел к аптечке, чтобы снова продезинфицировать ранку, но, как назло, в аптечке не оказалось ничего подходящего, и Стоян был вынужден взять в баре и вылить на раненый палец бутылку сувенирной ракии, которую когда-то привез из Болгарии и держал дома в память о родине. В этот момент он увидел, что к дому подъехала полицейская машина. В полной уверенности, что ему ничего не угрожает, он поставил бутылку ракии на стол и впустил полицейских.
Эти сволочи заботливо держали в руках номер, оторвавшийся от машины Стояна. Он понял, что, подобрав номер, они мигом установили по компьютерной сети адрес владельца. В Швейцарии найти трезвого человека — пара пустяков.
— Это ваш номер?
— Мой.
— Как он мог оторваться по дороге и вы этого не заметили?
— Без комментариев.
— У вас все в порядке?
— Все в полном порядке, правда, я порезал палец и мне пришлось промывать рану ракией.
Принюхавшись к нарушителю, псы-полицейские потоптались на месте и переглянулись, затем, оставив номер, стали прощаться, что ж, раз все в порядке — мы уходим.
И тут жена Стояна — швейцарка — кинулась в бой.
Словом, она настояла, чтобы Стояна забрали в участок и проверили кровь на содержание алкоголя! И убедились, что он абсолютно трезв, потому за двадцать лет супружеской жизни она ни разу не видела мужа с бутылкой в руках. Она даже пригрозила, что вскроет себе вены, если они будут подозревать мужа в недостойном поступке.
Полиция, чтобы отвязаться от дурной бабы, застегнула на руках Стояна наручники и отвезла в участок. Просто так, для проформы. Там, ты не поверишь (рассказывал Георги), чудеса продолжались. Анализ крови показал, что у Стояна от той капли спирта, которую он слизнул с порезанного пальца, в крови целых 1000 промилле. В истории Швейцарии ХХI века такой результат анализа еще никогда не был достигнут. Собрали консилиум. По мнению швейцарских врачей, человек с таким количеством алкоголя в крови не то что водить машину, он даже в гробу лежать не может.
Стоян лез вон из кожи, доказывал, что техника спятила, что раз он стоит на ногах, значит, трезв… в общем, процесс шел четыре месяца. Стояна лишили водительских прав на два года, присудили к колоссальному штрафу, и он еще потратился на адвоката. Итак, в общей сложности из-за жены он потерял двенадцать тысяч швейцарских франков.
— Двенадцать тысяч пятьсот, — добавил Стоян, застегивая, наконец, ширинку и садясь за руль.
— Как ты наказал жену? — спросил я, потрясенный поведением чистоплюйки.
— Все четыре месяца, пока шел процесс, я не сортировал мусор!
Ихтиман
Полчаса спустя.
Мы выходим на центральной площади из машины — полюбоваться памятником турецко-болгарской дружбы.
Между прочим, в путеводителе Вайса вообще ни слова про Ихтиман! Хотя он и пишет, что Болгария — страна очень маленькая, но зато она с оптимизмом смотрит в будущее.
Памятник изображает обнаженного турка, лежащего на спине, на теле которого восседает полуобнаженная болгарская девушка.
Стоян рассказывает мне, что название городка — Ихтиман! — это турецкий аналог слова “кайф”, вопль наслаждения турка от прелести болгарской девушки, слаще которых, как известно, нет во всем мире.
По-турецки это звучит: Айтемен!
Ай! Это воздух, который вырывается из горла турка, когда на него присаживается красавица.
Те! Так скрипят ножны девы, в которые входит турецкая сабля.
Мен! Вопль турка, который умирает от наслаждения.
Оказывается, в молодости Стоян был гидом и хорошо помнит многие достопримечательности Болгарии.
У памятника полно туристов, которые фотографируются на фоне любовной сцены.
Тут между мной и Георги завязывается первый разговор о хиатусе.
Я. Что такое хиатус?
Георги. У хиатуса много значений, в поэзии — это место, где сталкиваются гласные звуки, в философии — это идея пустоты, зияния, в медицине хиатус — это полость внутри организма.
Я. Понятно. Хайдеггер считал, что только пустота всему придает смысл. Кувшин — это пустота, окруженная глиной, без пустоты кувшин не заполнит вода, и, следовательно, он не пригоден. Колесо тележное тоже круг вокруг пустоты втулки. Без нее вращение невозможно. Пустота матки впускает в себя плод. Без нее невозможно рождение ребенка. Следовательно, в центре Вселенной что?
Георги. Пустота. Черная дыра. Полный абсолютный..здец всему.
Стоян (кивнув на памятник). По-моему, пустота — фикция, она всегда чем-нибудь заполнена. В центре Вселенной — член турка.
По-моему, брат сказал “меч”, он не мог позволить себе грубость, которую ему приписывает автор.
Мы озадаченно садимся в машину и трогаем в путь, до Пловдива примерно час езды.
Ихтиман-Пловдив
Пейзаж по-прежнему прекрасен. Балканы и Рила остаются позади, а вот Родопы становятся все выше и выше. Их очертания напоминают тела девственниц, окутанных в горный туман.
Ихтиман не выходит из моей головы.
— Неужели болгарские девушки самые сладкие на свете? — спрашиваю я у болгарских братьев и рассказываю, что у нас в России считают самыми сладкими женщинами маленьких китаянок. Раньше они были наложницами китайских императоров. Сейчас их держат для утех китайских миллионеров.
Так вот, у них такие маленькие ножки, чуть больше детской ладони, что жить они могут только в гареме. Их специально выращивают для секса, как редких сиамских кошек для ловли канареек.
— А чем они хороши? — оживляется Стоян.
— У них много достоинств, но главное — они умеют своими ножнами так сильно тискать мужскую саблю, что от массажа фаллос начинает увеличиваться в размерах и достигает невероятной длины.
Стоян мрачнеет.
Тут Георги подает мне знак — замолчи.
Я смолкаю. Почему?
Дождавшись, когда ситуация на шоссе на миг отвлекает нашего водителя, Георги шепчет мне на ухо ответ… Бог мой, оказывается его брат — в его-то годы! — все еще девственник, и это мучительная проблема до сих пор не нашла своего разрешения.
— Стоян — девственник?!
— Да.
— Но ведь у него была жена в Швейцарии?
— Да.
— Чем же они занимались ночами?!
— Сортировали мусор, — вздыхает Георги.
Пловдив
Тут тоже цыгане!
Мы едем сквозь живописный цыганский табор: женщины в пестрых юбках, звон монисто, костры, ржание, лошади, цыганские дети живописно едят консервы ножами, вот какой-то цыган угнал асфальтовый каток. Лицо угонщика искажено страхом — догонят! — каток ползет со скоростью черепахи, но выпустить руль воришка просто психологически не может. Цыган никогда не разжимает рук.
Но почему в путеводителе Вайса ни слова о цыганах?
Когда машина тормозит на перекрестке, я высовываюсь из машины и спрашиваю у группы цыган:
— Вы — цыгане?
— Нет, — отвечают они хором, — мы — македонцы.
Читаю.
Прогулку по Пловдиву, пишет мой верный немец, обычно начинают от отправной точки, это огромная мечеть ДжумайяДжамийя. Она построена в середине XIV века трудолюбивыми турками. Мечеть в Пловдиве уникальна тем, что молитвенный зал увенчан не одним огромным куполом, как в большинстве других мечетей Болгарии, а девятью небольшими. Особенно красив минарет, который виден со всех концов Пловдива, украшенный орнаментом из белого и красного кирпича. Другая вторая достопримечательность, продолжает путеводитель, небезынтересная мечеть Имарет, которая находится всего в десяти минутах от ДжумайяДжамийя, к северу. На каменной плите над входом указана дата ее сооружения: 1444-1445. И хотя (честно предупреждает Вайс) доступ во внутренний двор мечети для туристов закрыт, тем не менее стоит совершить эту короткую прогулку к мечети, чтобы полюбоваться ее фасадом.
Между прочим, мы едем по Пловдиву уже минут десять, но я вижу вокруг унылый, типичный советский город из блочных домов. Ни одной мечети! Наша первая цель — визит к замечательной переводчице Здравке Петровой. Она перевела все мои романы с русского на болгарский и, говорят, перевела замечательно. Напечатаны они были в журнале “Факел”. Она живет на улице Достоевского. А вот и ее дом. Во дворе все те же смуглые македонцы греются у костра. Видимо, Болгария слишком холодная страна для них. Выходим из машины. Здравка живет в маленькой квартире, где царствуют книги. Так живут у нас профессора университетов. У меня сжимается сердце — вот бедный храм интеллигента, он построен из исписанной бумаги. Здравка усаживает нас за стол, где потчует чаем с горячими тостами. У хозяйки прекрасное пытливое лицо. Вскоре к беседе присоединяется местная радиожурналисткаСтефкаТотева. Она берет у меня короткое интервью. Ваши первые впечатления о Болгарии? Отвечаю, что любые впечатления похожи на еду, их нужно хорошенько приготовить, как таинственный гювеч. Пока Болгария только еще режет овощи на кухонном столе, поэтому впечатления сырые, не прожаренные на сковородке. Но оказывается, гювеч не жарят, пояснила мне Стефка. Что бы вы как писатель хотели сказать нашим радиослушателям? Я сказал, что на меня огромное впечатление произвело бегство Стояна из Швейцарии. Это предупреждение всем молодым болгарам, которые мечтают уехать в Цюрих или Берлин. Западный мир помешан на чистоте, всем, кто уехал, придется жить на белом кафельном полу в огромной прачечной. Нельзя даже высморкаться. Одна наша знакомая ехала в машине с любимым женихом немцем по автобану на скорости двести километров в час и выбросила за окно обертку от скушанной конфетки. Немец впал в истерику, сказал, что из машин, идущих сзади, это заметили и уже названивают в полицию. Она не поверила. И точно, через полчаса на полицейском посту машину остановили и показали видеозапись, которую успел сделать какой-то психопат: вот обертка летит из окна под колеса большегрузного трейлера и налипает на колесо. Это видят дети из школьного автобуса, детей начинает тошнить от отвращения. Одним словом, немца-жениха тут же оштрафовали на тысячу евро, они жутко поссорились, и свадьба не состоялась. Этот огромный сумасшедший дом чистюль, говорю я в микрофон, не для славян. У нас не принято мыть руки перед сексом, чистить зубы перед поцелуем и выщипывать пинцетом волосики в ноздрях. Там это норма. Молодые болгары хотят стать немцами, но это не под силу даже обрусевшим немцам из Поволжья.
Необъяснима логика, по которой эта тихая и столь трудная для обнаружения улочка, застроенная неприглядными блочными домами в три этажа, названа именем одного из величайших писателей — Достоевского, но живущая на ней наша самая известная переводчица с русского перевела тысячи страниц первоклассной прозы, включая “Анну Каренину” Толстого, и ни строчки из Достоевского…
От Здравки Петровой, вместе со Здравкой Петровой едем в центр старого Пловдива, ну и ну! Внезапно уродливый советский райцентр превращается в римскую провинцию! Камень узких улиц вьется как виноград. Душа вскипает от красоты. Каждый вид Пловдива хорош, как колонна Траяна. Оставив машину на узенькой улочке, мы шагаем в сторону Дома творчества болгарских писателей. Я прощаюсь с Петровой, она идет по своим делам, оглядываюсь: бог знает, увидимся ли когда-нибудь. Такие молниеносные встречи всегда трагичны. Только поздоровались и уже хороним друг друга.
С высоты холма открывается вид на панораму города. Красота! Пловдив — город для римских богов, смертным жить здесь неуютно, только чиркнул спичкой — рассмотреть панораму античного форума, — а жизнь уже гаснет, и человек скорчился в руке судьбы, как обгоревшая спичка.
