Роман. Послесловие Петра Топычканова
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 11, 2009
Перевод Мира Салганик
Шаши Тхарур#
Погром
Роман
Перевод Миры Салганик
История есть нечто священное, ибо ей надлежит быть правдивою, а где правда, там и Бог, ибо Бог и есть правда.
Мигель де Сервантес Дон Кихот
История есть не что иное как активность преследующего свои цели человека.
Карл Маркс Святое семейство
Понедельник, 2 октября 1989
В ИНДИИ УБИТА АМЕРИКАНКА
Нью-Дели, Индия, 1 окт. Посольство Соединенных Штатов сообщает: вчера в городе к востоку от Дели, всего за несколько дней до возвращения на родину, разбушевавшейся толпой зверски убита американская гражданка.
Присцилла Харт, 24, из Манхэттена, добровольная сотрудница неправительственной организации HELP-US, погибла от ножевых ранений в городе Залилгархе штата Уттар-Прадеш, где она работала в области здравоохранения. Источник в американском посольстве не высказал предположения, что ее убийство связано с тем, что она является гражданкой США.
Подробности убийства, произошедшего во время индо-мусульманского погрома, остаются невыясненными. Мисс Харт в течение 10 месяцев собирала материал для докторской диссертации.
В четверг она должна была вернуться на родину.
По словам представителя HELP-US мисс Харт была тесно связана с программой пропаганды регулирования рождаемости как части проекта в области здравоохранения, поддерживаемого организацией, в которой она состояла.
Среди жертв межобщинного насилия, в результате которого за последние три недели погибло несколько сот индийцев, других иностранцев не было. Представитель посольства считает, что “мисс Харт просто оказалась в неудачном месте в неудачное время”.
Вторник, 3 октября 1989
СМЕРТЬ ИДЕАЛИСТКИ
Нью-Йорк, 3 окт. Для семьи, родственников, друзей и профессоров смерть Присциллы Харт, 24-летней идеалистки, волонтера и научного работника, погибшей во время погромов в Индии, стала душераздирающим трагическим событием.
Стройная, белокурая, голубоглазая девушка через несколько дней должна была вернуться домой, чтобы защитить докторскую диссертацию в Нью-Йоркском университете. 10 месяцев полевых исследований в индийском городе Залилгарх она сочетала с волонтерской работой по программе ограничения рождаемости, проводимой американской группой HELP-US.
“Она любила этих людей, — сказала Биверли Николз, доцент кафедры социологии Нью-Йоркского университета, научный руководитель мисс Харт. — Она знала Индию. И не только дорогие рестораны в Дели или дипломатические круги при американском посольстве. Она жила в маленьком городке, среди индусов, мусульман и прочих. Причин убивать ее ни у кого не было”.
После 10 месяцев пребывания в Индии мисс Харт должна была на следующей неделе вернуться в свой дом в Манхэттене. “Она собиралась закончить диссертацию и работать в следующем семестре в качестве научного ассистента”, — сказала профессор Николз.
Родители девушки, находящиеся в разводе, и ее старшие братья собрались сегодня в доме матери и рассказали репортерам о чувстве тяжелой утраты, вызванной трагической гибелью мисс Харт.
“Присцилла была жемчужиной, ангелом во плоти, спустившимся на землю, чтобы творить добро, — сказал ее отец Редьярд Харт, управляющий по маркетингу компании ▒Кока-кола’. — Она влюбилась в Индию, когда я работал там в конце 70-х. Она мечтала туда вернуться и делать людям добро”.
Ее мать Катарина Харт, 52, учительница английского, согласилась: “Присцилла хотела, чтобы все трудились вместе. Она была полна решимости добиться перемен в жизни женщин Индии. В последний раз, когда я с ней говорила, она казалась настолько удовлетворенной и уверенной в своих целях… Не могу поверить, что она не вернется”.
В доме также присутствовали братья Присциллы: Ким, 27, и Лэнс, 23.
“Она была готова всем помогать, независимо от расы или религии”, — сказал Ким, биржевой брокер.
Интерес мисс Харт к Индии зародился в те три года, которые семья провела там, когда ее отец занимался возобновлением деятельности компании “Кока-кола”, изгнанной из Индии в 1977-м. Впоследствии она написала дипломную работу в Нью-Йоркском университете о женщинах Индии. “Первоклассная работа, — сказала профессор Николз, — ко мне до сих пор обращаются с просьбами с ней ознакомиться. Мисс Харт была чрезвычайно увлечена Индией. Особенно ее волновали проблемы народонаселения и прав женщин. Она мечтала провести в Индии всю жизнь”.
Мисс Харт работала в нью-йоркской неправительственной организации HELP-US в качестве интерна в летние месяцы 1986-го и 1987 года. Учась в магистратуре, она также не теряла связи с этой организацией. В период полевых исследований в Индии она предложила свою помощь проекту HELP-US, в разработке которого участвовала. “Ее искренность и способность к состраданию трогали, — сказал Линдон Гэйлбрет, президент HELP-US. — Нам будет сильно ее недоставать”.
Виктор Гудмэн
Среда, 4 октября 1989
РОДИТЕЛИ НАМЕРЕНЫ ПОСЕТИТЬ ИНДИЮ И УВИДЕТЬ МЕСТО ГИБЕЛИ ДОЧЕРИ
Нью-Йорк, 3 окт. Родители погибшей в Индии американской студентки сообщили сегодня о том, что на будущей неделе они намереваются посетить город, где два дня назад насильственно оборвалась жизнь их дочери. Они сказали, что единственный способ побороть скорбь по убитой дочери — посмотреть фактам в глаза. Поэтому они отправляются в Залилгарх, малоизвестный городок в северном штате Индии Уттар-Прадеш, чтобы своими глазами увидеть место, где прошли последние минуты жизни их дочери.
“Мы хотим поговорить с ее друзьями и коллегами, людьми, с которыми она работала, увидеть, где она жила”, — сказал Редьярд Харт в телефонном интервью из своего дома в Стэмфорде, Коннектикут.
Присцилла Харт, 24-летняя студентка Нью-Йоркского университета и волонтер HELP-US, была убита во время погрома. Мистер Харт сообщил, что она будет кремирована в Индии, а прах доставлен в Нью-Йорк, где на будущей неделе состоится поминальная служба.
Мистер Харт, специалист по маркетингу, сказал, что он и его бывшая жена Катарина полетят в Индию сразу после службы. “Надеюсь, что американская общественность прочтет о смерти моей дочери и задумается над проблемами, которые так много для нее значили. Я хочу, чтобы Присцилла не была забыта, чтобы мир узнал о ее работе в Индии и о том деле, ради которого она пожертвовала жизнью”.
Мать мисс Харт, Катарина, разведенная с мистером Хартом, от комментариев воздержалась.
Виктор Гудмэн
Понедельник, 16 октября 1989
СМЕРТЬ АМЕРИКАНКИ В ИНДИИ
Залилгарх, Индия, 15 окт. Смеркалось. Наступало время суток, когда сельская Индия зажигает керосиновые лампы и москиты вылетают на охоту. В ту субботу, 30 сентября, Присцилла Харт, 24, простилась с друзьями, ибо через несколько дней ей предстояло уложить вещи и вернуться в Нью-Йорк, чтобы готовиться к защите диссертации в Нью-Йоркском университете.
Молодая американка, волонтер проекта благотворительной организации HELP-US по проблемам регулирования рождаемости, завершила полевые исследования в маленьком североиндийском городке Залилгарх. В тот вечер она отправилась на велосипеде в заброшенную крепость на берегу реки Джамны, протекающей близ города. Может быть, ей хотелось побыть вдали от толп и шума города, где воинственно настроенные индусы организовали многолюдное религиозное шествие. А может, просто захотелось спокойно полюбоваться закатом, зрелищем, по которому ей предстояло скучать по возвращении домой.
Но ей не было суждено вернуться. Труп девушки был обнаружен на следующий день. Ей нанесли шестнадцать ножевых ударов.
В Залилгархе, с которым она собиралась проститься, бурлили страсти. В городе с населением всего в 300 000 индусские фанатики организовали шествие с участием почти 30 000 человек. Участники процессии намеревались пронести через центр города освященные кирпичи, чтобы затем переправить их в Айодхью, где индусы собираются возводить храм Рам Джанмабхуми на спорном участке земли, ныне занимаемом недействующей мечетью XVI века — Бабри масджид.
Процессия должна была пройти через мусульманские кварталы города, население которых выступало против агитации в пользу Рам Джанмабхуми.
Минувшей ночью было совершено — предположительно мусульманами — вооруженное нападение на двух молодых индусов, развешивавших баннеры для процессии. Это событие опасно накалило…
Продолжение на с. 141.
Из дневника Катарины Харт
9 октября
Не могу поверить, что опять сижу рядом с ним в самолете. Сколько раз уже так было, сколько мы летали вместе — новая работа, отпуск, мои паспорт и билет всегда у него, даже мой посадочный талон: он же мужчина, глава семьи — все дорожные документы у него.
А когда все закончилось, среди многих прав, которые я себе вернула, было и это — право быть собой в самолете. Не довеском, не женой, не миссис Редьярд Харт, по его решению всегда сидящей у прохода и ожидающей, когда он передаст ей уже прочитанную им газету, обреченной видеть раздраженное лицо (сколько же можно терпеть!), когда приходилось ее побеспокоить, чтобы пройти в туалет, или попросить, чтобы она взяла что-нибудь у стюардессы для детей.
Дети. Уже много лет мы не путешествовали все вместе, семьей. Он часто говорил мне, что любит ездить, но ездить один. Он самодостаточен, в отличие от меня, от всех нас, ему ничего не нужно — ни сока, ни развлечений, ни частого посещения уборной. Он и не скрывал, что предпочел бы ездить без нас. Тем не менее мы много ездили вместе, наши дети научились сравнивать авиакомпании, отели и поезда, как другие ребята сравнивают бейсбольные команды. А из-за постоянных командировок Редьярда у детей появились для сравнений весьма экзотические основания.
