Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 12, 2009
Александра Борисенко[1]
Чужая повседневность
Кто пишет о битвах с индейцами?
Господа, не способные отличить
вигвам от вампума…
Марк Твен Как я редактировал
сельскохозяйственную газету
Не все йогурты одинаково полезны.
Надгробная надпись
Повседневность прошедших эпох вошла сегодня в моду. Для англо-американского мира особенной притягательностью обладает XIX век: одна за другой выходят экранизации викторианских романов, современные писатели все чаще поселяют своих героев в Лондоне, освещенном газовыми фонарями, публикуется огромное количество исследований о деталях быта того времени (часто такие исследования как раз рассчитаны на тех, кто собирается писать продолжение рассказов о Шерлоке Холмсе или придумывать невероятные приключения Джейн Остин). На российском рынке тоже стали появляться труды, посвященные быту разных эпох, как переводные, так и оригинальные. У издательства “НЛО” есть серия “Культура повседневности”, у “Молодой гвардии” — серия “Живая история. Повседневная жизнь человечества”. Последняя не оставила без внимания викторианскую эпоху, опубликовав “Повседневную жизнь викторианской Англии” Т. Диттрич[2]. Мне пришлось довольно внимательно ознакомиться с этой книгой, поскольку я писала на нее рецензию для газеты “Книжное обозрение”[3]. При поверхностном чтении возникал только один вопрос: как могло солидное издательство опубликовать этот фантастически безграмотный опус? Ну ладно, неизбалованный читатель доверчиво принял сенсационные откровения о жизни викторианцев, но где были редакторы и рецензенты? В книге Т. Диттрич перепутано решительно все: имена, даты, люди, события, слова и буквы. Целые страницы списаны из англоязычных книг без указания на источники, с ошибками и в чудовищном переводе; выдуманы престранные названия помещений и должностей (чего стоит один “кучер библиотеки”!); этимологические экскурсы оставляют позади Фоменко с Задорновым. Не стоило бы и возвращаться к этой злополучной книжке, но неожиданно оказалось, что безграмотный и наивный пересказ всего подряд обнажает некоторые особенности и проблемы самого жанра его перевода — в самом широком смысле слова.
Каждому, кто сегодня решится писать о повседневной жизни викторианцев, придется иметь дело с невероятным количеством английских и американских книг, посвященных этой теме. Книги эти очень разные — по структуре, задачам, степени достоверности. Правда, давняя традиция все-таки сказывается: невозможно представить себе западное издание такого рода без списка литературы, предметного указателя, ссылок на источники цитат и тому подобного. Таким образом, всегда есть возможность проверить факты, но остается опасность не заметить передергиваний в интерпретации. Но самые покупаемые, популярные, занимательные книги о бытовой культуре прошедших эпох — это книги с концепцией, а то и с идеологией. По идеологическому накалу бытописательские труды можно условно разделить на три категории:
1. Строго-фактические (назовем их трактаты). Идеологии здесь практически нет. Каждая такая книга, как правило, посвящена какой-то одной теме (одежде, еде, устройству дома) и написана специалистом. В библиографии, скорей всего, указаны “первичные” источники (архивные материалы соответствующей эпохи) и труды предшественников (тоже “трактаты”), кроме того, книга может опираться на собственные “полевые исследования” того или иного рода. Вот, например, что пишет С. Уиллет Каннингтон в предисловии к своей поразительной книге “Английская женская одежда в XIX веке”[4], методично описывающей все нюансы женской моды от десятилетия к десятилетию:
Создание этой книги потребовало обширных исследований, порой приносящих противоречивые свидетельства. Почти вся информация добывалась из источников той эпохи, которые приводятся в списке; в частности, использовались журналы мод, книги о костюме, газеты, иллюстрации, фотографии, а также мемуары и художественные произведения того периода; и, разумеется, изучались собственно образцы одежды. Мне удалось исследовать около двух тысяч платьев, включая пятьсот из моей собственной коллекции, а также большое количество других предметов туалета. Вероятно, излишне и упоминать о том, что изучение собственно образцов одежды позволяет выяснить множество деталей, которые не удается почерпнуть из книг о моде. <…> Модные картинки, помимо преувеличений, обладают еще и тем недостатком, что костюм выглядит плоским; очень важно сравнить рисунок с самим платьем, которое желательно, по возможности, увидеть надетым на модель. Я смог проделать это со всеми экземплярами моей коллекции и убедился, что многие стили, которые кажутся гротескными на рисунках, никоим образом не выглядят таковыми в жизни. Плоское изображение не дает также представления о том, какова ткань на ощупь и как она “сидит”.