Отклонение от маршрута шестое (заупокойное)
Там, где для богов широко распахнуты врата, простым смертным места нет… Хотя если ты заметил, читатель, чем проще и бедней у нас человек, тем более живописные и полезные для здоровья места он выбирает. Богатый непременно зайдет в ресторан, а бедняк сбросит одежку с плеча на траву и пирует себе целый день на чистом воздухе у какого-нибудь водоема. Возьмем цыган, которых русский Королев с вызовом именует македонцами. Всю жизнь они проводят под открытым небом и все время в сказочно красивых, объявленных заповедными горах, у реки и озер или, в крайнем случае, возле дачных мест… Другой вопрос, что они оставляют после себя, если вообще что-нибудь оставляют, и что вообще означает для них “всю жизнь под открытым небом…” Я всегда спрашивал себя, как это возможно, чтобы такая божественная земля была заселена таким проклятым, как наше, племенем. Однако со времени падения Берлинской стены Болгария опустела, как разоренный двор. Дорога к столице и дальше на Запад стала односторонней. Население начало массово умирать и удирать, сломя голову, с насиженных мест, словно они стали радиоактивными. Провинция обезлюдела. В один из воскресных дней, после того как по поручению Толи до глубокой ночи освежал воспоминания во всех описанных им ниже пловдивских заведениях, я решил, что надо бы вернуться, по возможности самым дешевым способом, в Софию. Моросило, но я шел пешком по главной улице, с наслаждением вдыхая чистый воздух. Шел так минут десять, как вдруг меня пронзило чувство, что я движусь по некой пропитанной влагой и осенней печалью аллее Центрального кладбища. Я остановился и огляделся. И тогда вдруг осознал, что на этой любимой мной пешеходной улице второго по величине города Болгарии, прежде многолюдной и шумной, как весенний поток, в любое время дня, я единственный пешеход. Был конец марта, ветки верб уже зазеленели. Я перешел на другую сторону и направился к железнодорожному вокзалу, этому огромному для каждого одинокого и бездомного столпотворению дорог и языков, заполнившему мою память грохотом, гудками локомотивов, человеческими судьбами, спешкой и толчеей, запахом пота, гвалтом и плачем, чемоданами, тюками, узлами… Когда я вошел внутрь, было так тихо, что я слышал, как шуршат стрелки привокзальных часов. Словно ночь не кончалась или только начиналась, и ни одного пассажира или бродяги, лишь длинные ряды пустых скамеек и закрытых окошек. Я разбудил какого-то бедолагу, уснувшего прямо в очках за стеклянной перегородкой кассы, и вышел подкрепиться на оставшиеся монеты. Приближалось время обеда, но и голодных вроде бы не наблюдалось. Я взял кусок курицы гриль и сел за деревянный столик под зонтом с надписью “Cocacola”. Напротив заканчивали трапезу двое полицейских, явно после ночной смены, за соседним столиком бородатый дальнобойщик гасил окурок в куче косточек на тарелке. В сторонке, стоя, поедал нас глазами местный юродивый и мычал. Едва дальнобойщик приподнялся, бедняга схватил его пластмассовую тарелку и с быстротой летучей мыши спрятался за палатку. Через несколько минут он выскочил снова и собрал объедки со стола полицейских. Больше я его не видел. Я едва дождался поезда, но описывать свое путешествие по железной дороге у меня нет сил. В следующий раз я
отправлю Толю на поезде по Болгарии,
его описание будет намного ярче.
У русских куда более богатый
и горький, чем у нас,
опыт езды на
поездах.
Нам навстречу — Миа, дочь гениального художника Георги Божилова по прозвищу Слон. Она будет нашим гидом по Пловдиву. Миа — красавица, а вот дом художника производит мрачное впечатление — все комнаты завешаны шинелями русских солдат. Во дворе дымит полевая кухня. Кругом слышен русский мат-перемат. Оказывается, идут съемки болгарско-русского фильма. Время действия — Первая мировая война. Раздвигая шинели, Миа показывает мне полотна отца, я помогаю ставить в угол винтовки, откатываю ручной пулемет. Картины Слона замечательны, но рассмотреть толком картины я не в состоянии, от амуниции рябит в глазах, шинели воняют потом, перекладываю лошадиные седла, чтобы полюбоваться живописью, спотыкаюсь о шашки, словом, без русских в Болгарии и шагу не ступишь и всегда от них одни неприятности.
Бегом из царства шинелей в царство свободы — на смотровую площадку. Ба! Пловдив как на ладони Цезаря! Горы на горизонте — профиль Овидия, тучи над крышами — груди Деметры, солнце — щит Аполлона. А вот и дом, где мы проведем предстоящую ночь — на углу перекрестка гордо стоит особняк в три этажа. Мраморная доска указывает, что здесь в 1832 году в гареме падишаха останавливался великий французский поэт Ламартин[11], который ехал через Пловдив в Париж, но подцепил в турецкой бане болотную лихорадку и чуть не умер в этом прекрасном особняке, но выжил благодаря любви одалисок и легендарному болгарскому блюду “гювеч”, которое побеждает смерть.
Отклонение от маршрута седьмое (фундаментальное, в трех частях)
1
Для всепоглощающего “Хиатуса” и нынешнего его читателя, может быть, не имеет никакого значения, но год 1833-й. Вот что гласит та самая мраморная доска (правда, на французском, с полустертыми буквами, но цифры, Толя, цифры-то арабские!):
В этом доме поэт ЛАМАРТИН
был принят с исключительным гостеприимством
во время его ПУТЕШЕСТВИЯ ПО ВОСТОКУ,
в июле 1833.
Установлено Французским альянсом. Пловдив 1923.
А чуть выше по булыжной мостовой, справа от деревянной входной двери, на белой каменной стене висит другая табличка с другой надписью (на болгарском и английском):
Дом Георги Мавриди.
Построен в 1829/1830 г.
Какие гаремы и одалиски, какой гювеч, какой падишах!
Ведь есть поговорка: “Голодной курице просо снится” (“У кого что болит, тот о том и говорит”). Или летать на крыльях воображения гораздо легче, дешевле и быстрее, если есть кому после тебя рыться в библиотеках и идти по следам утраченного времени? Но что я придираюсь к моему осененному вдохновением другу?
А потому, что чувствую себя ограбленным, потому что считаю, что проза, которую завтра будут читать и которую мы сейчас пишем, должна преподносить художественный вымысел с документальной точностью. Более того, ей следует придавать максимальную аутентичность. Потому что это Новая проза. А Королев рушит наши сокровенные мечты об эксперименте, лишь кое-где намечая его контуры. И вместо новой, взрывчатой смеси воображения и действительности появляются подозрительные, надуманные элементы действительности и небрежно выписанные герои и обстоятельства, хотя, может, еще и объективно существующие, но всем уже слишком хорошо известные.
2
Даже такой романтик, как Ламартин, не смеет прибегать к подобному способу описания, когда повествует о своем сказочном восточном приключении вместе с женой, десятилетней дочкой Жюли, несколькими слугами, тремя друзьями, один из которых семейный доктор, на специально арендованном для этих целей морском корабле. И еще не будучи депутатом.
Это в 1832 (!) году.
А в 1833 году уже нет более несчастного человека. Он уже депутат, но во время путешествия в Бейруте умирает Жюли. Убитый горем Ламартин сокращает маршрут и направляется в Константинополь. Он называет престольную Святую Софию “караван-сараем Бога” и оплакивает агонию христианства. Пересекает Родопы и тоже чуть не умирает, но не в Филиппополе и не в объятьях одалиски (тетушек и сестры Мавриди!), а на соломенном тюфяке в пазарджикском селе Еникей, на голом земляном полу и под зорким взглядом убитой горем супруги. И не от болотной лихорадки, которая может осложняться менингитом, менингоэнцефалитом, гепатитом и острой почечной недостаточностью, а от “простуды и воспаления крови вследствие скорби и истощения”, как пишет сам поэт.
Какие строки о Болгарии оставил бы нам Ламартин, будь он жив и следуй он по стопам такого сочинителя, как Королев, в его нынешнем путешествии к хиатусу!
И узнали ли бы мы вообще о том, что как-то июльским вечером летом 1833 года (sic!) недалеко от Пловдива Ламартин увидел тучу скачущих галопом турецких, армянских и греческих всадников. Первым к нему подъехал красивый юноша на великолепном коне и коснулся пальцем его одежды. На чистом итальянском языке юноша объяснил, что согласно их обычаям поэт должен посетить его дом. Ламартин согласился, отказавшись принять настойчивое приглашение самого губернатора Филиппополя, как назывался тогда Пловдив. В сопровождении 6080 всадников он вступил в тридцатитысячный город, который столпился на улицах и у окон, встречая его, в тот же вечер в дом Мавриди пришли засвидетельствовать свое почтение писателю первые лица города, а через три дня поэт продолжил свой путь в Париж. Вскоре после Татар-Пазарджика, заваленный дарами местного феодала, сына бывшего визиря Хусейн-паши, он остановился на ночь в Еникее (сейчас Ново Село). Спать ему пришлось на хворосте в шалаше без окон, и он заболел так, что думал — ему конец. Он позвал своего друга Кальма, чтобы отдать последние распоряжения: закопать его под деревом на краю села, а на могиле положить камень с единственным утешительным словом: “Бог”. Жена не отходила от его постели пятнадцать суток. Слух о смертоносной болезни дошел до Пловдива и до ушей Мавриди, который вместе со своим личным доктором отправил в Еникей прислугу, лекарства, мебель и еду. Не опоздал и караван, посланный губернатором Пазарджика.
Ничто не помогло.
Спасли его шестьдесят болгарских пиявок, которых по страстной просьбе жены поэта наловили в местных болотах крестьяне. Пиявок поставили на виски и грудь больного, чтобы те отсосали плохую кровь, и на шестой день смертельная опасность миновала.
Так, во всяком случае, утверждает поэт.
И все Ново Село.
3
Постепенно возвращаясь к жизни, Ламартин не прекращает наблюдать и изучать происходящее вокруг.
“Нравы у болгар, — пишет он, — как у наших швейцарских крестьян и савойцев: эти люди простодушны, кротки, работящи, исполнены религиозного усердия и уважения к своим священникам… Священники — обычные крестьяне, пахари, как и все… Болгарское население — несколько миллионов и постоянно увеличивается, живет в больших селах и маленьких городках, отдельно от турок, которые круглый год объезжают села, собирая дань… Одежда у них как у немецких крестьян, а женское платье напоминает швейцарское; женщины и девушки красивые, живые и милые. Их нравы — хотя они не носят паранджу, как турчанки, и свободно общаются с мужчинами — показались мне чистыми… Болгары презирают и ненавидят турок и полностью созрели для того, чтобы обрести свободу [1833! — прим. мое] и вместе с сербами создать основы будущих государств Европейской Турции… Земля, которую они населяют, могла бы стать прекрасным садом, если бы не страшный гнет не со стороны правительства, а со стороны турецкой администрации…”
Какова же истина, спрашиваю я Толю, — с позиции
2007 года? И прежде чем он ответит, спешу
его успокоить: истина такова, что
спустя 175 лет Болгария сво-
бодна, не созрев для
свободы.
Мрамор вдохновил меня воскликнуть, простирая руку к зениту.
— Георги! Когда-нибудь рядом с Ламартином появятся наши имена. Здесь 21 октября 2003 года болгарский поэт Георги Борисов и русский писатель Анатолий Королев сочиняли великий “Хиатус”!
И мы трое — Георгий, Стоян и я — по братски обнялись.
Стучим в запертую дверь.
На стук выходит старик с парализованной рукой. Это Саша, сторож пловдивского Парнаса, давний поклонник песен Георги, который, напевая под нос его популярную песню о море, ведет нас по широкой лестнице на второй этаж, где по периметру круглого зала расположены комнаты для гостей, куда ведут прекрасные двери. По всей видимости, когда-то здесь находился гарем падишаха, дверь вела в объятия, а в зале на подушке сидел евнух, которого на всякий случай не только выхолостили, но и ослепили.
Я выбираю комнату, где жил Ламартин, а Георги и Стоян комнату, где сейчас живет привидение Ламартина.
Из моего окна чудесный вид на панораму города. Слева и справа окно обрамляют узкие доски, смысл которых мне непонятен. Любуюсь очертаниями зданий.
Боже мой, какую страну мы потеряли!
В уютном зале на втором этаже ресторана “Старый Пловдив” нас окружают фотографии старого Пловдива и юркие официанты.
Открываю меню и — бац — мордой об стол. В меню нет никаких следов любимого болгарского блюда “гювеч”. Зато все точь-в-точь как в путеводителе ГельмутаВайса: в болгарских ресторанах живет дух венских кафе, здесь всегда можно отведать шоколадный австрийский торт “Захер” и разнообразные венские сладости. А вот Симеону Второму[12] (продолжает путеводитель) нравятся современные болгарские вина, которые болгары часто разливают в кувшины и пьют из керамических стаканчиков с традиционным орнаментом, что придает более домашний вид всему застолью, к тому же такая посуда лучше сохраняет нужную температуру вина. Правда (подводит горький итог путеводитель по Болгарии), эта керамика совершенно не годится для дегустационных целей, например, она не дает насладиться дивным цветом болгарского красного вина.
Я огляделся по сторонам: прав, прав мой верный Гельмут — никто из посетителей ресторана и не думал наслаждаться цветом вина, все как один пили ракию и ели с таким зверским аппетитом всякую снедь, что от хруста челюстей лаяли собаки в соседнем дворе.
Ну почему болгары не немцы!
Обычный болгарин обязательно с пузом, кажется порой, что он спрятал под рубашкой живого поросенка, который повизгивает и трясется при каждом шаге, назло экспансии Османской империи. Но вот загадка для немца, как в этой упитанной плоти может жить целый сад соловьиного пения! Когда мы вернемся в Софию, Георги познакомит меня с легендарным болгарским певцом Бойко Цветановым.