— “Эмирейтс” — это круто, — говорил Ким, исходя из того, что на самолетах этой авиакомпании в спинки кресел вделаны мониторы и большой выбор каналов.
— Но с ними вечно летаешь через Дубай, — спорил Лэнс, — а там магазины, магазины, магазины без конца. Схипхол лучше.
Его любимый аэропорт Схипхол в Амстердаме — Лэнс всегда мечтал, чтобы пересадка продлилась там подольше и он мог бы вволю побыть на галерее с игровыми автоматами, стреляя в монстров и драконов.
Как прекрасно — иметь возможность одним нажатием кнопки уничтожить своих монстров и драконов, а не копить их, как я, в сердце, где они пожирают душу.
В соседнем кресле сидит мой ужасный экс-муж. Мы опять рядом в самолете, Редьярд и я, мы вместе, не муж и жена, а просто отец и мать. Отец и мать, а детей рядом нет. Ким не смог оставить работу, где, по его словам, младшие брокеры за счастье почитают, если им удается отдохнуть хотя бы в День благодарения. А Лэнс — Лэнс, который так и не сумел понять, почему мне пришлось расстаться с его отцом, — обитает в своем собственном мире и в других мирах не нуждается. Но сегодня я не буду тревожиться за Лэнса. Сегодня я подумаю о другом.
Присцилла с детскими голубыми глазами, с прямыми белокурыми волосами и выражением доверчивого простодушия, которым она приветствовала мир. Присцилла с золотистой кожей, с ясной улыбкой, от которой светились глаза всех, с кем она общалась. Присцилла с ее идеализмом, ее серьезностью, ее решимостью сделать в мире что-то хорошее. Присцилла, ненавидевшая отца за то, что он мне сделал.
Вот я сейчас смотрю на него: он пытается читать журнал, но тщетно, его глаза все на той же странице, которую он раскрыл, когда я начала писать эти строки. Я смотрю на него и вижу Присциллу, у нее были его глаза, его нос, его губы, его волосы. Вот только на ее лице они выглядели совсем по-другому. Его красивые черты обрюзгли от распущенности, а лицо Присциллы доброта сделала спокойным и мягким. И этот его капризный изгиб губ, это лицо человека, которому слишком легко и слишком долго удавалось стоять на своем, разительно отличалось от лица дочери. В Присцилле не было ни высокомерия, ни раздражительности, даже когда она негодовала по поводу какой-то вопиющей несправедливости. Она была просто хорошим человеком, чего не скажешь о Редьярде.
Я смотрю на него, смотрю, как он старается сосредоточиться на чтении, как он скорбит по дочери, с утратой которой не может смириться. Не может, хотя потерял ее давно, тогда же, когда потерял меня, потерял, когда она была еще жива. И все-таки мне его жаль.
Так больно думать о Присцилле в прошедшем времени. Мое дитя, мой личный вклад в будущее мира. Я бы что угодно отдала за то, чтобы это случилось со мной, а не с ней. Что угодно.
Телеграмма Диггзу из “Нью-Йорк джорнэл”
Диггзу ньюйорк джорнэл ньюдели от вассермана международный отдел.
имею только ленты агентств убийстве харт буду благодарен подробности очерка кто девушка что делала как убита почему поговорите родителями редьярд катарина харт прилетают завтра Эр-Индия-101 сопровождайте их залилгарх как насчет 1200 слов неделю почините ваш факс телеграммы разорят нас
Записи Диггза
10 октября
Аэропорт в Дели. Черт побери, даже в четыре утра полно народу.
В Нью-Дели прорва работы: все непременно прилетают и улетают среди ночи. Гул моторов, вспышки света, рев машин — и все в два, три, четыре ночи. Только в “третьем мире” жители окрестных кварталов могут мириться с подобным бардаком. Хотя какой у них выбор?
Харты выходят в сопровождении типичного посольского работника. Хороший пиар. Всякому, кто приезжает в Индию, не помешал бы провожатый через таможню и иммиграционный контроль. Люди и так дочь потеряли, не маяться же им еще и в бесконечных очередях.
Харт — мужчина весьма представительный. Высокий холеный красавец, знавший лучшие времена. Этакий Роберт Редфорд с тридцатью избыточными фунтами, главным образом на лице. Голубые глаза, твердый взгляд, крепкое рукопожатие. Но какой-то он изнуренный — этого не объяснишь усталостью от путешествия.
Миссис Харт: типаж матери семейства/интеллектуалки. Невысокого роста, тяжеловата, волнистые каштановые волосы, кожа сухая и морщинистая не по возрасту. С шеи свисают очки на цепочке. Одета практично и невыразительно, ей будет жарко в этой одежде (а она ведь жила в Индии, неужели не помнит, какой здесь климат?).
Она определенно недружелюбна. Харт как будто рад встрече со мной. Говорит предсказуемые вещи (нужно увидеть, где это произошло, встретиться с людьми, которые знали Присциллу, работали с ней, хотелось бы понять и т. д.), доволен, что я поеду с ними в Залилгарх. Миссис Харт возражает: “Это частный визит, мистер Диггз…” Но Харт как-то привычно от нее отмахивается. Ну конечно, они же в разводе.
— Присцилла жила ради благого дела, — говорит Харт жене, — если мы не будем общаться с прессой, как люди узнают о ее жизни и работе?
Парочка фотографов из агентств довольно безразлично их щелкают. Кто-то задает стандартные вопросы. Пресса не проявляет особого интереса. Залилгарх далеко, а погромы — уже вчерашние новости.
Харт как будто разочарован, видимо, ожидал другого приема. Съемочная группа, возможно телевидение, пятится, снимая его проход к консульской машине. Он скоро поймет, что плюс-минус одна смерть не делает погоды в стране такого множества смертей. Бедняга.
Запись Шанкара Даса, руководителя проекта HELP-US Залилгарх. Встреча с мистером и миссис Харт
12 октября
(Из-за неполадок в магнитофоне голоса остальных участников встречи не были слышны и не могли быть расшифрованы надлежащим образом.)
Мистер Харт, миссис Харт, прошу вас, входите! Входите, прошу вас. Для меня большая честь приветствовать вас в Залилгархе. Хотя и в весьма прискорбных обстоятельствах. Весьма-весьма прискорбных.
Вот перед вами схема, иллюстрирующая наш проект. Как вы несомненно знаете, его цель — разъяснение смысла регулирования рождаемости. Наша задача — информировать бедных сельских женщин о технике планирования семьи. Вы понимаете? Очень важно просветить их, объяснить, откуда берутся дети. Зачем иметь так много детей, которых они не могут прокормить? Если детей меньше, за ними смотрят лучше.
У мисс Присциллы были такие глубокие знания. Она была такая трудолюбивая. Прилагала столько усилий, чтобы получше узнать местных жителей. Везде бывала, буквально везде, на своем велосипеде. Велосипеда тоже больше нет. Ужасное событие. Действительно ужасное.
Выпейте чаю. Без сахара? Бхайя, багайр чини ка ча леана!
Я им перевел. Извините, по здешнему обычаю чай подают прямо с молоком и сахаром. Извините, пожалуйста. Сейчас принесут другой чай, сию минуту. Бхайя, джальди кар до! Сейчас-сейчас.
А пока будьте любезны посмотреть на эту стену. Здесь вы сможете увидеть масштаб нашего проекта. Нами охвачены две тысячи триста сорок три семьи. Расширенная программа помощи рассчитана на тысячу сто семьдесят пять домовладений. Снабжение детской присыпкой — посмотрите на цифры. Снабжение противозачаточными средствами. Визиты врачей. Мы представляем лучший проект в Индии. Самый лучший.
Обычно в Залилгархе американцы на нашем проекте не работают. Политика HELP-US — помочь людям помогать себе. Но поскольку мисс Присцилла принимала большое участие в разработке проекта еще в Соединенных Штатах, то это было естественно. Вполне естественно. Она проводила здесь исследования, проект тоже здесь, так что все сошлось. Идеально сошлось.
Что вы сказали? Нет-нет. Ее здесь все любили. Очень скромная, очень простая. Не как другие важные шишки из-за границы.
Всегда: мистер Дас — то, мистер Дас — другое. Так много знала о проекте, а всегда спрашивала, никогда не поучала. Спрашивала. Не поучала. Бывало, скажет, знаете, мистер Дас, а что, если мы попробуем вот так? Или попробуем вот этак? И бывало, я ей говорю: это очень хорошая идея, мисс Присцилла Харт, но Залилгарх не Америка. Не Америка. Вы в Америке делаете то-то и то-то так-то и так-то, а здесь все по-другому. И она всегда слушала. Всегда слушала.
Сейчас чай хороший? Отлично. Отлично. Такая замечательная была девушка. Такой приятный человек. Приятный человек. Друзей легко находила. Бывало, говорю ей: не надо вам дружить с кем попало. С людьми не вашего типа. Не вашего типа. А она смеется: мистер Дас, говорит, а какой у меня тип? Все люди — моего типа. А я ей: нет, надо осторожней выбирать друзей, избегать подонков из низов. А она все смеется: а мы, мистер Дас, мы кто, подонки из верхов? Говорит и смеется.
Простите меня. Сами видите, как мы расстроены из-за мисс Присциллы, очень расстроены. За день до того мы устраивали ей прощальный вечер. Столько собралось народу. Никто и представить себе не мог, что это за прощание окажется. Что за прощание. Так печально.
А это мисс Кадамбари. Она занимается распространением информации. Она много работала с мисс Присциллой. Мисс Кадамбари покажет вам, где жила мисс Присцилла. Я думаю, вам туда хочется. Очень скромные условия. Очень скромные. Но вы понимаете: Залилгарх — не Дели.