Или взять “Объяснение викторианского дома” Тревора Йорка, вышедшее в серии “Живая история Англии”[5]. Здесь скрупулезно изображен каждый карниз, каждая панель, каждый эркер. Автор перечисляет признаки, по которым специалисты определяют время постройки того или иного дома, все архитектурные и декоративные элементы, виды дверей, окон, каминов и так далее. Бесспорно, то, как люди устраивают свой дом, многое говорит о них, но пояснения автора относительно “человеческого” измерения дома скупы и осторожны — читатель волен делать выводы сам.
Именно это, однако, мешает трактатам становиться бестселлерами. Читатель не очень хочет иметь дело с противоречивыми свидетельствами и делать самостоятельные выводы. И потому книги этого рода остаются лишь справочниками — и отрадой немногих ценителей, — хотя они зачастую прекрасно написаны и проиллюстрированы.
2. Ко второй категории я отнесла бы книги о бытовых реалиях художественной литературы (назовем их условно реальным комментарием), причем не одного какого-то произведения, а целого литературного пласта. Как правило, их цель — помочь читателю глубже понять литературу соответствующей эпохи, восстановить для него бытовой контекст. (Иногда, впрочем, подобные комментарии предназначаются для писателей, потенциальных авторов исторических романов и фанфика). Такой комментарий чаще всего не сосредотен на одной какой-то теме, а освещает широкий круг вопросов. Но есть и исключения из этого правила — например, замечательная книга Р. М. Кирсановой “Розовая ксандрейка и драдедамовый платок. Костюм — вещь и образ в русской литературе” посвящена одной теме — одежде, и автор убедительно показывает значимость деталей костюма персонажей в разных литературных произведениях. С другой стороны, хотя комментарий Юрия Лотмана к “Евгению Онегину” посвящен одному роману, первая его часть (та, где даются общие пояснения про дуэли, балы и прочее) вполне универсальна: эти сведения полезны при чтении любого произведения XIX века. Из отечественных работ, посвященных викторианству, можно назвать недавнюю книгу Светозара Чернова “Бейкер-стрит и окрестности”[6] (автор ориентировался не только на читателей Конан Дойла, но и на тех, кто пишет продолжения приключений Шерлока Холмса) и комментарий Г. Шпета к “Запискам Пиквикского клуба” Ч. Диккенса (к нему мы еще вернемся).
Типичный (и добротный) пример бытового комментария к литературе XIX века — книга американского автора Дэниела Пула с несколько сексистским названием “Что ела Джейн Остин и что знал Чарлз Диккенс. От лисьей охоты до виста: повседневная жизнь Англии XIX века”[7]. Как почти всякая книга такого рода, она компилятивна: библиография состоит в основном из трактатов (то есть книг описанного выше “фактического” типа) и собственно художественных произведений, которые служат автору точкой опоры. Здесь уже важна не столько глубина, сколько широта охвата — автор прочел множество книг по разным вопросам, а не разбирал дневники или переписку позапрошлого века в архивах. Он не изучал костюмы по коллекциям, но ознакомился с авторитетным мнением специалистов. Область его собственной компетенции — это скорее романы XIX века и те “бытовые” вопросы, которые они ставят перед пытливым читателем. Каковы были правила карточных игр? Как следовало приглашать на танец девушку? Каково назначение разных комнат? Что такое майорат? Такие книги и полезны и увлекательны, в лучших из них фактический материал изложен с дотошностью и точностью трактата — однако им есть чем подсластить пилюлю. Одно дело просто почтовая карета, другое дело — та самая карета, в которой ехал мистер Пиквик. Одно дело типичная обстановка викторианской гостиной, и совсем другое — гостиная самого Шерлока Холмса. Разговор о бытовых реалиях становится разговором о людях, их чувствах и поступках — причем это не посторонние читателю люди, а персонажи любимых романов. У таких книг есть шанс завоевать/снискать популярность — ведь интерес к предметному миру XIX века в большой степени обусловлен именно желанием читателя глубже проникнуть в волшебную “романную” жизнь.