Бойко — вот образец болгарина, в круглом теле которого прячется целый сад соловьев.
Но мы отвлеклись. Вернемся в ресторан “Старый Пловдив” к подаче самого главного блюда этого вечера. Имя этого блюда — ПламенМасларов, самый оригинальный человек Софии после Георги, с которым я познакомился в тот знаменательный час.
Стоило ему только войти в дверь, как весь ресторан вперил в него глаза, налитые ракией. В тот вечер Пламен был одет в турецкий национальный костюм с алой феской на голове. Все турецкое — его страсть, а КемальАтатюрк — любимое блюдо его размышлений. В минувшие парламентские выборы Пламен пришел на избирательный участок в Софии в этом же костюме и его — надо же! — заставили немедленно покинуть помещение, не превращать выборы в пошлый спектакль и надеть что-нибудь приличное. Оказывается, если ты одет во что-то турецкое, то в Болгарии тебя считают голым.
Отклонение от маршрута восьмое (возрожденческо[13])
Специально на первые в нашей стране свободные выборы Пламен получил из далекого тогда Стамбула лиловые шаровары и белую расшитую рубаху. Шаровары были такие широкие и длинные, почти до земли, что он в них удивительно напоминал Маленького Мука. В таком виде непосредственно в день выборов, когда запрещена любая пропаганда и продажа алкоголя, Пламен вышел на балкон и начал бросать жвачку и конфеты детям своего квартала, призывая их скандировать: “ДПС! ДПС”[14]. Дети воодушевленно кричали, скакали до изнеможения, не сводя с Маленького Мука исполненных преданности и восхищения глаз. Эта акция ребятни была столь неожиданной для властей и местных активистов, что длилась несколько часов, пока родители силой не увели детей домой. Однако вечером при подсчете голосов обнаружилось, что за ДПС был отдан только один голос. Все, естественно, посчитали, что это был голос ПламенаМасларова, который наверняка выторговал у лидера Движения за права и свободы Догана что-то выгодное для себя, возможно, транш на очередной фильм (кроме того, что Пламен прославился как скандальный режиссер и продюсер, снявший десятки художественных и более пятидесяти документальных фильмов, он снимал и предвыборный клип ДПС). Тогда Движение делало свои первые робкие шаги и немногие его поддерживали, да и не старалось оно мозолить глаза. Болгария раскололась на две части и яростно голосовала за демократов или социалистов. Для третьей политической силы места не было, никто тогда и предположить не мог, что наступит момент, когда нашей страной будут управлять турки в союзе с коммунистами и монархистами. Я знаю Пламена со школьной скамьи и уверен, что, если бы тогда он голосовал за ДПС, сегодня был бы по крайней мере министром культуры. Но он не стал министром. Он просто любитель эпатажа, и ему нравилось среди всеобщей эйфории, расхаживая в шароварах и феске, напоминать людям, что несколько лет назад мы все были подспудными участниками протекавшего гладко и незаметно Возрожденческого процесса, при котором у нас меняли не шапки, а имена и головы.
Мы сразу нашли общий язык.
Пламен предложил обсудить философские аспекты секса. И сказал, что близость — это потеря, то есть в постели в самый пик наслаждения муж и жена забывают друг о друге. Георги вспомнил слова маркиза де Сада: для того чтобы насладиться партнером, надо лишить предмет наслаждения всяких признаков личности. Я изложил Пламену свой взгляд на коитус: в момент любви мужчина и женщина переживают роды ребенка. Вот почему этот миг так сладостен. Секс — это роды без боли, а фаллос, по сути, играет роль пуповины младенца.
Итак, прощай, Фрейд, ты не прав, близость — это слипание в одно целое, это женско-мужские роды, а не секс.
Только мы вышли из “Старого Пловдива”, как к Пламену подлетела вечерняя оса — ее привлекла алая феска, и тут Георги продемонстрировал свою поразительную быстроту реакции — он спокойно перехватил в воздухе осу, словно сорвал с ветки спелую оливку, с любопытством Фабра рассмотрел это наглое насекомое и отпустил его на волю.
Увы, я в лучшем случае могу схватить рукой только птицу, да и то если она низко летит.
Пьяный Георги — великолепен! Его стихи гениальны.
В поисках точных сравнений я открываю путеводитель.
Вот то, что нужно. Георги — это Балканы.
Его линия дня похожа на профиль Балканских гор: начало — скучноватое плоскогорье, где-нибудь в районе Казанлыка, то есть похмелье, затем в права вступает гекзаметр, жизнь обретает цель и запах долины роз, как пересохший рот — глоток красной лавы вина “Мерло”; полдень, гекзаметр сминает равнину в череду гористых пиков: Энин сменяет Шипченский перевал, затем следует Тетевен. Тетевен сменяет Гложен, а вот пик Георги Борисова, вершина Балкан — Ботев (2376 м). Весь пейзаж скомкан в горы штормом страстей. Поэт исполняет танец вертящегося волчком дервиша. Он плюет раскаленным потоком ос или ядом кобры. Счастлив тот, кто получит яд от поэта, это целебный яд.
Внезапно танец обрывается, душа поэта погружается в полночь.
Орфей спит.
Сон поэта описан в путеводителе как фракийская гробница в Казанлыке.
“Двухметровый коридор ведет в усыпальницу духа. Фрески на стенах прохода изображают две враждующие армии; душа Георги — бой враждующих армий. На куполе — мужская и женская фигуры. Они тянут друг к другу руки. Этот сюжет символизирует переселение души из царства живых в царство мертвых”.
Что ж, день Георги состоит именно из путешествий на тот свет и обратно.
На редкость проникновенные слова. Как говорила в свое время одна поклонница: “Вы рассказываете так, словно сами там были”.
Отклонение от маршрута девятое (потустороннее)
Пребывая на полях борьбы духа и страстей, поэт с годами превращается в посредника между живыми и мертвыми. Каждую ночь его душа покидает тело и терпеливо переносит послания туда и обратно. В мире “Хиатуса” он — ангел-вестник. Бесконечные шеренги мертвых жадно впитывают новости из мира живых — помнят ли о них там, внизу? — и нагружают его своими новостями. Утром поэт просыпается разбитым, все его тело болит, во рту привкус крови. Вокруг глаз — огромные тени, солнце слепит, как прожектор. Он идет, пошатываясь, и рыгает словами. Живые бегут от него как от облученного. Редко какое-нибудь доброе существо приютит его, даст воды и станет слушать, пусть даже ничего не понимая, а, бывает, еще и скажет что-нибудь… Сильные мира сего давно списали его со счетов, хотя втайне и побаиваются. Втайне они преклоняются перед ним и мечтают о том, чтобы он их воспел. В душе они его ненавидят. Если и допускают к своему столу, то только для того, чтобы он был у них на виду и чтобы развязать ему язык, пока тот у него еще не отсох. Однако чем больше они опаивают его, тем светлее становится его голова, сильнее и стройнее тело. Неожиданно шум вокруг стихает, и в наступившей мертвой тишине он читает их мысли. Воздух наполняется жужжанием, делается все более звучным, все более напевным. Мир живых перестает вращаться, оса в чаше бытия застывает, мысль приобретает цвет и звук. И тогда наступает его черед. Черед ритуального танца, когда, не отделяясь от земли, поэт начинает вращаться вокруг земной оси с такой скоростью, что превращается в ее продолжение, в ее алмазную сущность и вершину. На какое-то мгновение он становится неподвижным и летит, словно стрела, рассекая воздух. С поразительной точностью и убийственным хладнокровием хищника
и укротителя хватает он оси
слов и глотает их, глотает.
Пока не перестает
дышать.
Между тем до полночи еще далеко, и мы одним махом переносимся в стеклянный ресторанчик, где Стоян представляет нас своему давнему другу ХристоДанову, который изумил меня, как изумил вид на античный стадион в Пловдиве. Настоящий фракиец! Его взгляд обрезает пальцы. Он похож на МарлонаБрандо в роли дона Корлеоне из знаменитого фильма ФрэнсисаКопполы “Крестный отец”. От Христо исходит мощная сила и уверенность в себе, как от гладиатора на римской арене. Только вместо меча в его руке мобильный телефон, который беспрерывно звонит. Он — знаменитость, легендарный футболист, бывший центрфорвард национальной сборной страны.
Отклонение от маршрута десятое (царственное)
Здесь следует уточнить, что речь идет не о первом болгарском издателе ХристоГруевеДанове и не о его славном потомке, как мог бы ошибочно предположить какой-нибудь ярый поклонник писательского сословия, а об одном из первоапостолов брокерского движения у нас — Христо Георгиеве Данове, с которым мой брат учился в институте. После того как Стоян уехал специализироваться по сортировке мусора в Швейцарию (какой прозорливый, хотя и все еще проигрышный в болгарских условиях ход!) и после падения Берлинской стены, когда открылись невиданные ранее возможности для беспрепятственного перемещения огромных человеческих и денежных ресурсов, Христо блестяще провернул несколько непостижимых для нас — создателей непреходящих ценностей — финансовых операций, поставив на колени множество крупнейших болгарских экономистов. Вместе со своим тезкой и на деньги многочисленных сельских тружеников из самых плодородных районов Болгарии он основал всемогущий “Агробизнесбанк” и вынудил банкира № 1 купить его за один лев, после чего оказалось, что ловкие соучредители безвозвратно выкачали из него 22 миллиарда. Между прочим, он умудрился возглавить и Болгарский футбольный союз во время чемпионата мира в США, где наши заняли четвертое место! Сколь неотразимое впечатление оставил этот немногословный парень у российского мастера слова, можно судить и по утверждению Толи, что спустя полгода он видел его на Манежной площади в Москве. Там, в непосредственной близости от Кремля и Вечного огня у Неизвестного солдата, расположен подземный торговый комплекс “Охотный ряд”, где человек может бесплатно исколесить весь мир, посетив триста магазинов, следуя за последними криками моды всех центров планеты. Любознательный Толя пробирался вниз по эскалатору к днищу гигантского лайнера и его самой удаленной точке под названием “Пивной трюм”, когда в одном из двух панорамных лифтов увидел Христо Г. Данова. Бывший банкир был совершенно один и возносился к куполу центрального атриума подобно золотому изваянию Зевса в исполнении Фидия, но в полный рост. В ту же ночь, через несколько часов после выборов российского президента, полыхнул Манеж. Горел так, как не горела Москва со времен Наполеона и Рейхстаг со времен Гитлера. “Ты на что намекаешь?” — прервал я словоизлияния Толи и, слегка озадаченный, положил трубку.
Несколькими годами позже я путешествовал по Долине фракийских царей в окрестностях Казанлыка с другим русским любимцем муз, легендарным Юзом Алешковским, когда одно платиновое “БМВ” вынудило наше красное “пежо” с огненно-желтой надписью “Жанет 45” на багажнике съехать на обочину и остановиться. Это случилось неподалеку от города Баня, Пловдивского или Карловского округа, точно не знаю, спросите гражданина Симеона Борисова Сакскобургготского, он, насколько мне помнится, официально считается жителем Бани, где у него была какая-то недвижимость, во время выборов его даже возили из столицы туда голосовать, в связи с чем он решил объявить неприметный маленький поселок городом… Стекло “БМВ” плавно опустилось, и мужчина без бровей и без возраста, с обритой головой и в непроницаемых черных очках, сидевший за рулем, обратился ко мне. В первый момент мне показалось, что на сиденье рядом с ним я вижу болгарский триколор; я подошел и увидел ящик со снежно-белыми головками зеленого лука, гладкими, как форель, огурцами и крупными, с головку ребенка, помидорами. “От господина Данова”, — бесстрастно сообщил даритель и опустил визитную карточку своего шефа в помидоры. Я с трудом погрузил ящик в багажник и вернулся в машину. Все в машине недоуменно молчали, только Юз осмелился нарушить тишину и спросить, от кого эти овощи. Отозвался лишь мой брат, который сидел за рулем и собирался закурить. Оказалось, что пока Ицо был под следствием, а его компаньоны один за другим садились в тюрьму, он основал самую преуспевающую овощную биржу в округе и теперь предлагал нам принять этот скромный дар, состоящий из выращенной в его теплицах майской продукции. Самым потрясающим было то, что всего за несколько минут до этого Юз, лагерник со стажем и страстный кулинар, заклинал нас остановиться в Бане, чтобы купить свежие овощи. И вообще, стоило ему где-то по дороге завидеть прилавки со свежими овощами, он бросал все и, не обращая ни на кого внимания, устремлялся туда. Я тут же позвонил, чтобы поблагодарить Ицо, которого не видел со времени позорного ужина в “Экстазе” и которого, по мнению Королева, тоже стоило посадить в тюрьму за поджог Манежа. Весьма торжественно я поприветствовал его, пообещав ему книгу с автографом Юза, который уже подписывал только что изданный болгарский сборник детективов для своего собрата за решеткой. Я, как бы между, прочим спросил, не бывал ли он
в Москве после той встречи
с Толей? Но Ицо уже
положил трубку.