Мы договариваемся о вашей встрече с мистером Лакшманом, губернатором области. Он может рассказать вам подробности трагических событий прошлой недели. Очень важный человек. А также добрый друг мисс Присциллы.
Очень добрый друг.
Еще чаю? Нет? Сердечно благодарен, что вы почтили нас визитом. Желаю вам самого приятного пребывания в Залилгархе. Прошу вас, звоните мне без колебаний, если вам что-то понадобится. Я всегда на месте. Всегда на месте.
Из записок Присциллы Харт
25 декабря
Рождество в Залилгархе
Пыльный туман на истоптанных улицах,
Коровьи лепешки, ржавые крыши.
Кричащие вывески жалких лавчонок,
Звон велосипедов, крики разносчиков.
На каждой стене красные пятна бетеля
И злобные черные лозунги.
Грязные белые одежды грязных смуглых людей,
Их женщины в ярких сари с детьми и узлами.
Сюда я приехала делать доброе дело —
Такая простая задача в такой непростой стране.
Врываюсь на велосипеде в чужую жизнь
И объясняю, что хорошо и что плохо.
Они меня слушают не понимая, мудрые,
Расходятся по своим хижинам,
Кормят мужей, детей, сами едят,
Что останется.
Рожают детей своим властелинам,
Мужчинам. На то воля Бога,
Но не моего Бога.
Дай мне силы, о Боже, добиться перемен.
Дай время, чтобы увидеть перемены.
Из блокнота Диггза
11 октября
Господи, какая помойка.
Жара. Пыль. Мухи. Дерьмо. Толчея. Полный набор — в Залилгархе есть все.
Любая западная страшилка про Индию — здешняя реальность.
Письмо Присциллы Синди Валериани
2 февраля
Он не понравился мне, когда я увидела его впервые. Он вышел из официальной машины, неуклюжего “амбассадора”, — стального сундука на колесах, на нем был костюм сафари, жуткая униформа, обожаемая индийскими чиновниками. Куртка была ему коротка и полы нелепо топорщились на заднице, брюки слишком расклешены — индийские портные, похоже, застряли на моде семидесятых, ты понимаешь, что я имею в виду. И я подумала, Боже, очередной напыщенный самодовольный бюрократ, абсолютно не понимающий, какое впечатление он производит, явился надувать щеки по поводу нашего проекта. Я представила себе, как мистер Дас будет кланяться, лебезить и превозносить до небес этого чинушу и все ради того, чтобы правительство было нами довольно, и решила, что эта игра не для меня. Но улизнуть было поздно, а если ты единственная белокожая блондинка, то раствориться в толпе шансов у тебя нет.
Так что я пошла в офис и осталась там.
Потом рада была, что не ушла. Пока мистер Дас крутил свою обычную пластинку: “Две тысячи триста сорок три семьи… тысяча сто семьдесят пять домовладений”, — я поймала себя на том, что изучаю нашего визитера, нового губернатора области. Он темнокож, мой мистер Лакшман, кожа того примерно оттенка, что у Джесси Джексона. Тонкие черты лица, идеально правильный нос, шелковистые усики. Напомнил мне Омара Шарифа из “Лоуренса Аравийского”. Только губы у Лакшмана полнее, по-настоящему чувственный рот. Даже не верится, что это я написала. (Синди, порви это письмо, когда прочтешь, о’кей?)
Но все это не выходило за рамки простого любопытства, пока он не открыл рот. А рот он открыл, чтобы задать вопрос — неожиданно проницательный вопрос. Оказалось, он действительно слушал и даже кое-что понял насчет программы ограничения рождаемости. Сказано было по делу, и его слова меня глубоко тронули. Не столько сами слова, сколько голос. Звучный мягкий голос. Не бархатный голос радиоведущего, а с хрипотцой — как рубчатый плис. Что-то в этом голосе притягивало и волновало меня. Соблазняющий голос, но не голос соблазнителя. Синди, ты хоть что-то поняла? Если нет, значит, я просто не сумела его описать, но я услышала этот голос, и единственное, чего бы мне хотелось, услышать его снова.
И услышала — мистер Дас все говорил и говорил, а Лакшман задавал вопросы, спокойные, целенаправленные вопросы, а я сидела, слушала и глядела в его печальные и нежные глаза. И понимала, что встретила родственную душу.
Знаю, что ты скажешь: ну вот, Присцилла, опять! Ты неисправимо романтична. Наверное, так и есть, и я этого не стыжусь. Ты же знаешь, Синди, всякий раз, когда мне казалось, что я встретила родственную душу, я оказывалась права — так было с тобой, с профессором Николз и даже с Уинстоном, пусть это и плохо кончилось. Но в данном случае мне не грозят осложнения такого рода. После той встречи в офисе мы с ним провели массу времени вместе: он человек очень корректный, очень мягкий и очень достойный. Кстати — он женат. Так что выбросьте недостойные мысли из своей хитроумной головки, мисс Синди Валериани. Хочу довести до твоего сведения, что женили его по сватовству, что у него есть маленькая дочурка, которой он очень гордится, ей шесть лет, у нее ямочки на щеках, которые так и хочется ущипнуть. Мне это известно не только по фотографии в его кабинете — я ее увидела, когда он пригласил меня домой к обеду. Маленькая Рекха с глубокими темными глазами и ямочками на щеках. Вот так-то.
Жена странноватая, совсем не такая, как он, сдержанная и не слишком общительная. За столом вовлечь меня в беседу особо не старалась. Собственно, как только прислуга подала на стол, она отправилась заниматься Рекхой, оставив меня наедине с Лакшманом. Я была не в претензии, но выглядело это как-то странно, если учесть, что появилась она снова только тогда, когда я стала прощаться и поинтересовалась, где хозяйка.
А за столом мы разговаривали и разговаривали. Я понимаю, Синди, что он пригласил меня только потому, что хотел проявить любезность по отношению к единственной иностранке в Залилгархе. И, может быть — только может быть, — еще потому, что я ему понравилась на той встрече в офисе и потом во время беседы у него в кабинете. Но мы очень скоро нашли общий язык на, так сказать, неофициальном уровне. За обедом до меня начало доходить, что, пожалуй, я единственный человек в этом забытом богом городишке, с которым ему есть о чем поговорить, единственный человек с соизмеримой системой координат. Мы с ним читали примерно одни и те же книги, видели одни и те же фильмы и слушали более или менее одну и ту же музыку (благодарение Богу за то, что у меня есть братья!). Эти индийские чиновники в регионах очень одиноки. Ему тридцать три, и в глазах местной бюрократии он царь и бог. Но это еще означает, что он здесь в единственном числе — его окружают люди, не получившие такого, как он, образования, мыслящие не так, как он, не способные рассуждать об интересующих его вещах на соответствующем английском. Другое дело, если бы он работал в Дели или хотя бы в Лакнау, столице штата, но тут, в Залилгархе, он небожитель и один как перст. Конечно, его приглашают к себе местные “тузы”: крупные землевладельцы, лидеры различных общин и каст, богатые подрядчики, с которыми он должен поддерживать добрые отношения, но в интеллектуальном плане у него нет с ними ничего общего. Он сказал, что дружит с суперинтендантом местной полиции, однокашником по колледжу, но учились они на разных курсах и не были близки в студенческие годы, к тому же, я думаю, объем их работы вряд ли оставляет много времени для общения. По крайней мере у меня сложилось именно такое впечатление. Так что, когда появляется Присцилла Харт, переполненная рассказами о жизни Большого Яблока и зающая все о проблемах индийских женщин и их правах, то он сидит и внимательно слушает. А почему бы и нет?
Знаешь, когда в тот вечер мы расстались, я впервые осознала, насколько одинока сама. Я ехала сюда, готовая к той жизни, которой жила до встречи с ним, — уйма тяжелой работы, беседы с женщинами через переводчиков (хотя мой хинди заметно улучшается), несколько навязчивое внимание со стороны доброго, неисправимого мистера Даса и моей довольно неискренней помощницы Кадамбари (я тебе писала о них в прошлый раз). В свободное время я читала, писала, приводила в порядок заметки. И, поскольку была ко всему этому готова, моя жизнь быстро вошла в колею. Пока я не встретила Лакшмана.
Пока я не встретила Лакшмана, не почувствовала в нем родственную душу, не пожелала ему спокойной ночи и не ощутила с огромной силой, что мне чего-то недостает. Того, по чему я приучила себя не тосковать.
Нет, Синди, не волнуйся, я не влюблена, ничего подобного. По крайней мере так мне кажется, да и вообще, это невозможно. Он женат, я приехала сюда на десять месяцев, и мы живем в разных мирах. Но когда я вернулась в свою комнату, где нет ни телефона, ни телевизора, только стопочка книг и тусклый свет, при котором я читаю, я вдруг поняла, до какой степени отрезана от того, что у меня всегда раньше было. Дружеское общение. Мне кажется, с ним оно возможно.