3. И, наконец, к третьему типу “бытописательства” следует отнести книги с концепцией, те, где автор не просто хочет объяснить устройство повседневной жизни и расширить понимание контекста, но от мелочей быта переходит к широким обобщениям. Такие книги — самые продаваемые и яркие, в них витает дух сенсации, разоблачений и открытий.
В качестве примера возьмем книгу Джудит Флэндерс “Внутри викторианского дома: портрет домашней жизни викторианской Англии”[8]. Это чрезвычайно интересное исследование, в котором собран богатейший материал; дом тут — скорее метафора, чем бытовое пространство, хотя и о бытовых мелочах сказано немало. Переходя из кухни в гостиную и из спальни в детскую, мы узнаем, как викторианцы ели, развлекались, женились и воспитывали детей. Внимательно читая сноски, можно заметить, что многие цитаты приводятся по вторичным источникам, главным образом по книгам уже помянутой нами категории комментария. Используются, впрочем, и опубликованные дневники того времени, и книги по этикету, и художественные произведения. Но все эти источники служат одной цели — подтвердить и проиллюстрировать тот взгляд на эпоху, который предлагает автор. Взгляд — отчетливо феминистский, с некоторым “марксистским” оттенком. Если сформулировать суть в двух словах, то Джудит Флэндерс рассказывает об угнетении женщин и бедняков в Англии XIX века.
Можно заметить, что перечисленные категории книг о повседневности складываются в своего рода “лесенку”: трактат работает с историческим материалом и первоисточниками и по возможности точно излагает результаты; комментарий берет уже собранную и упорядоченную информацию из трактата и привязывает ее к художественной литературе; книга с концепцией использует дважды отфильтрованный материал из комментария, а также мемуарную и художественную литературу, чтобы выйти на широкие обобщения.
Смещение ракурса с “документального” на “художественный” и затем на “социальный” можно легко проследить по уже упомянутым книгам о повседневности. Предположим, авторы пишут о помещении викторианского дома, которое по-английски называется parlour (parlor). Это слово не имеет адекватного перевода на русский язык, я условно буду переводить parlour как малую гостиную (Большой англо-русский словарь под ред. Апресяна предлагает: “маленькая гостиная”, “общая комната”).
Тревор Йорк в “Объяснении викторианского дома” пишет: “В больших домах была еще приватная семейная комната для каждодневного использования, которую обычно называли утренней гостиной (morning room) или малой гостиной (parlour). <…> Она часто использовалась женщинами для таких занятий, как шитье или вышивание, поэтому в отделке преобладал более легкий, женственный стиль”. Дэниел Пул в “Что ела Джейн Остин и что знал Чарлз Диккенс” предпочитает полагаться на Диккенса: “Малая гостиная, будучи более парадным помещением, по-видимому, исполняла в небогатых семьях роль основной гостиной. В “Больших ожиданиях” у семейства Гарджери была “маленькая парадная гостиная”, где все стояло накрытым и укутанным в ожидании торжественного случая”.