Мы вернулись в дом Ламартина около двух часов ночи.
Георги и Стоян расположились в большом двойном номере напротив моей двери, а я, погасив свет, распахнул окно в звездную ночь над Пловдивом. Бог мой! С темного холма открывался потрясающий вид на панораму небес с великаном Орионом в полночном зените. Устремив взгляд на его талию, я мысленно считал арабские звезды на его сверкающем поясе: Альнитак, Альнилам, Минтака.
Могучий титан неколебимо сдерживал натиск рогатой косматой туши Тельца, украшенного огромным, дымящимся кровью глазом рубиновой звезды Альдебаран, не пуская быка к реке вечной жизни Эридан, исток которой брезжил алмазами на дне ручья у левой ноги Ориона.
За моей спиной печально вздохнул Ламартин (1790-1869).
Я замер, чтобы не спугнуть привидение.
Ах, вот оно что! Я случайно попал в комнату, где Ламартин чуть не умер во время своего путешествия по Востоку. В Пловдив его привезли в коляске и внесли на руках в этот самый дом французского посланника.
Донеслось неясное бормотание. Я прислушался.
Призрак бредил стихами злобного парижского гения о пловдивской проститутке.
22 октября
Пловдив-Бачковский монастырь-Пловдив
Солнечное утро. Проснувшись, я первым делом открываю путеводитель. Смотрю на карте — насколько далеко от Пловдива находится море? Рядом! Мой палец выбирает лакомство — портовый Бургас.
Побывать в Болгарии и не увидеть моря?
Да вы смеетесь!
Возвращение в Софию откладывается.
Георги и Стоян ликуют от моего предложения. Может быть, там, у моря, дает понять Георги, его бедный брат Стоян наконец распрощается с девственностью.
Солнце превратило Дом Ламартина в лужайку рая.
Завтрак: кофе, свежие булочки и омлет с сыром на каменной террасе из рук добрейшей хозяйки Веры кажется чудом. Тень от чашки на круглом столике крепка, словно арабский кофе, а отражения от белых стенок наполняют утренний садик лепестками белизны. Вера вспоминает, как по путевке ездила в СССР. Для нее нет ничего слаще социализма.
Будет жаркий день.
Солнце — египетский диск.
Ветерок вторит словам фараона Эхнатона: лишь ветер связывает нас с потусторонним.
Мы спускаемся по узкой улочке к стене, где чернеет дверь. Под лай собак Георги достает из кармана ключ, подаренный Миа, и открывает тугой замок: бог мой! За стеной античный амфитеатр! Кольца сидений вдоль склона спускаются к круглой сцене, где красуются осколки античных колонн и мраморные статуи. Ни в Греции, ни в Риме нет такого амфитеатра, как в Пловдиве! Его соразмерность идеальней Парфенона. Тенью Платона я спускаюсь по ступеням на сцену Софокла.
Античный город строился вокруг амфитеатра как зрелище.
А вот русские города на Урале окружали заводы.
Миа и Ружа поджидают нас в маленьком армянском кафе, где можно задолго до полуденного обеда отведать горячий протертый супчик из овощей.
Прямо из кафе я, Георги, Миа и Ружа садимся в машину Стояна и едем в Бачковский монастырь, который расположен всего в двадцати восьми километрах от Пловдива. “Все больше молодых болгар идут в монастырь (пишет путеводитель), где они вновь обретают веру, забытую было во времена социализма”. Армянский супчик приятно плещется в животе. От берега реки Асеницы поднимаемся к монастырю, где любуемся страшными фресками великого мастера Захария Зографа.
В тесном храме пусто, только две зловещие бабы моют пол.
Меня по-прежнему мучает тайна болгарской ереси, почему именно тут, на фракийской земле, родилась мысль о равном владычестве Бога и Дьявола? Вот и фрески Зографа дуют в ту же дуду: черти нарисованы словно живые, а люди как нелюди. Зло исполнено здоровой силы огня и даже какой-то огненной похоти, языки огня полны адского свинства, а вот святые у Зографа бесполы, не мужи, а бородатые девственницы. Их аскетизм пресен, словно блюдо без знаменитого красного болгарского перца.
Святость явно скучна для художника.
Ружа вместе со мной любуется фресками, она явно трезвеет от обилия икон и потрескивания свечей.
В православных храмах важно пережить страсти Христовы, вот почему свеча жалит каплями кожу на руке, никто не даст свечку в подсвечнике. В католическом храме главное — пережить сверкание грозы в час казни на Голгофе, вот откуда такое внимание к игре света. И вдобавок орган. Голос человека недостоин восходить к трону Предвечного! Ватикан молится голосом города.
Но мне милее глухота православного храма.
Щипки капель свечи, горячих, как кровь Спасителя.
Стоян вспоминает, как молодой Георги провел юность в Рильском монастыре, где жил в келье, подрабатывал гидом и читал Гегеля.
Стоян в душе гордится своим братом, великим поэтом.
Отклонение от маршрута одиннадцатое (кораническое)
Тогда, мне кажется, Толя пропустил мимо ушей, или я не посмел воспламенять его воображение коротким рассказом, который, я уверен, мог бы поразить его как снарядом с минарета Айя-Софии. Рассказом о том, как в монашеской келье суровой Рильской обители я, читая лекции Гегеля по истории философии и слушая ангелов под огненными шарами звезд, однажды ночью тайком пролистал первое болгарское издание Корана. Я откопал его в тот день в монастырской библиотеке — этой твердыне болгарского духа и крепости христианства! В те времена и Библия, и Коран были у нас запрещены, или скорее не получили одобрения Святого синода БКП[15] и Главного муфтия мусульман, а перевод Корана был настолько плохим, что мог бы отвратить и самого ревностного почитателя. Но несмотря на это, днем с помощью лупы я показывал французским туристам фигурки (650 !), величиной меньше чечевичного зернышка, на самшитовом кресте монаха Рафаила, который и ночью бил поклоны и портил глаза, читая суру за сурой. То обстоятельство, что я предавался исламу в сердце православия и сексуального атеизма, наполняло меня янычарским бешенством и пророческими видениями о его глобальном наступлении.
Соль
Про соль я не слыхал в те времена,
Но боги втихаря за мной шпионили,
Их гончих псов прикармливал с ладони ли,
Читал ли звезд ночные письмена.
На свой корабль, чей путь неуследим,
Меня швырнули, сильные и грозные,
Чтоб я без сна вникал в скрижали звездные
И путь богам указывал по ним.
Их путь был труден, нрав их был свиреп —
Они орали пьяною оравою.
Соль языка их, вязь его корявую
Учил я в трюме и впотьмах ослеп.
Тогда меня во мраке на горбу
Внесли на мачту, острую, еловую,
И водрузили, выдав службу новую:
Повзводно звезды выстроить в судьбу.
Я различал зловещий дальний вой —
Утратив зренье, не лишился слуха
И слышал, как валы кипели глухо
И сонмы крыс возились подо мной.
И вот уже нахлынуло, и вот
Трещит обшивка, волны хлещут с грохотом,
И боги жгут корабль и мчатся с хохотом
Туда, где их другая жертва ждет…
Монахи, сыр сбирая у мирян,
Меня нашли и взяли — не обидели.
Теперь пасу их коз у стен обители
И наизусть читаю им Коран.
В селенья, что от моря далеки,
Я соль вожу в арбе скрипучей.
Волы и те меня узнают издали,
Едва завидев черные очки.
Я покупаю свечу и несу ее к огромному подсвечнику, где горят десятки свечей. Внезапно одна из зловещих баб-поломоек жабой кидается в мою сторону, замахивается тряпкой и что-то грозно рычит. Я оглядываюсь в поисках Ружи, но Ружа словно провалилась сквозь землю.
Тут на мой вопль из-за угла храма выходит Георги: уф, я спасен.
На берегу стремительной горной речушки в ресторанчике для туристов, который навис над водой, как гнездо ласточки, мы заказываем рыбные блюда: барабульки на гриле, речную форель, запеченную в тесте.
Грохот воды придает нашему пиршеству острое чувство живой рыбы.
Нас обслуживает молодой официант, который узнал Георги в лицо и стал напевать его знаменитую песню про море. Георги стал подпевать и пританцовывать с блюдом форели в руке. Орфей! Честное слово, Орфей!
Любуясь горами, я горько восклицаю: какую страну мы потеряли — все покатываются от хохота.
Моя попытка опять заплатить за себя вновь не увенчалась успехом.
Официант объявил, что хозяин никогда не возьмет денег у великого поэта и его друзей, и поставил вдобавок от ресторана на стол бутылку вина “ Мавруд”. Я все больше и больше убеждаюсь в том, что в Болгарии невозможно потратить деньги!
Солнце начинает клониться к закату, и мы спешим продлить день — все выше и выше к горной крепости полководца Асена. Взбираемся на вершину и догоняем солнце. Когда-то эта крепость угрожала владычеству Турции.
Куб слепленных человеком камней производит впечатление гнезда святой ярости.
Я прошу показать, где великий Стамбул?
Георги сначала показывает в ту сторону, где раскинулась благословенная Греция, а затем на линию гор, за которой затаился Стамбул. Оказалось, до турецкого мегаполиса рукой подать. По прямой лету едва ли полчаса на спортивном самолете. Слышишь? Я прислушался и услышал слабый звук идущего поезда, это летел по рельсам в сторону Босфора знаменитый восточный экспресс “Лондон-Стамбул”. В горной тишине было различимо даже, как позвякивают вставные челюсти спящих английских туристов.
Отклонение от маршрута двенадцатое (орфическое)
В подножье Асеновой крепости, в направлении, обратном Греции и Турции, в подножье самой космической горы Родоп, таящей в своих складках голос Орфея, зреет и выдерживается легендарный “Мавруд”. Это густое, глубокое и полное видений вино — пророческое. От него веет духом жертвенных костров и дубовой листвы. Оно видело много крови и сечи, и его нет больше нигде в мире. Только здесь, в предгорьях Родоп, где одинаково буйно прорастает всякая вера, берет корни и напитывается огнем со времен фракийцев “Мавруд”. Этикетка в виде неказистого цветного рисунка крепостной церковки Пресвятой Богородицы Петричской наклеена на бутылке “Мавруда”, и бутылки его видны издалека. Как видна издалека и сама крепость, впившаяся ногтями в нависающие пики над пропастью и над простирающейся к югу горой. У кого
кружится голова и подкашиваются ноги от
высоты, лучше сюда не ходить. Но кто
хочет увидеть поющую голову Орфея
и услышать Вселенную,
милости просим.
23 октября
Пловдив-Солнечный Берег
Утром первым делом заглядываю в свой кошелек.
Так и есть, я опять не истратил ни одного лева!
Отклонение от маршрута тринадцатое (апостольское)
То же действие совершаю и я, но результат обычно плачевный. Поэтому поутру я не роюсь в карманах, лишь осторожно пощупываю подкладку — не шуршит ли там некая бумажка… Но если вижу, что рядом никого нет, начинаю лихорадочно выворачивать карманы. Иначе день прожит впустую!.. Но случай с Толей, как и все, о чем он пишет, действительно уникальный, он не смог потратить ни одного лева, как ни старался, как ни пытался шикануть. Это его явно смущало! Почему? Ведь он же не за письменным столом у себя в России, а в Болгарии! Таких проблем во время нашего путешествия, как ты уже мог убедиться, читатель, у меня вообще не возникало. У нас теперь крайне редко кто-нибудь удосужится тебя угостить. У нас и гостей не зовут. Боже упаси пригласить кого-нибудь на ужин, не только весь недельный съестной запас уничтожат, но даже кости для собак обгложут. Единственный человек, который угощает меня со всей щедростью, а когда приезжаю к ним домой, то принимает меня как крупную политическую фигуру (они много едят и пьют) — это Божана Апостолова. Как раз о ней сейчас и поведет речь Толя. При этом Божана — дама, а не только миллионерша… (Описывая ее дом, Толя еще не знал, что через полтора года мы с ней издадим его первую на болгарском языке книгу.)
Стучу в номер Георги: кто вчера платил в ресторанчике “Пицца”?
— Никто! Повар — друг Стояна, при коммунистах они вместе работали в ЦК Болгарского комсомола, в отделе туризма.
— Поклянись, что сегодня я буду платить!
— Клянусь, — божится Георги и отводит глаза в сторону.
Едем на такси к поэту и крупному издателю, миллионерше БожанеАпостоловой. Прекрасный особняк с видом на гору и памятник русскому солдату Алеше. Прекрасный стол, где особенно удались жареные баклажаны с сыром, которые приготовила сама хозяйка. Отличная коллекция вин в подвале, куда мы спускаемся вместе с Георги отыскать красное божоле 1999 года, когда урожай винограда был особенно хорош. Каменный подвал длиной в 50 метров. Слева и справа стеллажи с бутылками вина. Чего тут только нет: от сокровищ рябит в глазах. Вот какой должна быть могила поэта!