А тем временем я многое от него узнала! Он прочел мне целую лекцию об индо-мусульманском вопросе. Не об истоках проблемы: как англичане по старому принципу “разделяй и властвуй” вбивали клин между индусами и мусульманами, как националистическое движение пыталось всех объединить, но Мусульманская лига откололась и призвала к созданию Пакистана, как в 1947 году страна была разделена надвое и мусульмане получили свое государство. Он рассказывал о нынешних бедах. Ты, наверное, знаешь, Син, что мусульмане составляют 12 % восьмисотмиллионного населения Индии — против 82 % индусов. (Я не уверена, что привожу точные цифры!) После Раздела на протяжении десятилетий в разных частях страны возникали мелкомасштабные проблемы, стычки между общинами, как правило, вызываемые религиозными шествиями или праздниками, задевавшими то одних, то других. Индийское правительство вроде бы научилось довольно ловко справляться с подобными беспорядками, и таких, как Лакшман, учили методикам их контролирования, примерно как аспирантов обучают писать диссертацию. Лакшман говорит, что их учили устанавливать связи между общинами, создавать “комитеты мира”, наводить мосты между лидерами религиозных групп. Это внушает надежду, ведь обстановка тут напряженная. Источником напряжения стал какой-то Рам Джанмабхуми, храм, который, по словам индусов, был разрушен могольским императором Бабуром или Бабаром в 1526 году. Этот Бабар (да, как слон из комикса) якобы построил на том месте мечеть, а индусы желают повернуть историю вспять и заново возвести храм на месте мечети. Хотя Лакшман уверяет: доказательств, что там вообще когда-то был храм, не существует. Но для индусских лидеров подобная мелочь значения не имеет, и они организуют митинги и демонстрации по всей стране, призывая своих сторонников доставлять кирпичи на святое место, чтобы потом возвести из них храм…
Но хватит об этом. Как у тебя на личном фронте? Мэтт все еще делает вид, будто того, что между вами произошло, никогда не было?..
Из записок Присциллы Харт
14 февраля
— Не думаю, что я слишком молод для такой работы. В моем возрасте Иисус Христос уже был распят.
Я засмеялась — несколько напряженно, потому что не знала, как отнестись к его заявлению.
— Вы видите себя в роли Мессии?
— Нет, — мгновенно ответил он. — А вы?
Вопрос ошеломил меня.
— Я? Нет! С чего вы взяли?
— Вы приехали в такую глухомань — бросили земные блага: микроволновки, видеотеки, мороженое тридцати сортов, чтобы поселиться в этой индийской дыре и заниматься ограничением рождаемости. Чего ради вы это делаете?
— Пропагандой ограничения рождаемости, — поправила я. — Я только учу — в смысле, рассказываю людям об их правах, о том, чтó они могут и чтó им поможет. Вот и все.
И тут же почувствовала, что словно оправдываюсь.
— Чего ради? Выполняете некую миссионерскую миссию?
— Глупости! То есть, конечно, я христианка, принадлежу к методистской церкви, но сюда меня направила не церковь. — Я начинала горячиться. — Я здесь вообще в качестве научного работника. Провожу полевые исследования. Работа на проекте совпадает с моей темой, и я рада, что могу принести людям пользу.
— Пользу, — повторил он, и глаза его заискрились. — Кажется, это Оскар Уайльд сказал, что стремление приносить пользу — последнее прибежище дурнушек. Однако даже человек с его наклонностями согласился бы, что к вам это не относится.
Я не сразу поняла, а поняв — покраснела. Господи, я зарделась!
— Не знала, что от индийских администраторов требуется знание Оскара Уайльда, — лихо отпарировала я, чтобы скрыть смущение.
— Господи, мы читаем все подряд. Чем еще заняться, когда тебя посылают работать в далекую провинцию? Но Уайльдом я увлекся еще в колледже. В колледже Сент-Стивен. Даже играл в “Как важно быть серьезным”. Нас приводил в восторг его язык, и после спектакля мы долго объяснялись “уайльдизмами” — частенько собственного изобретения. Дошло до того, что я перестал понимать, где подлинник, а где подделка. Боюсь, только что сказанное — тоже не цитата, а “лакшманизм”.
— С такой Индией мне еще не приходилось сталкиваться.
— С Индией, которая ставит “Как важно быть серьезным”? Которая придумывает фразочки под Уайльда? И считает, что каламбур сильней меча? Значит, вам не встречались выпускники Сент-Стивена. Так сказать, продукция этого колледжа, старейшего колледжа Делийского университета и лучшего учебного заведения Индии, — спросите любого нашего выпускника. При этом заметьте: из колледжа выходит разная публика. Надо свести вас с Гуриндером, нашим главным правоохранителем. Он не поклонник Уайльда, скорей наоборот, но на свой лад еще хуже меня.
Он улыбнулся. Белые зубы так и сверкнули на смуглом лице.
— Дорогая Присцилла, мы такие же индийцы, как беременные женщины, охваченные вашей программой по пропаганде ограничения рождаемости.
Я внутренне усмехнулась.
Улыбчивый парнишка принес нам чаю.
— Митха Мохаммед, Сладкий Мухаммед, — представил его Лакшман. — Чай у него всегда переслащенный. Должно быть, сам сластена, поэтому мы и зовем его Сладким. Если слишком сладко — не мучайте себя и не пейте. Свою чашку он, однако, поднес к губам. Парнишка поклонился, не переставая улыбаться, и вышел.
— Но как же так получилось, что вы не сталкивались с нашими выпускниками? Вы ведь три года жили в Дели?
— Маленькая была. Мне шел пятнадцатый год, когда я… когда мы… уехали. Я училась здесь в Американской международной школе. Из индийских детей знала только тех, у кого родители работали в американских компаниях, или таких, кто по разным причинам учился раньше за границей и в индийскую школу пойти не мог. Знакомые из местных, посещавшие нас дома, приходили без детей. Поэтому из индийцев я знала только нашу прислугу.
— Ужас, — мрачно сказал он, и я подумала, что обидела его.
Но он расхохотался.
— Ужасное детство, Присцилла, обездоленное дитя! Моя несчастная маленькая богатенькая американская девочка!
Он потрепал меня по руке. Рука лежала у меня на коленке. Я опять покраснела, кажется, на сей раз буквально залилась краской.
— Богатыми нас едва ли можно назвать, — ответила я. — Скорее средний класс. Мама преподавала в школе.
— По индийским меркам, Присцилла, американский дворник — богач. Вам известно, какие у нас зарплаты? Вам может показаться, что я живу как король, и в определенном смысле так оно и есть, но с теми деньгами, которые я приношу домой, в Америке я находился бы за чертой бедности и мне бы полагались продовольственные талоны.
Он вроде был доволен, что выказал свою осведомленность об американском образе жизни, в Индии мало кому известном. “А он неплохо разбирается в ситуации, — подумала я, — впрочем, именно это он и старается мне показать”.
— Кстати, о продовольствии — а вы не проголодались? Собираетесь куда-то на обед? А то, если вы свободны, уверен, Гита и Рекха будут рады снова вас повидать.
Я возразила: дескать, это неудобно, но он только отмахнулся.
— Какие неудобства, прислуга всегда готовит больше, чем мы в состоянии съесть, так что никаких проблем. Единственное — я должен предупредить Гиту о вашем приходе, чтоб не застать ее врасплох.
Он поднял трубку, поговорил на хинди с помощником, ожидая соединения, улыбнулся мне, потом опять заговорил на хинди, теперь, видимо, с кем-то из домашней прислуги. Я осматривала его кабинет с довольно тягостным чувством — грязноватые стены, казенная мебель, полки, забитые потрепанными папками, косо висящий календарь с аляповатым изображением какого-то индусского бога. Этот человек явно не придает значения окружающей его обстановке. Потом к телефону подошла его жена: он заговорил на скорострельном южном языке, на котором я не понимала ни словечка. Она что-то отвечала, он настаивал, потом положил трубку и криво усмехнулся.
— Послушайте, мне бы не хотелось… — начала я. — Почему нам не отложить…
— Да все в порядке, — заверил он, — просто я позвонил, когда Гита уже уходила в храм. Я забыл, что по вторникам она туда ходит. Но к обеду она нас ждет. Только немного попозже. Не возражаете, если мы пообедаем часика через два?
Я все еще колебалась — не потому, что не хотела продолжить наше с ним общение, а из-за возникших сложностей и еще из-за того, что не знала, куда себя девать. Но тут он неожиданно спросил:
— Вы уже видели Котли?
Я покачала головой.
— Это нужно видеть! Единственная действительно историческая достопримечательность Залилгарха! Вы здесь уже два месяца и так и не видели Котли? — театрально изумился он, поднимаясь из-за стола. — Я просто обязан свозить вас туда. И сумерки — наилучшее время. Увидите, как за рекой садится солнце.
Он взял меня за руку выше локтя, будто помогая встать. Пальцы у него были сильные, но легкие. Мне захотелось, чтобы они подольше не отпускали мою руку.
— Пошли! Прекрасно заполним время до обеда и до встречи с Гитой.
Он позвонил в колокольчик. В кабинет влетел чапраси, чтобы донести его портфель до машины, уже ожидавшей внизу.
— У меня велосипед… — неуверенно пробормотала я.
— Можете оставить его здесь. После обеда мой шофер отвезет вас домой, а велосипед воэьмете утром.
“Ну что ж, — подумала я, забираясь в официальный “амбассадор”, — вот это мужчина, который успевает продумать все”.
Из блокнота Диггза
11 октября
Ясное дело, нормальной гостиницы в Залилгархе нет. Да и на черта она им? Только “номера” для коммивояжеров и шлюх — неопрятные, полные мух комнатенки над ресторанами. Но посольство договорилось, что Хартов разместят в гостевом домике Министерства общественных работ, где обычно останавливаются приезжие чиновники. Началось с неразберихи: мистеру и миссис Харт приготовили одну комнату — местное начальство не известили, что они в разводе. Обо мне не сообщили вообще. Но гостевой домик все равно пустовал, поэтому после выяснения отношений с администратором в форме отчаянного заламывания рук с его стороны и парочки двадцаток из моих рук, нам отперли дополнительные комнаты. Оттуда несло плесенью и пылью, не убиравшейся неделями. Простыни, когда-то белые, не выглажены и в пятнах, но я не сомневаюсь: альтернативный вариант в городе куда хуже. Харт с охотой поверил мне на слово.
После казенного обеда (беседа за столом вымученная, суп паршивый), миссис Харт удаляется на покой. Харт тоже устал — перелет, разница во времени, визит вежливости в посольство, долгий, тряский путь из Дели. Его лицо, особенно глаза, свидетельствуют о бессонных ночах. Но он настроен поговорить. Мы сидим на веранде в продавленных плетеных креслах, москиты вьются вокруг головы и зудят прямо в уши. Харт пытается отгонять их, я приношу из комнаты баллончик репеллента.