В книге Джудит Флэндерс малой гостиной посвящена целая глава. Начинается она так: “Большинство населения, несомненно, полагало, что центральным событием в жизни женщины является замужество”. (Невольно вспоминается рассказ Джерома К. Джерома, где на вопрос героини “Ты будешь мне писать?” герой отвечает: “Любимая, видишь ли ты вон ту звезду?”) Речь в этой главе идет преимущественно о браке, хотя в ней и имеются иллюстрации, где показана типичная меблировка “малой гостиной” (видимо, малая гостиная выбрана как матримониальная метафора, поскольку там могло происходить объяснение молодых). Без Диккенса не обошлось и здесь. Растолковывать жесткие правила ухаживания и сватовства автор берется на примере объяснения мистера Гаппи с Эстер Саммерсон из романа “Холодный дом”:
— …Когда я впервые имел счастье увидеть вас, я получал один фунт пятнадцать шиллингов, и жалованье мне довольно долго не повышали. Потом дали прибавку в пять шиллингов и обещают новую прибавку в пять шиллингов не позже чем через год, считая с нынешнего дня. У моей мамаши есть небольшой доход в виде маленькой пожизненной ренты, на которую она и живет, хотя и скромно, но ни от кого не завися, на улице Олд-стрит-роуд. Кто-кто, а уж она прямо создана для того, чтобы стать свекровью. Не сует носа в чужие дела, не сварлива, да и вообще характер у нее легкий. <…> Сам я квартирую на площади Пентон-Плейс, в Пентонвилле. Местность низменная, но воздуху много — за домом пустырь; считается одной из самых здоровых окраин. Мисс Саммерсон! Самое меньшее, что я могу сказать, это: я вас обожаю. Может, вы будете столь добры разрешить мне (если можно так выразиться) подать декларацию… то есть сделать предложение?[9]
Джудит Флэндерс, которая уже пояснила читателю, что прерогативой
отца было выяснять финансовое положение жениха, а матери — оценить его
социальную приемлемость, следующим образом комментирует цитату: “Юмор
заключается в нарушении границ: эта речь должна была быть обращена к отцу, а не
к дочери. И хотя в данном случае такое отсутствие сегрегации обыгрывается как
шутка, оно все же неприемлемо — так же, как и сам мистер Гаппи, поскольку его
доход составляет только
Давайте подробнее остановимся на этом разъяснении. Само по
себе смешение документальных и художественных источников может привести к
разного рода недоразумениям. В комментариях
это случается тогда, когда автор слишком полагается на подлинность художественного
свидетельства, забывая, что у литературы — свои условности. Так, было бы
большой ошибкой считать, что все женщины, вступившие с мужчиной в союз, не
освященный узами брака, умирали скорой и мучительной смертью — хотя в
викторианском романе такой исход неизбежен. Здесь происходит нечто подобное.
Возможно, реальная девушка, живущая в доме щедрого опекуна, не пошла бы за
клерка потому, что он получает всего
— “Все, что за этим последует, да не послужит во вред”, не правда ли, мисс? — проговорил мистер Гаппи, волнуясь и придвигая стул к моему столу.
— Я вас не понимаю, — ответила я в недоумении.
— Так говорят у нас, юристов, — это юридическая формула, мисс. Это значит, что вы не воспользуетесь моими словами, дабы повредить мне у Кенджа и Карбоя или где-нибудь еще. Если наша беседа не приведет ни к чему, я останусь при своем, и ни моей службе, ни моим планам на будущее это не повредит.
А в середине, говоря о своей матушке, мистер Гаппи проговаривается:
— …Конечно, у нее есть свои слабости — у кого их нет? — но я ни разу не видел, чтоб она заложила за галстук в присутствии посторонних лиц, — при посторонних она и в рот не возьмет ни вина, ни спиртного, ни пива — можете быть спокойны.
Обе выпущенные цитаты снижают образ мистера Гаппи — он сразу предстает перед читателем неискренним и расчетливым субъектом, который, даже объясняясь в любви, беспокоится прежде всего о том, чтобы ему это не повредило. Пьянчужка-мать также не способствует романтической приподнятости образа (собственно, именно смешение юридического языка, просторечия и напыщенно-цветистых фраз и создает комизм сцены). То есть Эстер Саммерсон отвергает незадачливого ухажера не потому, что он бедный клерк, а потому что он неприятный, скользкий тип. Джудит Флэндерс прекрасно это понимает — не зря она приводит речь мистера Гаппи с купюрами. Но для ее концепции (в данном случае, для демонстрации классовых и имущественных преград) нужна именно урезанная версия.
Тут самое время вернуться к позабытой нами Тане Диттрич. В сферу ее внимания вообще не попали исследования о бытовой культуре викторианства (которые мы условно назвали трактатами), зато комментарии и книги с концепцией использовались вперемешку и без разбора, и на ее примере мы ясно видим, насколько безопасней иметь дело с менее концептуальными источниками. При списывании из Дэниела Пула Т. Диттрич грозят лишь собственные ошибки (перепутанные имена, неверно прочитанное слово, неуклюжий перевод). Но это просто пустяки по сравнению с теми катастрофическими результатами, к которым приводит наивное прочтение книги Д. Флэндерс (а у нее Т. Диттрич почерпнула очень и очень многое). Злейший враг не мог бы уличить Джудит Флэндерс так, как это делает слепо доверяющая ей Таня Диттрич: “Придя к выводу, что она более не может выносить своего положения, Беатриса подошла к замужеству как к практической сделке, при которой, как она сама писала: ▒Каждый получил что хотел: муж — домоправительницу и компаньонку, а я — детей и хозяйство в управление’”, — пишет она о замечательной английской писательнице Беатрикс Поттер. У которой никогда не было детей! Которая никогда не получала от мужа никакого “хозяйства”! (Несколько ферм в Озерном крае были куплены ею на собственные средства.) Для которой замужество ни в какой мере не было практической сделкой — супруг ее был скромным деревенским стряпчим.