Я бы сказал: рабочий кабинет.
Божана показывает мне коллекцию абстрактной болгарской живописи, картины развешаны на стенах ее трехэтажной квартиры. Я изумлен отменностью ее вкуса. Практически все картины — штук 50! — были первоклассного качества. Абстракционизм исключительно труден для оценок. Выбрать классную работу — тут нужен нюх ищейки. У Божаны исключительный вкус, только одна-единственная картина в спальне показалась мне слабой и ученической. Оказалось, что это работа мужа БожаныЧонского, то есть не живопись, а дань уважения.
Эта картина — личный подарок Чонского, и она ему нравится. В конечном счете, спальня у них общая. Раньше он никогда не рисовал.
Не скрою, я был ошеломлен — эта маленькая энергичная женщина умела делать не только деньги, она стала музой болгарского абстракционизма. Вот еще одна достопримечательность Пловдива, господин путеводитель ГельмутВайс — не меньшая, чем мечеть ДжумайяДжамийя, — Божана Апостолова и ее коллекция живописи.
Позже, когда, вернувшись в Софию, Георги познакомил меня с великим певцом Бойко Цветановым, я вспомнил Божану и снова поймал себя на мысли: болгарский гений живет в кувшинах из глины. Круглый брутальный шутник Бойко, похожий на бочонок для вина, совершенно не соответствовал образу классического оперного певца. В нем нет элегантности ПласидоДоминго или барочного аристократизма Лучано Паваротти. Паваротти похож на пьяный средневековый галеон, груженный пряностями, тучу которых выдувает голос из трюма. Бойко типичный СанчоПанса, слуга своего гения. Но стоило ему только запеть, вполсилы запеть, как стекла в мастерской скульптора Георги Чапкынова (Георги зовет его Чап) задрожали от восторга. Ясно, почему Бойко завидует сам ХосеКаррерас. Невероятной красоты и мощи голос жил в теле Бойко, как живет сам бог вина Бахус внутри огромной бочки в подвале винной избы в Мелнике, в Кордопуловой куще. Так поет волшебный кувшин из глины, проглотивший ночной Гефсиманский сад заодно с поющими соловьями и молитвой Христа.
Вот, наверное, где скрыта тайна болгарской ереси, все болгары — пленники духа, сторожа своих пещер, монахи оперы, слепые Циклопы, стерегущие Ничто и Никто (Одиссея).
Бойко не пел, а выпускал стадо овец из пещеры, и ослепший глаз циклопа на его лбу заливал лицо и пол пещеры горячей кровью.
Именно в таких норах у подножия скал любят прятаться от солнца демоны.
Болгары — гнезда, где откладывают яйца орлицы.
Бойко рассказал, как много лет назад ему приснилась гадалка, которая нагадала ему всякие ужасы, сказала — имя твоей жены состоит из четырех букв, первая из них буква “В”. И прокляла его. Ты умрешь на седьмой год после рождения, а родит тебе жена через три года.
Бойко проснулся в ужасе посреди ночи и больше не мог заснуть.
Было это (я не запомнил), кажется, в Гамбурге.
Тогда он был холост и не помышлял о женитьбе.
Голос гадалки был так ужасен, что Бойко стал слабеть с каждым днем и — вдруг! — через неделю ему снится новый сон, залитый светом. Открыв глаза внутри сна, Бойко увидел в небе над своей головой икону святого Георгия и услышал голос святого Георгия: “Ты победишь!”
Святой сон отменил проклятие, и Бойко буквально ожил.
А вскоре, на гастролях, выйдя из театра после спектакля со служебного входа, кажется, это опять было в Германии (и я опять не запомнил), в Берлине или, может быть, в Мюнхене, он обратил внимание на стоящую в стороне девушку и почему-то сам подошел к ней.
Ее звали Валя.
— Так я познакомился со своей будущей женой, — закончил Бойко. — Мы живем вместе уже двадцать два года. Святой Георгий отменил силу проклятия.
Отклонение от маршрута четырнадцатое (оперное)
Все началось и закончилось в Софии (см. подзаголовок “Хиатуса”!) во время концерта средневекового мадригала в зале “Болгария” с участием солиста Народной оперы Бойко Цветанова… Пока пел, Бойко увидел в первых рядах удивительно красивую девушку, засосал воздух, как кит океан, и залился самыми что ни на есть душераздирающими фиоритурами, а между верхним “си” и верхним “до” явственно услышал голос: “Ты женишься на ней!” После концерта, не помня себя, он бросился к выходу и там, ничего не говоря, рухнул перед Валей на колени. Так летающая икона святого Георгия опустилась ему на плечо, или, точнее, Бойко устремился вслед за ней. И как ей не опуститься на плечо и как ему не полететь, если это самый звонкий тенор из всех, которые мне доводилось слышать, не то что черепица запляшет, но и небо разверзнется, чтобы ангелы могли спуститься и сесть рядом с ним. Что же остается таким великомученикам, как мы со святым Георгием… Голос у Бойко звонкий, как дамасская сабля, верхи бриллиантовые, и к тому же мягкий, как лазер!.. Его дебют на мировой сцене начался прямо с верхнего “до” — с роли Певца в “Кавалере розы” Рихарда Штрауса в Вене (!), самой сложной и красивой оперной арии в мире, которую ни один тенор не берется исполнять. Бойко единственный! Его успех был ошеломляющим: Цюрих, Дрезден, Мюнхен, Гамбург, Лилль, Берлин, Барселона, Анкара, Токио, Бразилия, Москва, Триест, Тоскана, Будапешт, Верона, Прага, Шанхай, Афины. Скромный Бойко из Подуене становился все выше и выше. Непостижимый. Неузнаваемый. Он Калаф в “Турандот” в Японии и Штатах, Каварадоси в “Тоске” во Флоренции и Дубровнике, Полион в “Норме” в Париже и Лас-Пальмасе, Герцог в “Риголетто” в Шанхае, Карлик в Афинах…
Я был в Цюрихе на одной из последних репетиций “Иродиады” Массне. Роль Иоанна Крестителя была дана Бойко, но на премьере должен был петь Каррерас. В тот день была очередь Бойко, поэтому он и забронировал нам с братом места в первых рядах. Каррерас сидел через несколько кресел от нас. Когда он услышал первый си-бемоль Бойко, с ним случился тик, и он покинул зал. Больше он не появился. На премьере и до конца сезона пел только Бойко.
И последняя подробность. Бойко единственный в мире тенор, который пел перед японским императором. Ну с еще несколькими знаменитостями, прилетевшими в Страну восходящего солнца, чтобы представить “Джоконду” Понкьелли… Император Акахито нарушил вековой протокол и приехал послушать нашего самурая в роли Энцо. Лауру пела великая Гена Димитрова. Аплодисменты были оглушительными. Их услышал весь Китай. Через семь лет Бойко пел в Шанхае.
Пока я рассказывал эту историю Толе, он молчал, потрясенный. Наконец все же открыл рот:
— Георги, — проронил он, — я потрясен. Откуда ты все это знаешь?
Все эти спектакли, роли, оперы?
— Так наш со Стояном отец
тоже певец. Тенор…
И он пел с Бойко…
И в Японии
пели оба.
Но вернемся в Пловдив, к столу БожаныАпостоловой.
На воспоминание о Бойко наслаиваются впечатления от сына Божаны — Маноло, он тоже певец, не оперный, а современный. У него своя группа. На просьбу гостей спеть он легко соглашается.
Слава богу, богатство Божаны превращается в красоту.
Но нам пора спешить!
В Бургас!
Где нас ждет подруга Стояна с прекрасным именем — Диана.
На площади, где оставлена машина, я говорю Георги, что мне хотелось бы заглянуть в мечеть Имарет, пусть она и не так прекрасна, как ДжумайяДжамийя.
Побывать в Пловдиве и не зайти в мечеть?
ГельмутВайс нас бы не понял!
Георги ведет меня к крутым ступеням, идущим прямо с улицы в обитель Аллаха. Напоминает шепотом, чтобы я не забыл снять обувь. В мечеть надо входить в носках. Снимаем. Входим. Ни души. Пол сплошь застелен коврами. Чуть-чуть душно и тепло, словно в бане. От ковров пованивает запахом пота. Бросается в глаза множество кошек. Мне показалось, что они молятся. Богомольные четвероногие полны благоговения. Они знают, кто им дал кров и еду. Но только я хотел присоединиться к общей молитве, как всех четвероногих распугал молодой мусульманин, который кинулся к нам проверять — снята ли обувь — и распугал безмолвное собрание хвостатых.
Надеваем обувь и выходим наружу.
При османском владычестве болгарам запрещалось строить церкви, которые были бы выше турка, сидящего на коне. Когда русские освободили Болгарию от владычества мусульман, среди болгар был популярен лозунг: “Мечеть не может быть выше болгарина, который присел посрать”. Но постепенно страсти улеглись, и сегодня Болгария — истинный образец веротерпимости — и мусульманин, и иудей, и католик легко найдут мечеть, синагогу или костел для молитвы Аллаху, Иегове или Христу.
На маленькой площади я стал выбирать сувениры на лотке молодого лоточника, но — стоп! — стоило мне только остановиться у сувениров, как меня окружили черноволосые девушки в пестрых юбках и, звеня монисто, принялись выпрашивать мелочь. Они были как две капли воды похожи на вылитых цыганок, и, если бы я не знал, что они на самом деле чистокровные македонки, я бы точно принял их за цыган.
Отклонение от маршрута пятнадцатое (военно-патриотическое)
В тот день Толя купил черный кожаный браслет со стальными шипами, и покупка вызвала у продавца явное одобрение. Этот его выбор меня удивил. Толя Королев — скинхед? Бывший панк? Это добродушное поющее существо, которое не выговаривает букву “р”? А почему нет? Может ли быть более мощная кузница для скинхедов, чем родная социалистическая казарма, где в лишенном любви и свободы юноше взращивают желание проливать кровь? Где он мужает и звереет. В боевом пехотном полку на турецкой границе — не прошло и года после того, как я окончил элитный Литературный институт имени Максима Горького в Москве, — я одичал так, что зарос до бровей. Я был готов переломить поленом позвоночник любому, кто откажется затопить печь. А Толю за “связь с диссидентами” и тоже через год после окончания университета в Перми удостоили органы государственной безопасности двумя годами службы в дисциплинарном батальоне. Служу Советскому Союзу! Только не на турецкой границе, что было бы в порядке вещей, если иметь в виду его навязчивые видения в этом тексте, а в Татарской ССР, на Урале, в Бишкиле, где была дислоцирована целая боевая мотострелковая дивизия… Прочтите его воспоминания об этом страшном времени в романе “Быть Босхом”. Даже такой лагерный волк сталинских времен, как Юз, в одну из бессонных ночей (в том самом приснопамятном доме, о котором рассказывали мы с Толей в начале нашего повествования) говорил: “Это одни из самых сильных страниц о ГУЛАГе после Солженицына, которые я читал”. Разве тут уснешь?.. Так что нет ничего удивительного в том, что Королев и по сей день сохранил в себе нечто детско-скинхедское… Во всяком случае тогда, на Джумайе, он говорил, что покупает этот ошейник не для себя. А для кого? Кажется, он обмолвился, что для какой-то секретарши из Союза писателей. Я точно не помню для кого… Вскоре после того как он приобрел эту штуку и вернулся домой, крупные российские города захлестнула волна убийств и погромов, затронувших, в основном, “лиц кавказской национальности” (по выражению властей) и африканских студентов. Ну и нескольких вьетнамцев и еще латиноамериканцев… Дошло до того, что были выселены из Москвы голосистые грузины, и теперь бывший министр иностранных дел СССР и
президент Грузии Шеварднадзе призывает мир бойкотировать
зимнюю олимпиаду в Сочи в 2014 году. Так что
не будем удивляться, если вместо зажже-
ния олимпийского огня мы бу-
дем наблюдать военные
действия…
— Сапун махен! — бормотал мой лоточник, махая руками на попрошаек.
И так раз двадцать подряд.
— Что он говорит? — спросил я Георги.
— Он говорит, “делать на мыло”.
Оказалось, что лоточник знает русский язык.
Я купил браслет на память о Пловдиве и спросил:
— Вы поклонник Гитлера?
— И Сталина! — сказал он.
— У вас дома есть портрет Сталина или Гитлера?
— Гитлера нет. Есть портрет молодого Сталина.
— Кровь стоит впереди власти, — заметил Георги.
— Гитлер, — сказал мне лоточник доверительно, так, словно мы с полуслова понимаем друг друга, — всего лишь ученик Сталина.
