Фрагменты книги. Послесловие Б. Хлебникова
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 10, 2009
Перевод Борис Хлебников
Документальная проза#
Гюнтер Грасс
По пути из Германии в Германию
Дневник 1990 года
Фрагменты книги
Перевод и послесловие Б. Хлебникова
Вале-даз-Эйраш, 1 января 1990
С восточной стороны дома я посадил деревце, подаренное в новогоднюю ночь Леонорой Зуль[1], которая сулила, что через шесть-семь лет на нем появятся синие цветы, а между тем утро Нового года ознаменовалось весьма сильными впечатлениями; до обеда мы ходили по грибы в рощицу пробковых дубов, что находится выше Казайш: хороший белый гриб вполне исполнил бы мои новогодние пожелания, — однако наши старые места оказались неурожайными, после затяжных дождей (здесь девять недель не прекращались ливни) несколько водянистых лисичек сгодились разве что в качестве мотива для рисунка; по крайней мере, они дали возможность начать этот дневник грибами, а не крупными политическими событиями, вроде тех, что за последние месяцы прошлого года, тесня друг друга, завершились кровавой революцией в Румынии и столь же кровавой демонстрацией военной силы в Панаме, будто коммунистическая и капиталистическая системы решили еще раз в присущем им духе заявить о себе.
Я не большой охотник до писания дневников. Чтобы сподвигнуть меня на подобное занятие, должно произойти нечто из ряда вон. Как, например, в 1969 году, когда в ФРГ стала возможна демократическая смена власти и я бросил свою конторку, чтобы посвятить себя избирательной кампании в пользу СДПГ. После победы на выборах, достигнутой с небольшим перевесом голосов, из записей той поры получилась книга. Или же взять полугодичное пребывание в Калькутте (без дневника я бы там, пожалуй, не выжил). А теперь я собираюсь, раз за разом пересекая границу между обоими немецкими государствами, вмешиваться в предвыборные баталии (майские и декабрьские выборы). Признаться, по окончании работы над “Мертвым лесом” мне хотелось бы засесть за нормальную рукопись — возможно, с широким размахом — про то, как, встретившись в Гданьске в День Всех Святых, две вдовы, госпожа Пёнтковская и госпожа Решке, разрабатывают некий план, а поскольку наступившие перемены им благоприятствуют, то вскоре следуют конкретные дела в виде создания акционерного общества с ограниченной ответственностью, дабы учредить польско-германское миротворческое кладбище.
Однако дневник настаивает на своем приоритете.
Вечером во дворе появилась жаба. Размером с крупную морскую свинку, она напомнила мне тех жерлянок, которые прошлой осенью с наступлением темноты оглушали своими заунывными криками ближние и дальние окрестности: крики жерлянки. Я взял ее за передние лапки, поднял, чтобы Ута ее сфотографировала. Мешковатое тело обвисло. Она вся оцепенела. Остановились даже зеленые, ничего не видящие глаза с оранжевой поперечиной. Только зоб пульсировал. Что нужно этой жерлянке в моем дневнике, чужой, непонятной и пригодной разве что для названия — еще не знаю чего: “Крик жерлянки”?
Вале-даз-Эйраш, 2 января 1990
Словно для того чтобы развеяться, вновь посадил саженец, в этот раз на западной стороне от дома — рожковое дерево, которое растет очень медленно, поэтому Ута, уже поворчавшая из-за места посадки, заметила: “Все равно мне не дожить до того времени, когда оно станет большим”.
Возобновился дождь. Исправив газовую плиту, я засел за рукопись “Литература после Аушвица”. Эту тему, заранее обрекающую на неудачу, я выбрал, чтобы определить собственную позицию; подозрительно многие из моих коллег, произносивших антифашистские лозунги, словно школяры, которые талдычат наизусть шиллеровский “Колокол”, теперь до отупения повторяют лозунги национально-патриотические; мне же, расставшемуся за последние годы со многим из наследия немецкой нации — кроме разве что языка, — Аушвиц представляется последней возможностью обратиться к теме Германии. (Во “Франкфуртской речи” собираюсь опровергнуть тезис, что Германия якобы имеет право на объединение в смысле восстановления единого государства, Аушвицем.) Писать медленно!