Сравним с “оригиналом” Д. Флэндерс: “Отношение Беатрикс Поттер к замужеству было всецело практическим, вполне в духе того времени. Брак был сделкой: мужчина получал домоправительницу/компаньонку, женщина — дом и детей”, — пишет Джудит Флэндерс. Строго говоря, здесь не сказано, что Беатрикс Поттер вступила в брак по прагматическим соображениям. Или что у нее были дети. В подтверждение “практического отношения” к замужеству цитируется письмо, написанное Б. Поттер в ранней молодости, в котором та осуждает кузину за неравный и поспешный брак. Обстоятельства жизни самой Беатрикс Поттер остаются за кадром. (Писательница вышла замуж по любви, вступив в социально-неравный брак вопреки родительской воле — ей было в то время 47 лет. Первый ее жених, умерший от лейкемии, также не был “практическим” выбором.) Д. Флэндерс все это знает и действует осторожно — скорее умолчанием, чем прямым обманом. Простодушный пересказ Тани Диттрич сводит на нет все уловки — раз за разом происходит “обнажение приема”; так неумелый ученик медленно повторяет движения фокусника, делая явным то, что скрывается за ловкостью рук.
Книги с концепцией во многом сформировали распространенный взгляд на викторианцев. Неудивительно, что некоторые исследователи двинулись против течения и попытались взглянуть на факты с другой стороны. Например, Мэтью Свит, автор нашумевшей книги “Выдуманные викторианцы”[10], ополчается на предшественников, создавших штампованный образ чопорных, лицемерных, пресных субъектов там, где, по его мнению, следовало говорить о людях свободных, оригинальных, способных прожигать жизнь. В рассуждениях автора много здравого: он изящно и аргументированно развенчивает легенду о том, что викторианцы якобы драпировали ножки мебели из соображений благопристойности; он задается вопросом, отчего мы должны доверять викторианским “этикетникам” и книгам добрых советов — ведь наверняка они были так же примитивны и далеки от жизни, как и нынешние. Он призывает современников представить, что потомки станут судить о нашем времени по книжкам вроде “Мужчины с Марса, женщины с Венеры” — в общем, демонстрирует находчивость и здравый смысл.
К сожалению, находчивость по мере повествования проявляется все ярче, а здравый смысл постепенно затухает. В главе, которая называется “Археология хороших манер”, автор пытается найти рациональное объяснение всем — на первый взгляд бессмысленным — требованиям этикета. Настоящее детективное расследование учиняется по поводу загадочного запрета, наложенного на употребление дамами сыра. “Что за преграда стоит между сыром и викторианской женщиной?” — драматически вопрошает М. Свит. Ответ он находит в развитии микробиологии и открытии бактерий, в том числе развивающихся в мягких сырах. “Сегодня широко известно, что мягкие сорта сыра могут содержать бактерию Listeria monocytogenis и беременным не рекомендуется употреблять подобную пищу”. Правда, автор признает, что эта бактерия еще не была открыта в викторианскую эпоху, но предполагает, что некие практические наблюдения сформировали упомянутое правило этикета “и, учитывая ненадежность викторианских методов контрацепции, этот совет, возможно, спас от инфекции сотни женщин”.
Очень хотелось бы принять на веру такое красивое построение, но едва ли это возможно. На фоне многочисленных пагубных заблуждений викторианской эпохи (использование ядовитых красителей, например, предубеждения против канализации, якобы разносящей ядовитые “миазмы” и прочее) такая прозорливость законодателей моды кажется по меньшей мере удивительно странной. Словом, книга Мэтью Свита еще раз демонстрирует, что излишнее увлечение единой концепцией (независимо от ее содержания) неизменно приводит к манипуляции фактами. Вспоминается меткое замечание А. Наймана в пересказе С. Довлатова — о том, что “советский” и “антисоветский” в сущности одно и то же.