— Спасибо, — смущенно говорит он. — Не было времени подумать об этой штуке.
Я, конечно, об этой штуке никогда не забываю. И о выпивке тоже.
Харт с трогательной благодарностью смотрит, как я извлекаю из сумки бутылку “Джонни Уокера” с черной этикеткой и посылаю служителя за стаканами. Льда нет, но Харта это, похоже, не волнует. Он так сжимает свой стакан, что я радуюсь прочности казенного стекла — тонкостенный лопнул бы и изрезал ему ладонь. Так мы сидим, в полутьме, чуть разгоняемой тусклым светом одинокой лампешки под металлическим колпаком (угрожающе меркнущей и вспыхивающей от вечных скачков напряжения), вокруг кружатся москиты, дуреющие от нашей близости и отвращаемые запахом химикатов. И мы разговариваем. Точнее, говорит Харт, а я слушаю вместе с незаметно включенным диктофоном.
Харт — Диггзу
11 октября
Понимаете, я сам просился в Индию. На работе не могли взять в толк: за каким чертом ты рвешься туда? — спрашивали в Атланте. Кока-кола в Индии продавалась вполне прилично, но возглавлял дело индиец по имени Кисан Мехта. Он занял этот пост в шестьдесят четвертом и с того времени работал один, если не считать заезжих пожарников-американцев — вы понимаете, кого я имею в виду, да? Проверить то, посмотреть это, а главным образом, напомнить местным управляющим и дистрибьюторам, что за ними надзирает громадная транснациональная корпорация. Начиная с шестидесятых компания не отправила на постоянную работу в Индию ни одного американца.
Но я проявлял такую настырность, что в конце концов руководство согласилось. В 1976-м, под самое Рождество, меня назначили директором по маркетингу в Индии. Я их убеждал, что хорошая порция доброй американской энергичности и владение современными маркетинговыми технологиями — это все, что нужно для серьезного увеличения продаж. Дела в Индии шли неплохо, но я был уверен, что смогу добиться серьезного увеличения продаж.
Я много слышал про Индию еще до того, как туда засобирался, — мои родители были миссионерами в этой стране. И обожали ее — Тадж-махал, “Книга джунглей” и так далее, сами знаете. Они и меня назвали Редьярдом в честь Киплинга! Правда, к тому времени, как я появился на свет, родители уже работали в Китае, но их одолевала такая ностальгия, что в стране Перл Бак им снились бенгальские уланы! Миссионерство в Китае кончилось, когда там начался коммунизм, так что рос я главным образом в Штатах, но родительские мечты об Индии прочно засели во мне, и я от них так и не избавился.
Катарина — должен признать — была не в восторге. В свое время я хотел, чтобы мы с ней провели медовый месяц в Индии, но она заявила, что никуда не поедет, и дело кончилось Ниагарой. Ей вообще наши поездки за границу никогда не нравились. Любым экзотическим приключениям Катарина предпочитала привычную жизнь в Штатах со своими книгами, со своей школой. Она сомневалась, что сможет найти работу в Индии, боялась, что переезд плохо отразится на учебе детей. И долго противилась, но я гнул свое. В конце концов она сдалась.
Мы приехали в Индию в начале семьдесят седьмого, в первых числах января. Я был счастлив, мне все нравилось. Стояла чудная погода — нежаркая и солнечная. А на дворе январь. Правительство произносило правильные речи о необходимости открыть индийскую экономику для иностранных инвестиций. Раньше-то миссис Ганди была по отношению к Америке настроена враждебно. Помните, как в середине семьдесят пятого она объявляла чрезвычайное положение и утверждала, что ЦРУ старается дестабилизировать ее правительство? Но когда ее оппоненты оказались за решеткой, а пресса под цензурой, она очень даже оттаяла.
Были и настораживающие сигналы. В 1973 году в Индии был принят новый закон: Акт о регулировании иностранной валюты, нам надо было пройти новую регистрацию, чиновники тянули с ответом — все как всегда у страны, помешанной на формальностях и бюрократических процедурах, — вы же знаете индийцев: у них крючкотворство в крови.
Правда, против нас велась довольно активная политическая кампания.
В Атланте казалось бредом, что кока-кола, безалкогольный напиток, вообще может быть предметом политических разногласий. Конечно, всегда находились истеричные леваки — в Латинской ли Америке, или в Индии, — которые вопили, что кока-кола — инструмент ЦРУ, но нынешние нападки были прямо-таки абсурдны. Кто-то заявил в парламенте, что компания “Кока-кола” “ограбляет”, видите ли, Индию, что она “подрывает здоровье индийцев”. Пылкий социалист по имени Джордж Фернандес требовал, чтобы ему объяснили: “что мы за страна такая, если в городах продается кока-кола, а в деревнях нет чистой питьевой воды?!”
Но нас это не беспокоило. У нас бывали ситуации и похуже — когда в 1949-1950-м во Франции пытались запретить кока-колу, и это чуть не привело к торговой войне! Мы были в состоянии справиться с нашей квотой националистической левацкой истерии.
Тем временем миссис Ганди отменила чрезвычайное положение и объявила выборы.
Индира практически была диктатором, двадцать два месяца она правила страной по законам чрезвычайного положения, а теперь — пожалуйста, дает жертвам диктатуры право решать, может ли она и впредь их тиранить!
Миссис Ганди проиграла на выборах, и к власти пришло новое коалиционное правительство. И угадайте, кто был назначен министром промышленности в новом кабинете? Обожаемый нашей компанией индийский политик Джордж Фернандес, который без проволочек взялся за иностранные компании. И первыми жертвами стали АйБиЭм и “Кока-кола”. От нас он потребовал, чтобы мы “индианизировали” нашу деятельность, а главное — передали индийцам нашу секретную формулу. В противном случае компании не разрешат работать в Индии. Мы отказались. Пол Остин сделал заявление: “Если Индия хочет иметь кока-колу, то получать ее может только на наших условиях”. Ну а Индия — во всяком случае в лице своего правительства, — не пожелала пить кока-колу на наших условиях. В августе 1977 года, через семь месяцев после моего приезда, нам было отказано в регистрации. Правительство распорядилось свернуть нашу деятельность в Индии.
Скажу вам прямо, Рэнди, — удар был зубодробительный. Не только в профессиональном плане, хотя и это было тяжко.
Я сорвал с места семью, притащил жену с детьми на край света, а оказалось, напрасно. Жизнь в Дели только как-то наладилась, дети в школу пошли, какой смысл тащить их обратно? Да и не больно-то я мог рассчитывать, что в Атланте мне предложат что-то получше. Плюс — вопрос профессиональной чести. Компания оставляла в Индии несколько сотрудников для ликвидации дел, в том числе для урегулирования бесконечной тяжбы по поводу одного акцизного сбора, и я вызвался остаться. Мне казалось, что если есть какой-то нетривиальный способ возвращения компании в Индию, то я — именно тот человек, который его найдет. И еще отчаянно хотелось оправдать свое решение уехать в Индию.
И мы остались. Мой старший сын Ким кончал школу, и компания разрешила мне остаться в Дели до завершения его учебы — и, конечно, не возражала против попыток вернуть ее в Индию. Катарина устроилась на работу в Американскую международную школу. Платили гроши, но по крайней мере ей было чем занять себя, чтоб не все время злиться на Индию и на меня. Младший, Лэнс, был несколько заторможенным — таких, как он, нынче называют неспособными к обучению, и ему было хорошо везде. А вот на Присциллу Индия произвела сильное впечатление. Ей было двенадцать, когда мы приехали, она начала взрослеть и эмоционально созревать, и все это происходило как раз в Индии. Я не принимал ее в расчет, когда решал, уезжать нам или оставаться, только теперь понял, что о ней-то и нужно было подумать в первую очередь.
Да, спасибо, выпью еще. Не было времени сообразить, что надо запастись выпивкой. Хорошо, у вас нашлась. Нет, можно без содовой. Я люблю чистый виски. На самом деле, спиртное меня не берет. Только болтать начинаю.
В профессиональном смысле я провалился полностью. Теперь это можно признать, хотя в то время я убеждал себя и Атланту, что вот-вот пробьюсь. Следуя мудрым советам нашего ветерана Кисана Мехты, я придумывал один тактический ход за другим, но ни один не сработал.
Одна идея, которая меня осенила, заключалась в использовании стратегии “Пепси-колы” в Советском Союзе. Помните, как “Пепси” проскользнула за железный занавес, а мы так и остались у Советов в черном списке? “Пепси” предложила сделку баш на баш: они распространяют в Америке некий советский продукт, в данном случае водку, в обмен на разрешение распространять свой продукт, пепси-колу, в СССР. В Москве это сработало, но в Дели у “Коки” ничего похожего не получилось. Я предложил — в обмен на возобновление наших операций в стране, — используя опыт и возможности “Кока-колы”, открыть в США сеть магазинов и продавать изделия индийских ремесленников, что приносило бы в казну Индии большие экспортные доходы. Индийская бюрократия размышляла без малого три месяца — и послала нас куда подальше.
Я не сложил руки, Рэнди. Все три года моего пребывания в Индии я бился за возвращение кока-колы на индийский рынок — в ситуации наибольшего неблагоприятствования. Какая ирония — нас клеймили как орудие западного империализма в то время, как старые империалисты так и перли в Индию и начинали там хозяйничать. Мы изо всех сил стараемся, обхаживаем власти, придумываем, как еще угодить им, умоляем позволить нам вернуть Индии удовольствие от кока-колы. И это империализм?