— Вы наивны, — сказал я болгарскому сталинисту, — начавшееся насилие нельзя ограничить, представьте, что в Пловдив пришла Годзилла (знаю, кивнул тот) и села задом вот хотя бы на замечательный ИнтерхотелТримонциум, что на улице Капитана Райчо (знаю, знаю, кивнул тот), села и требует от жителей человечины. Сначала мы кормим ее цыганами, затем турками, а затем…
— Затем болгарами! — смеется лоточник, угадав мою мысль.
— И так пятьдесят лет… — закончил я.
В последнюю минуту встречаемся с Миа.
Она просит доставить в Бургас абстрактную картину художника Нанкиса (СтоянаЦанева).
Укладываем полотно в багажник.
Прощай, Пловдив!
На самом выезде из Пловдива Стоян притормаживает у стоящего на обочине незнакомца, тот приветливо здоровается и передает через открытое боковое окно машины два тяжеленных круга белого овечьего сыра, корзинку свежего горячего хлеба, пару бутылок красного вина и желает нам счастливой поездки.
Я уже ничему не удивляюсь и все же спрашиваю: кто этот доброжелатель? поклонник поэзии? писатель? винодел? повар?
Оказалось, это — очередной приятель Стояна, владелец продуктового магазина, он был вчера среди посетителей ресторанчика “Сладкоежка”, просто я его не запомнил.
О Болгария, каждый встречный готов стать донором Поэзии!
Я что-то пытаюсь объяснить Толе, но он все это время не переставал бормотать и намечать новые линии, темы и сюжеты своего будущего сочинения, пытаясь подбить меня к соучастию в стремительном погружении в “Хиатус”. В отличие от болгарских писателей, которые, произведя на свет тухлое яйцо, еще полгода будут над ним кукарекать и хлопать крыльями, русские же пишут круглосуточно и не только для того, чтобы получить лишний рубль на необъятном рынке и потом его пропить, а еще потому, что искренне верят — они писатели Божьей милостью, они самые великие и нужные своему народу. Вероятно в родной России, где зима длится шесть месяцев, Толя и дня не может прожить, не написав ни строчки. Однако сейчас, будучи обреченным на бездействие, он по инерции не перестает сочинять, а язык его — молоть. То творение, читатель, которое ты сейчас держишь в руках, было им проговорено и через год воспроизведено с фотографической точностью и утомительными для окружающих фантазиями. Даже умолкая на секунду, Толя не переставал двигать губами, надувать их как избалованное литературой дитя, напевать, свистеть, пыхтеть. Его рот начинал жить своей собственной жизнью, отдаляясь от него, улетая, и иногда поутру он просыпался без рта — как гоголевский коллежский асессор Ковалев без носа.
Я предлагаю Георги превратить наш бросок к морю в творческий акт и, например, сочинить за три часа поэму в прозе на сюжет болгарской истории. Он соглашается и предлагает взять за основу хотя бы вот эту Фракийскую долину, где великий полководец древности и поэт царь Симеон Великий[16] разбил в пух и прах византийское войско.
Описать эту поэму, длиной в триста километров, протяженностью от Пловдива до Солнечного Берега, на которую ушло несколько тысяч слов, нет ни малейшей возможности.
Сюжет нашей поэмы о Фракийской долине таков: две армии болгар и византийцев стоят друг против друга на расстоянии полета стрелы и осыпают друг друга градом насмешек. Византийцы — толпа напомаженных воинов-педерастов в окружении развращенных рабов. Болгары — мужики с мечами и вилами. Болгары не могут понять, кто перед ними — бабы или одетые бабами обезьяны. Ни одна из сторон не двигается с места: византийцы считают свою позицию выгодной, перед ними болотистая низина, а болгары ждут сигнал от царя, который спешился с коня и, положив на седло лист пергамента, задумался на пять минут — Симеон сочиняет стихотворение в честь предстоящей битвы.
Вот эти пять минут паузы перед сражением и предстояло нам описывать все три часа до берега моря и, если не успеем, — на обратном пути до Софии.
Самое трудное написать то самое стихотворение Симеона.
Только Георги под силу такая задача.
Если представить на миг, что вся морская вода из Черного моря исчезла, то Болгария — это обрыв над бездной.
Мчим к краю обрыва.
Стрелку спидометра зашкаливает за 150 км.
Стоян обожает скорость. Как же ему было тесно в Швейцарии!
До Бургаса мы сделали всего три остановки: первый раз, чтобы заправить машину бензином, второй раз Стоян притормозил на повороте у провинциального местечка, где давным-давно купил маленький особняк и сейчас решил от него избавиться из-за близости к будущей базе НАТО — так он выразил свой протест против американизации страны, в третий раз мы вышли из машины, чтобы полюбоваться картиной художника Нанкиса (СтоянаЦанева). Правда, при этом мы изрядно помяли бумагу, в которую Миа упаковала картину, и нечаянно порвали шпагат, которым она обвязала полотно, и случайно чуть-чуть надломили уголок картины, и не нарочно оставили на холсте винные пятна. Но шедевр стоил этих небрежных гримас бытия. Мы поставили холст в раме прямо на капот и отошли в сторону, чтобы полюбоваться редким зрелищем гармонии предельно конкретного с максимально абстрактным.
Правда, Стоян сказал, что мы поставили полотно вверх ногами.
Мы причалили к Солнечному Берегу, остановились у отеля “Флора” и отправились искать очередного друга нашего Стояна — Любе Димитрова, который был главным менеджером отеля.
Вся Болгария дружит с братом Георги!
Любе — маленький кругленький человек, полный бешеной энергии. Уследить за его жестами совершенно невозможно, он в постоянном движении, словно спицы в колесе велосипеда рикши. Мы нашли его в обеденном зале, где жевали пищу аккуратные немцы-туристы за просторным овальным столом. Любе вышел из-за стола, и мы утонули в объятиях: мое сердце кольнула догадка — тут платить уж точно никому не придется.
Описать изобилие того вечера и красоты стола я просто не в силах, нас обслуживало несколько официанток, а специальный повар готовил заказанные блюда. Пожалуй, всех моих денег, захваченных из Москвы, не хватило б, чтобы оплатить хотя бы четверть съеденной роскоши, чего стоило хотя бы блюдо устриц, разложенных на груде колотого льда!
Винная карта была оснащена с не меньшей роскошью.
Например, подали уникальную “Поморийскуюракию” в строгой черной бутылке, кажется, настоенную на розовых лепестках.
— Вы мои гости! — сказал Митко. — Выбирайте любые свободные номера.
Он учился в Москве и хорошо говорит по-русски.
Любе тоже владеет русским. Мы как раз обсуждаем с ним мавзолей имени Евгения Бакырджиева. Для русских читателей “Хиатуса” поясню, что Бакырджиев, известный болгарский политик, был главным инициатором выбрасывания Димитрова из мавзолея…
Кто без греха, пусть бросит в Бакырджиева камень.
Но без мавзолея Болгария осиротела, представьте Египет без пирамид, а Мекку без Каабы?
Одним словом, я предложил на Солнечном Береге восстановить софийский уникум — мавзолей Георгия Димитрова, только сделать его из цукатов и пряников, а гробницу отлить из шоколада, чтобы мавзолея могли вкусить болгарские дети. А труп Димитрова заменить копией, сделанной из бисквитного торта, на радость посетителям: каждый сможет выбрать кусочек поаппетитней и, отрезав лопаткой, положить нос или орден из крема на десертную тарелку.
Именно так поступили в Москве, где еще при Горбачеве съели тело вождя, исполненное в виде бисквитного торта точь-в-точь такой же величины, как забальзамированный труп.
Не успел я до конца изложить свою идею собутыльникам, как неутомимый Любе набрал мобильный телефон Бакырджиева:
— Тут есть идея, господин Бакырджиев…
— За пятнадцать миллионов я лягу сам, — ответил тот мгновенно.
Какая удобная страна Болгария, маленькая, как зубоврачебный кабинет!
Все происходит со скоростью молнии. Р-раз — и нет зуба!
24 октября, пятница
Солнечный Берег-Несебр и обратно
Стоян садится за руль.
Едем в Несебр.
Брр… античный остров алчные торгаши превратили в исполинскую барахолку.
Глаз так быстро устает от пестроты шопа, что мы прячемся в полумрак церкви Иоанна Крестителя. Вот где тишина подлинной древности. Храм построен в IX веке! Нигде прежде я не видел иконы Предтечи, где бы безголовый Иоанн Креститель держал в руках блюдо с собственной отрубленной палачом Ирода головой. Основой для христианской церкви, видимо, послужили развалины римского храма. Я с благоговением обошел вокруг античной колонны и тронул рукой холодный мрамор. В одном месте мрамор был явно теплым, словно нагрет солнцем, хотя ни один луч не проникал внутрь. Я позвал Георги проверить эффект, тот приложил ладонь к теплоте, вдруг страстно обнял колонну, прижался бородой к голизне античного мрамора, замер и, отпрянув, стремительно вышел из храма.
Я кинулся следом.
— Что с тобой?
— Я возбудился, — признался тот.
(Георги, надеюсь, ты не вычеркнешь эту живописную подробность, не оскопишь текст?)
Отклонение от маршрута шестнадцатое (редакторское)
Нет, не оскоплю, Толя, но и не скрою, до какой степени этот брошенный тобой со сдержанным достоинством вопль разрывает мне сердце, и вместо того, чтобы вернуть меня к Колонне жизни, возвращает к тем временам, когда центр коммунистической Софии кишел не бездомными собаками, а редакторами. Тогда редакторская профессия была возведена на пьедестал и славилась как одно из самых теплых и непыльных местечек на вершине общественной лестницы. Правда, некоторые более скромные ее представители кротко чиркали карандашиками горы рукописей и, может быть, даже были кому-то полезны. Большинство же, однако, были сплошь трутнями и церберами, единственная работа которых состояла в том, чтобы подслушивать, курить и протирать задами редакционные кресла, пока не наставал решительный момент, чтобы наступить на горло какому-нибудь корчившемуся от боли автору. Меня всегда изумляла их способность рентгеновским глазом нащупывать живой нерв в зубе и удалять его самым бессердечным образом с отцовским сочувствием. Когда им приспичивало, они не гнушались залезть своими корявыми пальцами прямо тебе в горло, тщательно ощупать его, проверив, не осталось ли там какой-нибудь недорезанной гланды, и резким движением вырвать вначале язык, а потом и сердце. Однако я и по сей день не могу объяснить, откуда у этих дровосеков такой абсолютный слух к музыке, заключенной в душе дерева. У известных и поныне в нашей стране гигантов критической мысли не было элементарного понимания, органичен ли поэт, о котором они пишут, или синтетичен. Они крутились возле поэтов, льстили им, пили с ними, пытаясь угадать, куда развернуть паруса своего литературно-критического анализа. Но без чьей-либо помощи улавливали даже самый слабый запах отчаяния и непримиримости по отношению к системе и докладывали куда надо, или публиковали убийственные доносы под видом предисловий, хотя никто их об этом не просил… Все было сплошным мученьем. Во-первых, написать что-то приличное, во-вторых — напечататься и, в-третьих — услышать доброе слово до того, как тебя объявят алкоголиком, бабником, доносчиком, импотентом, жандармским прихвостнем, безродным космополитом, любовником собственной дочери. Но поскольку они прекрасно знали, как легче всего убить, то просто молчали. Молчат и сегодня, и среди всеобщего молчания не перестают выживать, став виртуозами в бизнесе, менеджменте, мощной издательской деятельности, руководстве творческими союзами, участвуя в советах, производстве скрипок, дирижерских палочек, в организации концертов и литературных вечеров в большом зале Дворца, их дворца, Народного, и перед этим дворцом. Сколько лет они пытаются убить “Факел”, потому что он не хочет плясать под их дудку (нет, не под скрипку, еще чего!), но у них ничего не выйдет, потому что “Факел” в расцвете сил, и, когда надо, сам себе поднесет спичку!
Вот почему я предпочитаю ласкать пятку только что вышедшей из пены Афродиты, и там, где гробовщики видят обломки надгробных памятников, касаться плоти, омытой молоком жизни, целовать пульсирующие жилки любви, которые просвечивают сквозь покров мрамора, ощупывать ее и разгадывать, и чтобы она размягчалась в моих руках, как воск в ушах Одиссея, пела, как раковина, и вздымала бы во мне все от пальцев ног до кончиков волос, пока я не оторвусь от земли и мы вместе не подопрем небесный свод.
Я никогда не вычеркну ее, приятель.
Да и зачем? В конце концов, что такого особенного я сделал или
сказал, черт возьми! Или написал? Особенно сегодня, ког-
да такое сексуальное бездушие косит наши ряды…
Разве что на пороге церкви я употребил
старинную глагольную форму
“восстал”?.. Что не меня-
ет сущности ве-
щей.