Еще одна проблема, с которой столкнется каждый, кто вздумает писать о деталях иноземного быта, — это язык. Легко посмеяться над Таней Диттрич, которая переводит “drawing room” как “рисовальная комната” (ошибочно полагая, что название это происходит от слова “рисовать”), а “living room” как “жилая комната” (будто все остальные не жилые), а также населяет дом “палатными служанками” и “валетами”. А попробуйте перевести хотя бы одно предложение из книги Д. Пула, где тот говорит, что “parlour” в небогатых домах использовалась в качестве “drawing room”. По-русски, как ни крути, получается невыразительно: гостиная использовалась в качестве гостиной. (Прилагательные малая гостиная, основная гостиная не слишком помогают делу.)
Сложившаяся в нашей стране традиция перевода сопротивляется процессу заимствования недостающих слов (к счастью, “…панталоны, фрак, жилет” давно считаются словами вполне русскими). Мы привыкли искать аналоги, жертвовать нюансами. Между тем существовала и иная тенденция — переводы издательства «Academia», просуществовавшего с 1921 по 1937 годы, активно использовали заимствования: Е. Ланн, А. Кривцова, Г. Шпет свободно вводят в оборот такие слова, как джентри, солиситор, уотермэн. Эти переводы в свое время заклеймили как «формалистские», и их привычно приводят в качестве примера ошибочного, буквалистского подхода, совершенно не задумываясь над тем, зачем образованнейшим людям понадобилось «засорять родной язык». Может быть, новоявленный интерес к повседневности поможет взглянуть на их усилия с бóльшим вниманием (а то и сочувствием). Издательство «Academia» специализировалось на книгах с обширным аппаратом. Образцом такого издания могут служить «Посмертные записки Пиквикского клуба» в переводе А. Кривцовой и Е. Ланна с комментариями Г. Шпета[11]. Шпет, в сущности, создал целую энциклопедию викторианской жизни (совершенно в духе модного сегодня исторического комментария, о котором мы говорили выше). Там подробно говорится о транспорте, питейных заведениях, суде, еде и напитках. Такой подробный рассказ невозможен без обсуждения деталей, отличительных признаков – что, в свою очередь, требует несуществующих слов. Ясно ведь, что если комментатор берется пояснять разницу между «кэбом», «двуколкой», «гигом», «берушем» и «догкартом», то в переводе нельзя называть все эти средства передвижения одним емким словом «экипаж», как бы прочно последнее ни вошло в русский язык.
Заимствование, конечно, не единственный путь — в предисловии к переводу «Мемуаров кардинала де Реца» Юлиана Яковлевна Яхнина подробно рассказывает, как создавала по-русски названия для чинов и должностей французского двора, лавируя между слишком «немецкими» словами, вошедшими в обиход при Петре I, и слишком «русскими», отдающими боярской Русью, — порой приходилось придумывать название по аналогии с существующим («плащеносец» по аналогии с «факелоносцем»).
Но, в общем, эта переводческая проблема не решена по сей день — переводчики так и барахтаются между Сциллой русификации и Харибдой «насилия над языком». Иногда уже заимствованные и прижившиеся слова оказываются непригодными для внимательного разглядывания чужеземной жизни. Переводчица Елена Костюкович в своей замечательной книге «Еда — итальянское счастье» вводит несуществующее слово «олей» (вместо «оливкового масла» по образцу «елея»). Звучание и ассоциативный ряд «оливкового масла» не годятся для солнечного, священного, фонетически-масляного средоточия итальянской жизни. Главные вещи называются коротко — «хлеб», «вода», «олей».
Может быть, единственный вывод, который в равной степени применим ко всем разнородным проблемам изучения ушедшей повседневности — это непригодность готовой, привычной мерки к чужому миру. Будь то представления об удобстве, приличиях, справедливости или переводе. Навязывая иным временам и странам свой язык (в прямом и в переносном смысле), мы подгоняем их под себя, предмет же изучения так и остается далеким, непонятным.
Ну и если уж списывать, то, конечно, поаккуратнее.