Тогда я взялся за другое — потратил чёрт знает сколько времени, нанял кучу юристов, чтобы разработать схему учреждения индийской компании, в которой “Кока” владела бы только сорока процентами, — конечно, мы бы, как и прежде, производили концентрат сами, но передавали его по себестоимости новой компании.
Я добился некоторого успеха, власти проявили интерес к моей идее, но тут выяснилось, что родная компания лишает меня поддержки. Атланта не рискнула сделать столь нестандартный шаг ради тех прибылей, на которые могла рассчитывать в Индии. Один из высоких чинов прислал мне строгую служебную записку: “Кока-кола — продукт, затребованный в разных странах по всему миру. Мы не станем ронять свой престиж, прогибаясь ради удовлетворения каждого безрассудного требования каждого несговорчивого правительства”. Каждого безрассудного требования каждого несговорчивого правительства. Забыть не могу эту фразу. Слова будто выжжены в моем мозгу. На них-то я и сломался.
Я, конечно, не мог уехать из Индии, пока Ким не завершит образование, но больше не работал — только изображал деятельность. Нашел другой способ занять себя. Впрочем, какого черта, все равно эта история всплыла во время бракоразводного процесса, так что могу рассказать и вам.
Я завел роман. Самый банальный роман, Рэнди, какие только бывают. С собственной секретаршей.
Стыдно теперь вспоминать, да и тогда было как-то неловко, но я был ослеплен страстью настолько, что не замечал постыдности этой истории. Это во мне отпрыск миссионеров говорит. Семейная жизнь с Катариной превратилась в привычку. Привычка бывает и комфортной, но в нашем браке было слишком много трений и взаимного раздражения. Я должен был главенствовать в семье — я решал, как нам поступать, где и как жить. Жена вечно спорила, но всегда сдавалась. Наверное, в ней накапливалось раздражение, но я был слишком поглощен работой и ничего не замечал. С другой стороны, Катарина перестала меня привлекать. Эти незыблемые ценности среднего класса — практичная одежда, чувство долга, умеренность во всем — мне до смерти наскучили. Мы все реже засыпали в объятиях друг друга, но ее, похоже, это устраивало…
А меня — нет. Но с ней спать мне не хотелось. На самом деле, мне недоставало настоящего секса. Возбуждения от узнавания женского тела, которое раскрывается, отзываясь на твои прикосновения, обладания возлюбленной так, как ею никто никогда еще не обладал. Вот чего я искал, и все это я нашел в Нандини.
Она была экзотична, Рэнди, именно экзотична. Она входила в офис в нарядном сари, сверкая украшениями и благоухая розовым маслом. Руки безупречно ухожены, из прически не выбивается ни волосок. Улыбалась мне ослепительной улыбкой, слегка поблескивая неровными зубками, говорила по телефону на том английском, которому учат девочек в монастырских школах Индии, с той особой интонацией, которой только они и владеют. И сводила меня с ума. Я звал ее к себе, диктовал пустые, повседневные письма, потом требовал прочитать мне их вслух, только чтобы услышать ее голос, от которого мои слова становились волшебными. И, не скрою, чтобы смотреть на нее.
Вы когда-нибудь испытывали притяжение экзотики, Рэнди? Ладно, можете не отвечать. Только налейте мне еще. А себе? Уверены, что не хотите? Так на чем я остановился? Да, Нандини. Она была совершенно не похожа на Катарину. Существо другой породы. Носила тесные блузки без рукавов, которые открывали глазу ложбинку между грудей всякий раз, как сари соскальзывало с плеча, когда она поворачивалась или наклонялась поднять что-то с пола. Ну и само сари, конечно! Это отдельная тема, Рэнди. Сари позволяет женщине разом осуществить ее извечное желание скрыть одно и показать другое! Сари способно так очертить женскую фигуру, утаив все недостатки, как юбке и не снилось. Под сари можно спрятать тяжелый зад и непривлекательные ноги и продемонстрировать изящную середину торса, чего не позволяет ни один западный туалет. Меня завораживал вид ее пупка над складками сари, изгиб талии там, где она расширяется к бедрам. Эта выпуклость над бедром — для меня самое сексуальное местечко женской анатомии. А тут — мне даже не нужно было раздевать ее, чтобы прийти в возбуждение. Голова кругом шла.
Я видел, что ее тоже влечет ко мне. По ее улыбкам, голосу, по тому, как она на меня смотрела. И не в том было дело, что она старалась подольститься к боссу, нет. Она подавала мне недвусмысленные сигналы.
Я не сразу их расшифровал. Но однажды, дело было вечером в моем офисе, это просто случилось — как такие вещи и случаются.
Она стояла на моей стороне письменного стола и через мое плечо читала документ, который требовалось перепечатать. Я пояснял свои исправления, она следила за мной и делала пометки в блокноте. И нечаянно уронила карандаш прямо мне на колени. И инстинктивно потянулась за ним.
Я удержал ее руку, накрыв своей.
— Мне нравится, что она тут, — сказал я.
Не бойтесь, я не пьян. Я умею пить. Одно время я даже сидел на индийском скотче, если можно так выразиться. Пойло называлось “заграничное спиртное индийского производства”. Вы только вдумайтесь: “заграничное спиртное индийского производства”. Но все лучше, чем тот паленый виски, за который бутлегеры драли втридорога. В те времена в Индии продавалось больше “Джонни Уокера”, чем производилось в Шотландии, это я вам точно говорю. Ладно, наливайте.
Хорошо, что при этом свете мне не видно вашего лица, Рэнди. Не могу найти себе оправдания — тогда-то я его не искал. Хотел ее, и все. А поскольку мне мало что удавалось, Нандини стала для меня источником абсолютного удовлетворения.
Ее рука шелохнулась под моей, но не вырываясь, а поглубже зарываясь между моих ног.
— И мне нравится, что она тут, — сказала Нандини.
Она опустилась на колени, и я почувствовал запах розового аттара. Ощутил нажатие ее неровных зубок, движение изящных пальчиков по моему бедру и — очутился в другом мире. Голова кружилась от наслаждения, ощутимого и воображаемого…
Вот так это началось, Рэнди. И продолжилось безумно, неостановимо. Везде, где только удавалось. В гостиничных номерах, которые компания заказывала для приезжающих из Атланты, во время служебных командировок, куда раньше никто не брал с собой секретарей. И, конечно, в офисе, на диване, на который я обычно усаживал посетителей.
А однажды на моем рабочем столе. Я вернулся к себе после на редкость тяжелой встречи с самодовольным чиновником, именовавшимся Инспектор по ценным бумагам и иностранным инвестициям, выслушав высокомерную отповедь: я, де, напрасно навязываю Индии то, что правительство считает “несущественным продуктом”.
Нандини проследовала за мной и плотно закрыла дверь офиса.
— Неудачный визит? — мягко спросила она, принимаясь растирать мне затылок, в котором пульсировал напряженный узелок боли.
Я повернулся и с силой впился ей в губы, она задыхалась, я терзал ее рот, все глубже проникая в него языком. Без единого слова повалил ее на стол, одной рукой дернул молнию брюк, другой задрал на ней сари и нижнюю юбку, грубо вошел в нее. Она покорилась мне полностью, вся целиком, и это было главное… Глаза закрыты, голые руки откинуты назад, ноги свисают со стола. Я на ней, в ней, до самой глуби в ней, я победитель. Так продолжалось недолго, но именно в эти мгновения ко мне вернулось ощущение того, кто я, где я и зачем я здесь.
Прости, Рэнди. Дерьмом меня считаешь? Когда я заново проживаю эти минуты, мне тоже иногда кажется, что я и впрямь законченный мудак, каким Катарина представила меня в суде.
Задним числом легко увидеть, с какой неотвратимостью приближался конец. А тогда я был способен думать лишь об одном — как бы нам получше устроиться. Нандини извелась от необходимости вечно прислушиваться к звукам за дверью офиса, вечно торопиться освободить гостиничный номер, вечно опасаться слежки. Говорила, что хочет быть наедине со мной, не нервничая и не считая минут. Встречаться у нее было невозможно, и не только потому, что она была замужем, — она жила вместе с престарелой матерью, которая не выходила из дома. Оставался мой дом. И тогда я внес в это безумие систему. Как никогда прежде стал интересоваться жизнью семьи: узнал, сколько часов жена проводит в библиотеке, когда у Кима уроки музыки, когда отдыхает прислуга. Выяснил, что по понедельникам, средам и пятницам дома никого не бывает с часу до половины четвертого, ну, плюс-минус полчаса.
В эти дни я отпускал шофера и сам вез Нандини домой, уверенный в своей полной безопасности. Нандини это очень нравилось — нежиться в огромной американской кровати, которую мы с Катариной провезли через полмира, обозревать себя и меня нагишом в зеркале в полный рост, наслаждаться бесшумной эффективностью кондиционера. А что испытывал я, кувыркаясь с секретаршей в кровати, где через несколько часов будет спать, обратив ко мне спину во фланелевой ночнушке, женщина, на которой я женат двадцать лет? Если не врать себе, то вовсе не уколы совести, как мне позже хотелось бы думать, а возбуждение и удовольствие от возвращения супружескому ложу его законных функций.
К тому времени, как мы стали встречаться у меня дома, дела уже шли к своему естественному завершению. Ким кончал учиться, а я уже был готов признать поражение, известить Атланту и получить назначение на новую работу в другом месте. Нандини начинала задавать вопросы о нашем будущем, я же строил наши отношения, не думая о завтрашнем дне. Ясно было, что Нандини заглядывала значительно дальше. Она уже видела себя в супружеской постели и теперь внушала себе, что это ее законное место. Мне стало казаться, что я попал в западню.
Однажды ночью Катарина принюхалась к простыням и заподозрила служанку в том, что та ложится днем прикорнуть в нашей спальне. Разобиженная служанка так клялась в своей невиновности, что Катарина поверила в немыслимость своих предположений. Но скоро ей стало приходить на ум кое-что другое.