О Болгария, пока в руках твоих поэтов колонна в храме оживает, как мраморная Галатея в тисках Пигмалиона, ты жива.
Море напоминает: пора заглянуть в ресторанчик отведать свежей черноморской рыбки. Находим веранду над отвесной скалой с видом на сонное море. Ровная гладь голубой влаги разлита до самого горизонта, солнце закутано в дымку, и можно любоваться солнечным диском без риска ослепнуть. Прибой почти не заметен. Черные бакланы дремлют над своим отражением. Даже чайки сыты и заткнулись. Все охвачено полдневной дремотой. В пустом ресторанчике мы единственные посетители. Поставив блюдо с горой шипящих от огня барабулек, хозяйка радостно жалуется, что рыбы ловится все меньше и меньше; в сезон рыбных блюд едва хватает на утро.
— Где же вся рыба?
— Ушла в Турцию.
Этот повальный переход барабульки в мусульманство наводит на грустные мысли об усталости христианства.
Между тем барабульки так вкусны, что мы пьянеем без вина.
Стоян нервно посматривает на часы — его Диана мчится в алой машине от фирмы супермаркетов БИЛЛА в Бургас: сегодня у нее день рождения.
Из Несебра мы, наконец, прибываем в желанный Бургас.
Бургас!
Мы ищем улицу имени Лермонтова, где расположен магазинчик, торгующий картинами.
В магазинчике находим очаровательную Примаверу (Пролетину), хозяйку арт-салона, и мрачноватого художника Нанкиса (СтоянаЦанева) с сигарой в зубах. Мы — я, Стоян и Георги — похожи на трех пьяных болгар, которые принесли с ярмарки непроданную телегу, но с проданными колесами. Вручаем Нанкису его многострадальное полотно, которое чудом перенесло поездку и вид которого в лохмотьях бумаги и обрывках шпагата оскорбителен для любого искусства, тем более для абстрактной живописи.
Забрав картину, мастер уходит, как только докурена сигара.
Примавера достает бутылку красного вина, и, запивая вином встречу с Бургасом, мы ждем Диану.
Стоян нервничает, раскрывает газету “25”, с которой не расстается.
Читает вслух из рубрики “Это забавно”: про то, что перед смертью Наполеон стал гермафродитом.
Я понимаю — все его мысли связаны с предстоящей встречей.
И тут входит Диана, современная молодая деловая болгарская женщина в джинсах. Она сразу берет быка за рога и спрашивает о моих впечатлениях от сети супермаркетов БИЛЛА.
Что ж, я вынужден сказать Диане правду — вся система продажи в сети болгарских супермаркетов БИЛЛА нуждается в решительной реорганизации! И, главное, нужно убрать из БИЛЛЫ дух дешевизны, пусть будет дешевле всех, но кричать надо о том, что БИЛЛА — сеть самых шикарных салонов пищи и товаров для дома, не надо повторять ошибки магазинов ТАТИ, которые разорились, рекламируя свою дешевизну и тем самым оскорбляли клиентов, БИЛЛА оскорбляет болгар своими заявлениями, что здесь все намного дешевле.
Когда я закончил беглый анализ маркетинга БИЛЛЫ, мы уже переместились в ресторанчик на берег моря (все-таки Бургас стоит на морском берегу), где отметили 25-летие Дианы, ага! Вот почему Стоян всю дорогу не расставался с газетой “25”.
Я не стану называть имя этого отчаянного заведения, потому что вся рыба, поданная к столу, была пережарена, наверное, пьяным поваром — надо же, первый случай в Болгарии! — переворачивая вилкой рыбу за рыбой в поисках уцелевшего мяса, я натыкался только на угли, обугленные кости и сгоревшие плавники и прочий пепел, которым мог только посыпать голову.
Наконец, я нашел крохотный кусочек уцелевшего кальмара.
Видимо, он выпал из сковородки на пол, а когда повар заметил пропажу и бросил ее обратно, пора было нести блюдо к столу.
За просторным столом были: Диана, Стоян, Георги, сестра Дианы, которая занимается театром кукол, прекрасная Примавера из арт-салона и Роса, которой принадлежат каменоломни на Кипре.
Стоян и Диана сидят во главе стола, но я вижу, что Стоян не весел, и я понимаю почему: между Дианой и мечтой о маленькой китаянке большая разница.
Между тем нас окружают самые красивые девушки Бургаса во главе с божественной Примаверой, сбежавшей в Болгарию прямо с полотна известного Боттичелли из флорентийской галереи Уффици.
Роса прочитала замечательные стихи про камни — о том, что камень прочнее костей минувшей любви.
И она же в ответ на мою дежурную скорбь: какую страну мы потеряли! — сказала: это мы потеряли Россию!
И подняла бокал.
Не скрою, это была одна из самых приятных минут “Хиатуса”.
Между тем, пока я нервозно искал кусочек непережаренной рыбки, все остальные с аппетитом поедали эти угли, а я снова задумался над главным вопросом “Хиатуса”: отчего здесь, на фракийской земле древних болгар, родилась страшная ересь — вселенной на равных правят Господь Бог и Господь Сатана.
Наверное, еще и потому черт выбрал эту землю своей вотчиной, что болгары могут съесть кострище после сожжения жертвенного быка.
Фракийцы — пожиратели угля, болгары — глотатели огня.
Смерть — любимое блюдо болгар.
Скульптор Чапкынов рассказывал, что, когда стал лепить бюст Феллини, глаза итальянца были полны крови, как глаза быка, и он понял, что тот видит ими свою смерть.
Так и вышло — Феллини умер через четыре месяца.
А художник Светлин Русев, вспоминая Вангу, повторил ее слова: “Говорить с мертвецами — это очень просто”.
И добавил: “А вот свою смерть она предсказать не сумела”.
Самая страшная история, которую рассказал мне Георги, — история про смерть матери.
Он примчался в больницу, когда она уже умерла, и спросил, где моя мать? Дежурный врач смутился и стал бормотать какую-то чушь. Георги заподозрил неладное и, схватив врача за горло, стал душить: где моя мать? Задыхаясь, тот показал на дверь в кладовку. Отшвырнув врача, Георги кинулся к двери и распахнул ее. Тело матери было брошено на пол среди разного больничного хлама. От ужаса волосы Георги встали дыбом. Мама! Мама! Рыдая, он упал на колени, обхватил мертвую и стал в истерике трясти ее, словно можно очнуться от смерти и… и мать открыла глаза. Она жива, заорал Георги, взял мать на руки и выбежал в коридор. Она жива! Жива! К нему кинулись врачи, уложили мать на кровать… она была мертва.
Моя мать умерла в 5.30 утра, я вызвал “скорую помощь”, которая приехала почти через час. “Спасите ее!” — кричал я в ярости на молодого врача и медсестру.
— Это труп, — холодно заявил врач.
— Это моя мать!
Я чуть не разорвал его на части за то, что тот посмел так сказать о моем божестве.
Тогда циник демонстративно отдернул короткую рубашку мамы, и я в ужасе увидел ее голую старую грудь. За всю свою жизнь я не видел ее грудь, младенческая память не в счет. В панике я выбежал из спальни и услышал явственный голос матери: “Я жива, я жива, я жива, я жива, я жива”. Этот голос был полон такого материнского сострадания к моим мукам, что я разрыдался. Она пришла с того света, чтобы успокоить несчастного сына.
— Георги, расскажи о маме!
— Она умерла за день до моего рождения, — начинает Георги. — Накануне моего дня рождения.
И продолжает в стихах:
Мама
Так и ушла без шума, не проронив ни слова.
Как ни зови, ни думай — не отзовется снова.
Черкнула б хоть записку, хоть пару строчек: “Жора,
Я по соседству, близко. Ты ужинай, я скоро”.
Так нет ведь — отчеркнули уже черту итога,
И ты ушла в июле, помедлив у порога,
В домашней кофте в лето — что было, не изменим!
По лестнице без света спустилась по ступеням.
А солнце так блестело, когда, лишившись плоти,
Ты в небо полетела на странном самолете,
Где не дают упрямо обратного билета,
А я не крикнул “мама” — ведь я не знал про это,
Я ничего не понял, а там, в воздушных сводах,
Кто тост с тобою поднял за смерть твою при родах?
Но как же это, Боже? Ни ангелы, ни бесы
Не ведали, похоже, про тайну той завесы,
О ней не спела птица — большой беды примета,
И все как будто мнится, что рядом, здесь ты где-то,
Что светлячком полночным сверкнешь над тьмой оврага,
Как в скважине замочной — слепящий луч из мрака.
Готов ослепнуть мигом и рухнуть бездыханным,
Чтоб ты мелькнула бликом на лезвии карманном,
Чтоб знать, что нас в печали все ждут назло неверью,
Что жгут костры ночами и кто-то есть за дверью!
Там, у истока детства, по золотой тропинке
Она, неся младенца, идет в простой косынке
Навстречу, как бывало, идет, как на свиданье,
Но прежде чем упала, как агнца на закланье,
Кладет ребенка с краю, у двери, пеленая,
Травы не приминая, дитя не обнимая.
Выйдя из рыбного ресторанчика, я полчаса бродил под куполом звездной ночи, за бортом кают-компании один в ночном море.
Тысячи звезд сияли в космосе бытия ослепительным светом.
Звездочет питается блеском, подумал я.
Снаружи, через стекло вид на пирушку был полон живости человеческой жизни: никто из нас не хотел умирать. Все смеялись. Милая официантка демонстрировала всем желающим свой гладкий животик, где пупок был украшен колечком яркого серебра.
Я вернулся к столу и понял, что голоден.
Внезапно почувствовал, что засыпаю, и решил ехать в отель, на Солнечный Берег. Георги вызвал такси и посадил меня в машину. Таксист — молодой человек — тут же узнал Георги и стал напевать его песню про море.
Я насторожился, неистраченные левы жгли карман. Неужели опять не смогу заплатить?
Таксист, узнав, что я из Москвы, тут же перешел на плохой русский язык и стал рассказывать, что в Болгарии ему сделали семнадцать операций на сосудах, а спасти его смогла только знаменитая русская Джуна. Разбирам? Я: разбирам! Ты должен мне двадцать левов. Разбирам? Тут я понял, что парень не знает, где находится мой отель. Эй, дорогой, и я стал объяснять шоферу, что ехать надо не в Бургас, а в Солнечный Берег. Да-да, — сказал таксист. Разбирам! Но это будет дороже. Сколько? Сорок левов. Разбирам? Я — разбирам. Слава богу, я наконец потрачу деньги.
Машина летит в темноту, но я не вижу ни моря, ни контуров отелей, которые стеной идут вдоль полосы пляжей.
Ты знаешь, куда ехать? Да-да, кивает тот и прибавляет газу. Меня оперировали семнадцать раз, а вылечила только Джуна в Москве. Я люблю русских. Люблю Россию. Люблю Джуну. Ты ее знаешь? Знаю. Ты знаешь Джуну?! Да, и Георги Борисова знаю. Да-да, все болгары знают, что Георги написал песню про море. Когда я стал здоров, я стал плавать в море. Ты должен мне пятьдесят левов. Разбирам? Я — разбирам!
Отклонение от маршрута семнадцатое (эстрадное)
Черт возьми, вот наконец это стихотворение, на слова которого композитор Стефан Димитров написал одну из любимейших и часто исполняемых песен в Болгарии за последние двадцать семь лет (ха, да она же ровесница “Факела”!). Было лето, и, голый по пояс, он красил голубым цветом сухой пустой бассейн под непрестанный грохот софийской кольцевой дороги. Когда краска в ведре закипала, он опускал в нее кисть и заскакивал в только что побеленный дом. Внутри стоял только рояль. Стефан набрасывался на него как бешеный и начинал наполнять бассейн мелодиями. Насытившись и остыв, он выходил под очумевшее солнце и продолжал красить, насвистывая. Так, насвистывая и напевая всухую, он сочинил серию песен о море, которую начал насвистывать и напевать весь народ. Часть из них наш герой и его приятель из службы ГУСВ (Главное управление строительными войсками, где они проходили военную службу) ПламенМасларов включили в фильм “Взрослым воспрещается”. С тех пор каждый поет, насвистывает, аранжирует и распоряжается песней “И запахло морем” как ему вздумается, хотя автору от этого не посветило ни Малибу, ни Пальма-де-Майорка. Недавно ее исполнил даже один известный врач, брат Главного архитектора красавицы Софии. Подпевал ему другой брат, Благовест Аргиров, который в свое время пел ее со своим братом-близнецом Святославом. После нескольких лет музыкальных мучений за границей он оставил Святослава преподавать фортепиано в каком-то селе на севере Европы, а сам вернулся строить элитное жилье в центре нашей солнечной столицы. После того как два братца
Главного архитектора исполнили песню несколько раз по те-
левизору, друзья позвонили, смущенные, чтобы спро-
сить меня, правильно ли они расслышали и мои
ли следующие строки из нового бытия: “А я
сижу на пляже, пью горькое кампари, и
гляжу, как идешь ты в зеленом би-
кини…” Или что-то в этом
роде. Черт возьми, вот
он, в конце кон-
цов, ориги-
нал!