И все-таки пусть вдова Пёнтковская встретится со вдовцом Александром Решке[2] в День Всех Святых, а именно у Доминиканского крытого рынка, пусть они там вместе покупают цветы. Разумеется, в год больших перемен. Или, может, лучше это будет День поминовения усопших? Так или иначе, будет ноябрь. Цветы для кладбища. Но ее мать похоронена в Вильно, где родилась и она сама; его мать похоронена в Рейнланде, хотя она, как и сын, родилась в Данциге. О том и заходит разговор: кто и где хотел бы быть похоронен? Из этого и других разговоров, по ходу которых вдова и вдовец сближаются, рождается идея немецко-польского миротворческого кладбища. Он говорит: “Ведь сейчас многое стало можно, поэтому должно же быть разрешено и самому выбирать себе место последнего упокоения”. Она хочет, чтобы ее похоронили в Вильно, откуда ей пришлось уехать шестнадцати лет от роду, он — в Данциге/Гданьске, который покинул шестнадцатилетним солдатом. Другие хотят того же. Тысячи людей. Нужно предоставить им такую возможность. Для чего и создается общество с ограниченной ответственностью.
Вале-даз-Эйраш, 3 января 1990
Первая в новом году рыба с овощным гарниром — помидоры, цукини, паприка, лук и сладкий картофель — из духовки. Закуплено в Лагуше. Немецких газет нет, если не считать “Бильд”. Ее новогодний заголовок гласит: “Офигеть!” — выражение, которое чрезвычайно у нас распространилось после открытия немецко-немецкой границы; не предвещает ли оно действительно нового безумия? — Крик жерлянки. <…>
Вчера далеко за полночь мы обсуждали с Утой мои планы на этот год: собираюсь с конца февраля по сентябрь каждый месяц через неровные промежутки наведываться в ГДР, от Рюгена до Фогтланда, чтобы следить за переменами после крупных политических и революционных событий. Планирую побывать на буроугольных разработках под Шпрембергом. Там меня ранило в 45-м (20 апреля). Хочу рисовать тамошний изуродованный ландшафт. Ута будет меня сопровождать лишь временами. Следовательно, спальный мешок купим мне одному.
Возможно, еще рановато размышлять над профессией Александра Решке. Во всяком случае, он преподает в Эссенском университете, пока не придумал, что именно. Вероятно, историю. Некогда левый интеллектуал; нынешние перемены в Германии настроили его на национально-сентиментальный лад, хотя и с ироническим оттенком. Она, вдова Халина Пёнтковская, — детский врач. С конца ноября 89-го по май 90-го они ведут оживленную переписку, уделяя все больше внимания совместному проекту, который постепенно обретает ясные очертания вплоть до приобретения первого участка земли: три с половиной гектара южнее Брентау, холмистая местность с кусочком леса; территорию можно расширить в сторону Рамкау. На накопительном банковском счету лежит определенная сумма в долларах, которой достаточно, чтобы приобрести на окраине Вильно (Вильнюса) примерно такой же земельный участок. Оба, вдова и вдовец, не догадывались, что они настолько предприимчивы.
Все-таки начал рисунок для “Мертвого леса”. Прямо-таки безумная радость: посадил сегодня на южном склоне третье дерево — мушмулу, она должна принести кисловато-сочные плоды. Надеюсь, почва не слишком перенасыщена влагой из-за затяжных дождей.