Ты считаешь это постыдным, Рэнди? Вряд ли, вы, журналисты, — народ толстокожий. Уверен, ты и похуже вещи слыхал. Но это — особый случай, пойми. Фокус в том, что я как выпью, так начинаю болтать. А сейчас и вовсе… У меня одно осталось. Слова.
Давай допьем. Прикончим бутылку.
Ну вот, у Катарины появились подозрения. Но обнаружила, что происходит, не моя жена. Присцилла обнаружила. Да так, что хуже некуда. Присцилла вошла в индийскую жизнь глубже, чем остальные члены семьи. Ким был занят школьными друзьями и экзаменами, у Лэнса образовался свой круг — американские мальчики, как и он свихнувшиеся на комиксах, которыми они без конца обменивались; Катарина занималась преподаванием и хозяйством; я был поглощен работой и романом с Нандини. Одна Присцилла проявляла интерес к индийцам — и не к горстке американизированных отпрысков богатых семей, с которыми училась, а к тем, кого она звала “настоящие индийцы”. Сначала она взялась учить грамоте наших слуг и стала после ужина давать им уроки чтения. Однажды она пошла домой к нашему садовнику и вернулась с рассказами об ужасающей нищете, в которой жило его семейство. Я был вынужден удвоить ему зарплату. После этого вся наша прислуга наперебой приглашала ее в гости.
Присцилла была самым активным членом школьной лиги социальной помощи. Присцилла вызывалась читать вслух слепым детям, Присцилла ходила по воскресеньям помогать в католическом приюте для сирот. Среди ее знакомых не было ни одного индийца, окончившего колледж или занимавшего приличный пост, зато она действительно помогала обездоленным.
Так что, когда младший сын прачки, который, помогая отцу, таскал узлы с бельем, в среду пришел к нам, еле держась на ногах, то Присцилла не позволила ему уйти. Я уже был на работе и узнал все это позже. Прачка запротестовал, говоря, что не может отвести ребенка домой, пока не обслужит клиентов. Тогда Присцилла заявила, что даст мальчику аспирин и закутает его в одеяло, а отец заберет сына, когда закончит работу. И что типично для Присциллы — прибежала из школы пораньше, чтобы узнать, накормила ли прислуга ребенка и как он себя чувствует.
Знал бы я свою дочь получше, не оказался бы, когда Присцилла открыла дверь спальни, нагишом на голой Нандини, которую как раз перевернул на живот и подскакивал на ней, как ковбой на кобыле.
Она даже не вскрикнула. Не хлопнула дверью. Не убежала. Застыла в дверях, широко раскрыв глаза, ничего не понимая и не желая понять. Я увидел ее и замер от стыда, от унижения, от ужаса.
— Радди, ну же!
Нандини, не открывая глаз, выгнулась и встала на четвереньки, ничего не замечая.
Услышав ее голос, Присцилла вздрогнула. Зарыдала.
— Присцилла!
Я оторвался от Нандини, хотел спрыгнуть с кровати, но надо было прикрыть наготу, заметался…
— Не подходи ко мне! — вскрикнула Присцилла. — Не смей! Ненавижу тебя!
Дальше все смешалось. Визг Нандини, штаны, которые никак не надеваются… Присцилла с криком бежит по коридору, я, путаясь в штанах, за ней, она вылетает на улицу, я за ней, полуголый и босой, хватаю ее, она вырывается, заходится в рыданиях, колотит меня кулачками. Визжат тормоза, из машины выскакивает жена, тоже вернувшаяся пораньше, чтобы проверить свои подозрения. И семейная жизнь оседает на меня, как палатка…
Лакшман — Присцилле Харт
27 февраля
Я чиновник, я не политолог, но, на мой взгляд, в Индии пять источников разногласий — языковой, региональный, кастовый, классовый и религиозный.
Все просто: в Индии есть тридцать пять языков, на каждом из которых говорят больше миллиона человек, и пятнадцать, на каждом из которых говорят больше десяти миллионов. В Конституции упомянуто семнадцать. Вот, смотрите — рупия. На банкноте слова “одна рупия” написаны на семнадцати языках, да еще и разными алфавитами. Язык естественным образом объединяет говорящих на нем и отдаляет от говорящих на других языках. Хинди считается государственным языком, но полстраны на нем не говорит и настороженно относится к любой попытке его навязать. В Тамилнаду, откуда я родом, проще спросить дорогу на английском, чем на хинди.
Значит, язык разделяет. Вдобавок, в первое десятилетие нашей независимости правительство реорганизовало штаты по языковому принципу. Носители многих языков получили собственные политические образования, которые призваны стать выразителями их лингвистической самобытности. В Пенджабе говорят по-пенджабски, в Бенгалии по-бенгальски, в Тамилнаду по-тамильски и так далее. В результате в Республике Индийский Союз мы имеем двадцать пять штатов, превращающихся в этнолингвистические образования, которые способствуют росту регионального патриотизма — за своими границами тоже.
В Северной Индии существует “пояс хинди” — перенаселенный, безграмотный, бедный и требовательный, который вызывает неприязнь в более продвинутых и более зажиточных южных штатах. А заброшенный северо-восток считает и северян, и южан чужими, которым дела до него нет. Существует реальный риск отчуждения северо-востока, особенно в связи со сосредоточением власти в Дели, отчего отдаленные штаты ощущают себя окраиной, платящей дань Северу.
Теперь касты. По существу, кастовая система — чисто индусское явление, но никак нельзя сказать, что человек избавляется от своей касты, если переходит в другую веру, даже в религии эгалитарные, такие, как сикхизм, христианство или ислам. В стране сотни каст и подкаст, но в принципе их можно сгруппировать в четыре главные: это брахмины — священнослужители и люди знания (что в старину было одно и то же), кшатрии, которые были воителями и царями, вайшьи — земледельцы и купцы, шудры — ремесленники и люди физического труда. Вне кастовой системы находились неприкасаемые: они занимались черной работой и всем тем, что “оскверняет” других — они мусорщики, они подметают улицы, выносят помои, моют сортиры и собирают золу погребальных костров. Махатма Ганди пытался повысить их статус и дал им имя хариджанов — детей Божьих, но со временем они расслышали в этом слове оттенок снисходительности и теперь называют себя далитами — задавленными. Любопытная деталь, которая зачастую остается незамеченной: три высшие касты охватывают менее двадцати процентов населения. Есть над чем задуматься.
Следующее — классы. Классовое деление не совпадает с кастовым, потому что можно быть бедным брахмином или богатым вайшьей, но, как и в случае с кастами, огромное большинство индийцев составляют низы общества. Привилегированная элита — в лучшем случае — около пяти процентов, средний класс — процентов двадцать с лишним, все остальное население — это низы общества. Легко понять, почему коммунистические партии решили, что Индия созрела для революции. И, конечно, были неправы, а одна из главных причин их ошибки (были и другие серьезные причины, я потом вам объясню какие) заключалась в том, что они недооценили фатализм индийской бедноты, ее готовность мириться с тысячелетними устоями.
Пятый источник противоречий Индии — религия. Именно на индуизме прочно держится социальное равновесие, ибо каждый индус твердо верит, что его беды — расплата за то, что он натворил в минувшей жизни, а за мытарства в этом мире ему воздастся в следующей жизни — если только он не будет возмущаться, а будет хорошо себя вести и безропотно принимать все, включая несправедливость. Это наилучшее противоядие марксизму. Кстати, хорошо бы знать: сколько мусульман — с их предрасположенностью к эгалитаризму — было среди лидеров компартии до Раздела. И сколько брахминов — с их естественной тягой к диктатуре, пусть даже и пролетариата. Но религия порождает и то, что в Индии зовется “коммунализмом”, — своего рода религиозный шовинизм, который нередко перерастает в нетерпимость и выливается в насилие против инаковерующих. А на земле Индии представлены почти все религии, какие только есть на свете, за исключением, пожалуй, лишь синтоизма. На протяжении нашей истории каких только столкновений на религиозной почве здесь не было: индусов с мусульманами, мусульман с сикхами, сикхов с индусами, индусов с христианами.
Вам, наверное, кажется, что при наличии такого множества противоречий Индия должна бы неминуемо расколоться на части. Отнюдь нет. Индия опровергла все предсказания распада. И главная причина именно в том, чего не приняли во внимание коммунисты. Они недооценили устойчивость индийской демократии, которая дает всем — самым обездоленным, самым недовольным — шанс добиваться исполнения своих надежд или осуществления амбиций внутри общей системы. Сегодня на юге, в Тамилнаду, и на северо-востоке, в Мизораме, министрами стали вчерашние сепаратисты. Хотите агитировать в поддержку языковых прав или в защиту угнетаемых племен? Нет проблем, нужно лишь творчески подойти к идее федерализма и дать возможность крикунам управлять автономиями в рамках федерального штата… Леваки-наксалиты рубят головы крупным землевладельцам в Бенгалии? Тоже не проблема, стоило уговорить коммунистов пойти на выборы — и сегодня прокитайская компартия уже больше десятка лет стоит у власти в Бенгалии. Неприкасаемые хотят положить конец трехтысячелетней дискриминации? Отлично, им предлагается первая в мире программа компенсации за дискриминацию с гарантиями не только возможностей, но и результатов — квоты для неприкасаемых в университетах и на государственной службе и даже предоставление им восьмидесяти пяти мест в парламенте. Мусульмане чувствуют себя “затравленным меньшинством”? Нехорошо. Им нужно разрешить собственное Персональное право, никоим образом не вмешиваться в их образ жизни, сколь ретроградным бы он ни был, и даже пойти на государственное субсидирование ежегодных паломничеств в Мекку.