Баллада о полнолунии
Когда нам осень машет вслед
И впору с летом распроститься,
Вниз со щербатой черепицы
Луна глядит на белый свет.
Она глядит из тополей
Холодным оком хищной птицы,
Кошачьи желтые зеницы
Когтят покой ночных ветвей.
Неверной тьмой
Поля полны,
Покуда правит луч лукавый
Своей притихшею державой
Под белым лезвием луны.
И в перламутровой дали
На стебельках поют цикады,
Пока еще не отцвели,
Не отгорели их рулады,
Не пали прахом без отрады
На грудь спаленную земли.
На ложе рек густеет мгла,
И половодье вены вскрыло,
И полнолунное светило
Под брюхом плещет у вола.
Уж как судьба его ни била —
Вода высокая светла.
И пахнет морем та вода,
И человек на темной пашне
Клочок невспаханный, вчерашний,
Оставит другу навсегда.
А лунный жар не иссякает,
Он жжет потертое седло,
И тень наездник отсекает,
Взметнув раскрытое крыло.
Когда весна прогонит снег,
Зима невольно потеснится,
И по щербатой черепице
Сойдет на землю человек.
По комьям розовым без сна
Босой пойдет он, как когда-то,
И вновь в руке его зажата
Щепоть пшеничного зерна.
Но, черт возьми, куда мы мчим по ночному шоссе? Парень явно не знает дороги. Мы едем чуть ли не час, а вокруг кромешная тьма. Слушай, парень, Джуна моя сестра. Разбирам? Тот — разбирам! Ты брат Джуны? Да, и брат Георги Борисова. Отлично. Джуна спасла мне жизнь. Если б не она, мы бы сейчас никуда не ехали. Ты должен мне двадцать левов. Просто на память. Подпишешь купюру. Разбирам?
Внезапно машина резко свернула влево, и мы оказались перед заправочной станцией, где дремал в машине ночной таксист.
— Давай спросим его, как ехать на Солнечный Берег к отелю “Родопи”. Разбирам?
— Разбирам!
Таксист тормозит и выходит, стучит в стекло коллеге, тот открывает глаза и объясняет, как ехать.
Таксист трогает с места. Мы должны найти большой белый забор, как только он кончится, едем налево и прямо уткнемся в отель. Разбирам? Я — разбирам! Ты точно брат Джуны? Да, я брат Джуны и Георги Борисова, и внучатый племянник МиткоКараженова, который хозяин отеля. Ты знаешь Митко и его жену Радостину? И еще я внебрачный сын Любе. Разбирам? Разбирам! Слушай, ты мне ничего не должен, считай это подарок от народа Болгарии русскому брату.
Между тем ни впереди, ни сзади нет ничего похожего на длинный белый забор. Слушай, давай повернем обратно к заправочной станции, и я пересяду в другую машину. Тот парень найдет забор. Разбирам? Таксист — разбирам! Разбирам! Разбирам!
Мы разворачиваемся и через пару минут возвращаемся к станции, прощаемся, я все же пытаюсь заплатить двадцать левов, как договаривались.
Догадайтесь с трех раз? Взял он с меня деньги или не взял?
Раз, два, три.
Взял, но только русской купюрой и попросил расписаться.
Пишу на сторублевке: “Бывшему больному от бывшего Большого Брата”.
Парень благодарно жмет мою руку.
Надеюсь, когда-нибудь он расшифрует мои аллюзии к Оруэллу.
Я сажусь в новое такси и сразу вижу перед собой белый забор.
Оказывается, мы умчались от него со скоростью звука.
Такси мигом доставляет меня к входу в отель.
Оказывается, машина стояла у торца здания.
Выхожу, протягиваю шоферу пять левов, он отказывается: я всего лишь объехал забор.
В номере валюсь на кровать и засыпаю мертвецким сном за сеткою от москитов.
25 октября
Солнечный Берег-София
Самое приятное в Бургасе — это уезжать из Бургаса.
Стоян прощается с любимой Дианой, на все наши грубые намеки он никак не отвечает.
Мчимся в Софию одни-одинешеньки.
На шоссе практически не видно ни одной машины.
В чем дело?
Оказывается, завтра выборы в парламент, и, для того чтобы болгары проголосовали ответственно и на трезвую голову, по всей стране запрещено продавать алкогольные напитки, в том числе сухие вина и пиво!
А трезвым в Болгарии никто не ездит.
От этого известия у нас с Георги и Стояном сразу пересохло в горле.
Я предлагаю совершить хотя бы одно маленькое политическое преступление. Братья горячо меня поддержали, и мы сворачиваем в сторону первого попавшегося магазина у бензоколонки.
Меня внесли на руках.
Георги: русскому плохо — он умрет, если ему не продадут водки!
В магазине заминка, но, после того как братья предъявили мой паспорт, нам продали три бутылки красного “Мерло” (для меня и Георги) и коробку пива “Будвайзер” (это для Стояна, он за рулем не пьет).
Отклонение от маршрута восемнадцатое (апокалиптическое)
Хочу особо подчеркнуть, что бензоколонка принадлежала крупнейшей в Болгарии нефтяной компании “Лукойл”, многолетнему спонсору всех многотиражных газет и популярных телевизионных программ, но ни разу — “Факела”. Сколько раз журнал протягивал бутылку водки агонизирующим здесь российским мастерам слова, столько раз ему отказывали даже в канистре бензина; нет, он нам был нужен вовсе не для того, чтобы убрать с левой встречной полосы редакционную машину, которая застряла там из-за нехватки бензина, а для того, чтобы устроить самосожжение на какой-нибудь известной площади, бывшей, скажем, Ленина, чтобы журнал заметили те, кто делают вид, что его не существует! Кто знает, может быть, после вышеизложенного рекламного тек-
ста ответственные за его закрытие товарищи предпри-
мут необходимые шаги, и “Факел” будет выходить,
даже когда цена за баррель преодолеет психо-
логическую границу в 100 долларов?
Или они ждут, что я посвящу
им стихотворение?
Между тем мы едем все тише и тише.
Дорога совершенно разбита.
Братья клялись, что доберемся по автобану до Софии за два часа.
Но, оказывается, сначала надо доехать до автобана!
Что ж, пока продолжаем сочинение поэмы “Хиатус” о битве болгар с византийцами в 893 году в долине туманов при великом царе Симеоне Великом.
Наперебой с Георги мы рассказываем Стояну о ходе сражения.
Царь все еще медлит отдать приказ о начале битвы; стоя у коня и положив на седло пергаментный лист, он обдумывает четверостишие в честь предстоящей битвы.
Две армии стоят друг против друга — квадрат крепко сколоченных дружбой болгарских мужиков с копьями, косами и дубинами и надушенная туча византийцев-педерастов с мечами и с накрашенными лицами, которых болгары принимают за баб и грубыми жестами показывают, что сделают с этими жопами на поле боя. Кое-кто из болгар достает кое-что, спускает штаны и мочится в сторону врагов. Первый ряд болгарской армии превращается в фонтаны Версаля, где царит струя Геракла, разрывающего пасть льву.
Бой вспыхивает сам по себе.
Не выдержав демонстрации, византийцы пускают в ход знаменитую конницу, и всадники кидаются на болгар словно волки. Но не тут-то было. Болгары кидаются к телегам, где стоят живые бараны, и начинают забрасывать конницу этой блеющей бараниной. Привыкшие топтать людей, а не овец, кони испуганно шарахаются в стороны, а многие всадники, получив бараном по голове, просто летят из седла.
Зеркальное отражение моих рассказов об ополченцах на Шипке.
Конница в панике отступает, вся хваленая сила Константинополя — это гювеч! Выдумка! Сплошной гювеч! Тогда в бой вступают византийские когорты, их атака ужасна, поле усеяли сотни убитых болгар. Что ж, трупы приходят на помощь живым — мертвецы летят на головы легионеров; мертвый болгарин весит как пять баранов и под тяжестью покойников у врагов подкосились ноги, когорты педиков в ужасе начинают пятиться, строй щитов и мечей рассыпается, и вот он — миг победы!
Византийцы показали болгарам пышный строй задниц.
Армия крестьян тут же демонстрирует замашки однополой любви.
Среди византийцев оказался и один русский по имени Лукулл.
Он кричит, что попал в историю по ошибке: что его имя Лукойл.
Ладно, живи!
А среди болгар оказался один македонец, который кричит, что он настоящий цыган.
Ему забивают в рот засохший сандвич с беконом. На, подавись.
Победа!
Только тут царь наконец поднимает голову от пергамента.
Он закончил стихотворение.
В седло!
Конь мчит Симеона к руинам побоища, заваленного трупами византийцев.
Тут наше единство в описании битвы раздвоилось.
Мой финал — на листе пергамента царь написал только одно слово: “Победа!”
Георги предлагает другой финал:
“Тут у царя встал кур, и он увидел Константинополь!”
Не скрою, финал Георги намного выразительней.
Словом, пусть решает читатель “Хиатуса”, как закончилась битва.
Вот так всегда — в конце любого дела в Болгарии из губ поэта показывается раздвоенное жало змеи.
Между тем уже начинает темнеть, а обещанный автобан так и не появился. Я предлагаю дать автобану имя Гювеч.
Гювеч — по-болгарски — это чего никогда нет.
Но только я вымолвил роковое слово, как машина выбирается из колдобин на идеальный бетон. Ура! Автобан. Скоро София. Казалось бы, надо радоваться, но я почувствовал тревогу: Болгария слишком непредсказуема, как только неприятности позади, жди, что судьба подложит тебе настоящую свинью. Впрочем, чур, меня, чур — в “Хиатусе” не должно быть ни одного слова о свинине!
Стоян, берегись, нас ждут большие неприятности!
День всеобщей болгарской трезвости — это не шутки!
Слава богу, у меня хватило ума сказать вслух о нехороших предчувствиях.
Первый раз беда пронеслась мимо у Казанлыка.
Мы так спешили, что превысили скорость.
Постовой из засады уже поднял руку в белой перчатке с полосатым жезлом, как нас — р-раз! — обгоняет какой-то дурак, и постовой дает ему знак остановиться.
Второй раз повезло у Среднегорио.
Мы опять превысили скорость на каких-то 25 км. И пулей пронеслись мимо второй засады. Ошарашенные нашей наглостью двое полицейских только подняли головы — они как раз проверяли документы, остановив две другие машины, и пускаться вдогонку физически не могли. Ну все, пропали, подумал я и мысленно перекрестил дорогу.
И вдруг темнота начинает слабеть, и весь край мрака в стороне Софии вдруг превращается в шатер света, это солнце коснулось линии горизонта, и свет проник в узкую щель свободного неба.
Шатер света знаменует и финал “Хиатуса”.
Мы в Софии.
Путешествие из Софии в Софию закончилось.
Эпилог
Прежде чем отвезти нас на виллу Георги в Княжево, Стоян привез нас в свой новый дом в местечке Кутка, где, по его словам, самый чистый воздух во всей Болгарии.
Дом Стояна спланирован так, чтобы в нем ни одна женщина не смогла добиться успеха.
В защиту от женщин Стоян вложил не одну тысячу долларов.
Георги грустит, он — единственный человек в Болгарии, у которого брат такой несгибаемый девственник.
Я наконец могу позвонить в Москву.
Оля:
— В Москве идет снег…
Снег в октябре, мама миа!
Стоян звонит Диане, убегая, она забыла на кровати свои джинсы.
Георги звонит жене.
Александра просит мужа забежать в магазин и купить пачку стирального порошка — нечем заправлять машину. Георги впадает в ярость, вот как заканчивается “Хиатус”!
— Этот порошок стоит как три бутылки вина!
Мы устало бредем в магазин за стиральным порошком.
Стоян на ходу читает газету “25”: “Умерла вдова Чан Кайши в возрасте 104 лет”.
Я: Да, но, Стоян, это случилось лет двадцать тому назад…
Так заканчивается “Хиатус”, наш путевой дневник о Пустоте. Что ж, если где и суждено скончаться курносой, так только в Болгарии.
Р. S.
На следующий день Георги за час аккуратно вычеркнул всех до одного из восьмидесяти пяти кандидатов в списке для голосования.
Эта лакуна — достойный памятник “Хиатусу”.
30 октября я улетаю в Москву.
Над всей Болгарией безоблачное небо!
(А легендарный гювеч я вкусил в гостях у Миры Златаревой, в компании ее матери Доротеи и дочери Виолеты, это было божественно, но как его готовят, не скажу*.)
(*Последнее замечание помощника повара: “Со свининой!”)