Перелет Фару-Гамбург, 26.1.90
Прочь от моих кактусов! Газеты (купленные на аэродроме в Фару) сразу вернули меня к немецко-немецким дрязгам. Еженедельник “Цайт” опубликовал беседу с Брандтом[3] под заголовком “Конфедерация — это тоже объединение”. Зачем тогда туманные намеки на Германский союз? Зато замечательно, как Старик — а после смерти Венера[4] он и правда старик — выводит из истории СДПГ свою поддержку социал-демократов ГДР. “Крик жерлянки” летит со мной. Уже в самом начале повествования в Гданьске появится предприимчивый бенгалец, а на самом деле — марвари из Калькутты. Немного позже он откроет частную фирму велорикш: дешево и экологически безопасно. За рулем — поляки. Он сознает значение глобальных изменений климата, предсказывает выращивание риса в низовье Вислы. Иронизирует относительно “расточительного использования земли” немецко-польским миротворческим кладбищем. При его посредничестве богатые марвари покупают верфь им. Ленина (бывшую верфь Шихау), а вскоре начинается приток бенгальцев из Калькутты и Бангладеш. Однако развитие этой побочной сюжетной линии будет происходить на заднем плане, оставляя исход открытым. Мой бенгалец (марвари) представляет собой гибрид Дауда Хайдера (нашего калькуттского гида) и Салмана Рушди: путаник и одновременно человек практичный, интеллектуал и простак, наивный и просвещенный. Источником его верований служит смесь различных религий, и, по его мнению, жерлянка — вовсе не горевестница, а предсказательница счастливых перемен. <…>
Белендорф, 28.1.90
Сегодня в Сааре, вероятно, будет предопределен итог выборов в бундестаг. Сумеет ли Лафонтен[5] получить большинство мест в ландтаге? Станет ли он кандидатом от социал-демократов на пост федерального канцлера или же нет? Виды неблагоприятны, так как радио сообщает, что явка избирателей (из-за штормовой погоды) ожидается ниже, чем четыре года назад, поэтому шансы преодолеть пятипроцентный барьер увеличиваются у малых партий — например, у республиканцев.
Здесь тоже дует шквальный норд-вест. Соседний лес стонет. Я закупорился в ателье. Написал короткую речь для Туцинга.
Вчера телевидение показало Брандта на учредительном съезде тюрингской СДПГ. Меня беспокоит то, как он говорит об объединении. Формулировки слишком обтекаемы и неточны: объединение снизу вверх, не унитарное государство, а федерация, основанная на суверенитете земель. А еще он загодя готовит отпор голосам из-за рубежа, критикующим “волю немецкого народа к объединению”. Уж не исходят ли подобные националистические веяния от его молодой жены? Или он решил так подвести итог своей политической карьере? Или даже старается смыть с себя пятно “отщепенца без роду-племени”? Или затрагивает эту тему просто потому, что так велит ему инстинкт политика? А может, каждая из этих причин сыграла свою роль? <…>
Белендорф, 30.1.90
Прошло всего несколько дней после возвращения из Португалии, а я уже набит информацией, засыпан подробностями, причем все твердят, будто воссоединение предопределено и поезд давно ушел. С этим багажом (и поносом, который донимал меня на протяжении почти бессонной ночи) мы едем в Туцинг. Можно ли еще спорить с этим “гласом народа”? По крайней мере, политики крупного масштаба должны понимать, что быстрого объединения добиться можно, однако за него придется расплачиваться утратой доверия и долгим внутренним расколом.
Белендорф, 2 февраля
По возвращении из Туцинга: похоже, конференция, задуманная и подготовленная Антье Фолльмер[6] и мной, пришлась ко времени и может иметь хорошие последствия. Моя краткая речь, произнесенная уже в последний день, вернула дискуссии смысл, ибо накануне у политиков не нашлось “новых ответов по германскому вопросу”. Мне нелегко было выступать с принципиальными возражениями Вилли Брандту; надеюсь, его заставили задуматься (если он вообще задумался) сдержанные, зато вполне определенные высказывания участников из ГДР, например, Конрада Вайсса.
Забавно раздражение федерального президента, который воздержался от критики процесса объединения в присутствии журналистов. Антье Фолльмер сумела говорить, не уклоняясь от сути дела, несмотря на постоянное напряжение и эмоциональные всплески. Ибрахим Бёме, председатель восточногерманской СДПГ, и так несет слишком тяжелое бремя, да еще постоянно недосыпает и вынужден справляться с возложенными на него большими надеждами. Я объявил, что готов участвовать 22 февраля в лейпцигском партийном съезде и еще нескольких мероприятиях.
Замок Туцинг находится на берегу Штарнбергского озера. В парке большие старые деревья. При ясной погоде видны Альпы. Прямо-таки идиллический ландшафт для фильмов “о родном крае”. Что бы ни говорил директор Евангелической академии, с его лица не сходит улыбка. Даже Хайнрих Альберц[7] не пожалел сил для участия в конференции — прибыл ночным поездом. Зеленые мучительно ищут повода для пикировки с социал-демократами, хотя между ними и Норбертом Ганзелем[8] нет очевидных разногласий (как в Туцинге).