Вам кажется, что в моем изложении все выглядит слишком просто? Поверьте, это совсем не просто. Из-за каждой из этих проблем проливалась кровь и гибли люди. Но базовый принцип действительно прост. Дать каждому почувствовать себя таким же индийцем, как и все прочие, — вот в чем секрет. Доказать, что демократия защищает многообразие индийской самобытности, что человек может быть хорошим мусульманином, хорошим бенгальцем и хорошим индийцем одновременно.
Это работает, Присцилла. Мы выдали путевки в мечту, в мечту о невероятной, многоязыкой, многоцветной, многоконфессиональной стране. Со временем демократия решит проблему сикхов в Пенджабе и даст единственно правильный ответ, который удовлетворит индийских мусульман.
Но кто, спросите вы, допустил подъем воинственного индуизма, который угрожает самой основе той Индии, которую я вам описал?
Из записей Присциллы Харт
14 февраля
Машина остановилась там, где кончалась дорога, у ржавых ворот с табличкой, запрещающей въезд без особого разрешения. Водитель достал из бардачка карманный фонарик и пошел открывать ворота. Ворота жалобно заскрипели. За ними виднелась заросшая зеленью дорога, спускавшаяся к реке.
— Все в порядке, — сказал Лакшман шоферу, — оставайся в машине. Мы скоро вернемся. Фонарик дай мне.
Водитель явно обрадовался, хотя у него и отобрали фонарик, оставив одного в быстро сгущающихся сумерках.
— Наверняка будет дрыхнуть, пока мы не вернемся, — весело заверил меня Лакшман.
— Расскажите мне про это место. Кажется, оно называется Коти?
— Котли, — поправил Лакшман. — Никто толком не знает, откуда это название. “Котл” значит крепость или замок, а “котли” — дворец… Эта удивительная груда развалин представляет собой нечто среднее между тем и другим. Ее поколениями называли Котли, и она всегда была грудой развалин, она старше всего, что находится в Залилгархе и окрестностях.
— Сколько же она простояла?
— Кто ее знает? — ответил он. — Говорят, это сооружение тринадцатого или четырнадцатого века. Кажется, в Археологическом управлении Индии есть на этот счет какие-то документы, но сам я их не видел. Одно могу сказать — развалины древние. И заброшенные.
— Почему? Почему не открыть их для туристов?
— Для туристов? — рассмеялся Лакшман. — Туристы в Залилгархе? Милая Присцилла, сомневаюсь, что в Залилгархе побывал хоть один турист после 1543 года, когда прокладывался Великий колесный путь и Шер Шах Сури разбил здесь на одну ночь свой шатер! Сами подумайте — зачем туристу Залилгарх? Даже вы здесь не в качестве туриста.
Он неожиданно схватил меня за плечо.
— Осторожно! Под ногами полно обломков, ничего не стоит вывихнуть щиколотку!
Руку он сразу же убрал.
— Котли стоит здесь с незапамятных времен, как и множество других руин, разбросанных по Индии, — продолжил Лакшман, — когда-то земля отсюда до самой реки принадлежала старому навабу, потом перешла в собственность правительства, так что никто не имеет права здесь строить. Да и желающих нет. Место глухое, от города далеко, поблизости ничего нет. И еще слухи о привидении.
— О привидении?
— Рассказывают, что владелец Котли был убит в собственной постели собственной женой и ее любовником. Но он не позволил им насладиться плодами злодейства. Он остался в замке, расхаживал по коридорам и покоям, стеная, вскрикивая и скрежеща зубами, пока убийцы не бежали в ужасе. После этого никто не решался поселиться в Котли, и замок пришел в запустение.
— И что же, привидение все еще здесь?
— В Индии, Присцилла, мифы и легенды живут долго.
— В отличие от людей, — брякнула я.
Мне просто хотелось сострить, поддержать разговор в его тоне, но я сразу же об этом пожалела.
— В отличие от людей, — с расстановкой повторил он. — К чему вы это сказали, Присцилла? Вам привелось видеть здесь много смертей, видеть, как умирают? Мне-то казалось, в последние годы Залилгарх живет достаточно спокойной жизнью. Ни одной вспышки насилия с тех пор, как я здесь. И процент детской смертности у нас снижается.
— Знаю, — заторопилась я. — Простите, я сказала глупость.
— Нет, не глупость, — мягко возразил он. — В этой стране приходится сталкиваться с множеством бессмысленных смертей и страданий, которых можно было бы избежать. Но, поверьте, положение меняется.
Мы шли в молчании. И вдруг — силуэтом на фоне буйного закатного неба — я увидела Котли, сине-черное полотно, забрызганное яростным шафраном заходящего солнца.
Да, без сомнения, руины. Но руины мощные и прочные. Четкий каменный прямоугольник Котли составлял резкий контраст с гибкой ветвистостью деревьев, непокорностью кустарника и плавно струящейся на заднем плане рекой. В вечернем свете он походил на кулак, поднявшийся из земли.
— Войдем, — предложил Лакшман, включая фонарик.
Я продвигалась осторожными шажками, выбирая куда ступить среди обломков, заваливших проход, но, как и следовало ожидать, потеряла равновесие и чуть не упала. Лакшман быстро подхватил меня, но сразу же отпустил. Мы двинулись дальше, и вот тут он взял меня за руку.
— Идемте со мной, — зачем-то сказал он; теперь его голос напоминал горячее вино с пряностями.
Он крепко держал мою руку в своей. В мягкой руке, никогда не державшей инструмента тяжелее авторучки. В отличие от других, знакомых мне мужских рук, эта никогда не стригла газон, не мыла посуду, не проносила мяч через линию гола. Рука ребенка из хорошей семьи в стране, где понятие “хорошая семья” означает постоянное наличие других рук, готовых носить тяжести и выполнять всякую неприятную работу. Но в этой мягкой руке ощущалась сила, от нее исходила уверенность, и я держалась за эту руку, радуясь, что полумрак не дает ее владельцу видеть, как горят мои щеки.
Мы вошли в Котли. От пола ничего не осталось, только трава и гравий на месте былых роскошных ковров, наверняка устилавших полированные плиты. Луч фонарика заплясал по стенам и потолку.
— Смотрите, — выдохнул Лакшман, и луч повел меня к островку мраморной облицовки, сохранившему все еще различимые линии декоративной фантазии мастера. Луч очертил сводчатые линии чего-то, похожего на неф, передвинулся на изящный каменный узор над окном, задержался в нише, где мог бы стоять масляный светильник.
— Поразительно…
— Поднимемся наверх, — заторопился Лакшман, — пока солнце еще не село.
Он потянул меня к лестнице.
Часть крыши давно обвалилась, и второй этаж представлял собой длинное открытое пространство, завершавшееся невысокой стеной с зубцами. Я шагнула к ней — захотелось постоять на краю под ветром, треплющим волосы, посмотреть на закат над рекой. Но рука Лакшмана задержала меня.
— Нет, — сказал он, — не здесь. Есть место получше.
И повел меня направо, под остаток крыши. Фонарик высветил тускло блеснувший висячий замок на деревянной двери, явно не имеющей отношения к старине.
— Ключ только у начальства, — засмеялся Лакшман, доставая из кармана связку.
Повернул ключ, снял замок и толкнул скрипучую дверь.
— За мной!
Мы оказались в маленькой комнатке — не больше ризницы — с прямоугольным отверстием в левой стене наподобие окна, обрамившим, словно картину, вид на реку и закатное небо.
— Садитесь, — предложил Лакшман, указывая на каменную плиту.
Я осторожно опустилась на плиту в алькове, где раньше, должно быть, стояла кровать. Лакшман уселся рядом, удобно скрестив ноги. На его лице появилось выражение, которого раньше я не замечала, — он казался взволнованным.
Волнение слышалось и в голосе:
— Теперь смотрите…
Он указал лучом направление и сразу выключил фонарик.
Я взглянула и обмерла: прямо перед нами на стене висело зеркало. Время местами съело амальгаму, но это было зеркало — серебристый блеск на камне. В наступившей темноте в зеркале засиял закат над рекой.
— Ну, вот вам первый стереозакат!
Я не могла и слова выговорить, звуки будто застряли в гортани. Глядя в яркий прямоугольник окна, я видела, как по темнеющему небу растекается шафрановое пятно, а переведя взгляд — как пылают краски в зеркале. Комнатку заполнял теплый вечерний воздух, густо пропитанный запахами гульмохура и бугенвиллеи. Он смешивался с теплом, исходившим от Лакшмана, сидевшего совсем близко. Я слышала его ровное, спокойное дыхание. Мне чудилось, что я даже вижу его довольную улыбку.
— Нравится? — спросил Лакшман, сжимая мою руку.
Мне хотелось поблагодарить его, но не было слов. Я перевела глаза с пылающего неба над рекой на отражение в зеркале. В жизни не видела ничего прекраснее этой картины. Дурацкая мысль — сегодня Валентинов день, который мне еще никогда не случалось проводить в столь романтической обстановке. И не задумываясь, почти не сознавая, что делаю, я поцеловала его в щеку.
Ну, не совсем в щеку. Мои губы скользнули по уголку его губ, задев шелковистый ус — и это был уже не поцелуй в щеку. Я оказалась в его объятиях, наши губы сами собой слились, я жадно припала к ним, ощущая пряноватый вкус его рта, раскрывая языком его мягкую, влажную тайну, и звук, застрявший в гортани, наконец вырвался громким стоном.
Он оторвался от моих губ, но объятий не разжал.
— Присцилла, — хрипло выговорил он, будто не зная, что еще сказать.
— Лакшман, — откликнулась я, пробуя эти два непривычные слога — столь же непривычные и интимные, как вкус на кончике моего языка.
— Я… мы… я не должен…
Я потянулась к нему, я хотела только прижаться лицом к его груди, но не успела… Страсть и отчаяние в его глазах, и вот уже его руки обхватывают мою голову, веки мои опускаются, и я позволяю ему любить меня.
См. далее бумажную версию.