Ночи слишком коротки, днем чересчур велико напряжение, а вся нагрузка в целом заставляет почувствовать возраст. В Белендорфе нам стали известны важные новости от 1 февраля: план Модрова по Германии, предполагающий нейтралитет; решение президента США о существенном сокращении численности американских солдат. Кажется, все планы тяготеют к конфедерации, которая могла бы продержаться несколько лет. Это позволило бы ГДР и ее гражданам улучшить экономическую ситуацию и самостоятельно решить вопрос о будущей форме “объединения”. При наличии социал-демократического большинства в обоих немецких государствах могло бы сформироваться новое национальное самосознание. <…>
Берлин, 19 февраля 90
В поезде от Бюхена до Берлина состоялась прерываемая чтением беседа с супругами из Ораниенбурга, которым на вид лет по сорок пять или чуть больше: “Некоторые не знают, что концлагерь перестал у нас действовать лишь в 49-м году”. Потом речь пошла обо всем на свете, а когда разговор коснулся выборов, то выяснилось, что женщина, парикмахерша (муж — художник), принадлежит к иеговистам и считает: “Господь уже сделал свой выбор безо всяких наших голосований, поэтому я на выборы не хожу”. Муж готов голосовать за кого угодно, лишь бы убрать СЕПГ. Большие тревоги, маленькие надежды. Оба стыдятся того, что так много бомжей — “у нас их якобы не существовало” — перебралось теперь в Западную Германию. Когда женщина говорит о себе как о иеговистке, в ее голосе и во взгляде появляется нечто проповедническое. Их сын (один из троих детей) переехал — через Будапешт — в Киль, они ездили навещать его на выходные. Теперь они надеются, что он вернется, когда дома все наладится. Женщина говорит: “В Писании, как вы знаете, сказано о тысячелетнем царстве, и оно настанет. Никакого сравнения с тем, что сулил Гитлер”. Оба работают в кооперативе, сбережений у них нет, так как три года назад они израсходовали все средства на собственный дом. Попросили автограф.
Здесь без конца трезвонит телефон. Разумеется, “Шпигель” не напечатал мое письмо Аугштайну, которое называется “Поезд ушел — но куда?”; непримиримые борцы с цензурой сами занимаются таковой — отвратительно! Передам текст в “Тагесцайтунг”.
До поездки в Лейпциг сделал эскиз для последнего листа к “Мертвому лесу”.
Лейпциг, 24 февраля 90
Вчера рано утром — я пытался еще немного поспать — младший сын распевал в коридоре про электромонтеров, которые целуют девушек “электрически”. Эта песня, которую он разучивает с малышами из детского сада для карнавала, пробудила у меня воспоминания.
Затем партийный съезд — утомительная процедура, которая производит на меня весьма сильное впечатление, ибо ее ничем не заменишь, а она демонстрирует, как трудно дается выработка демократических решений (что происходит здесь с почти хрестоматийной наглядностью, поскольку демократии необходимо учиться). Поступает сообщение о заложенной бомбе. Спокойное ожидание на весеннем солнышке. Подозрение падает не на правых радикалов, а, скорее, на бывших сотрудников Штази. Ибрахим Бёме, тщедушный человечек с немного старомодно-театральными манерами, растет от выступления к выступлению. Значительным большинством голосов его избирают председателем. Позднее на трибуну приглашают меня, чтобы слегка подбодрить уставших делегатов.
Сегодня после томительного ожидания от дискуссии по программе урвали три четверти часа драгоценного времени; прибыл Вилли Брандт, которого делегаты приветствовали стоя и избрали почетным председателем; он вновь выступил с большой речью — большой, потому что она вместила в себя обращение к делегатам, к Лейпцигу, ко всем гражданам ГДР, но одновременно содержала внятное послание, выходящее за пределы Германии. Разумеется, мне хотелось бы большей определенности — скажем, исторической — в духе Германского союза, идей Франкфуртского парламента, вплоть до будущего федеративного немецкого государства, но он любит неопределенность и благодаря ей имеет успех. Словом, партийный съезд обрел историческое значение. <…>
Дрезден-Радебойль, 2.3.90
Удачным получилось вчерашнее выступление в дрезденском Кукольном театре с Бэби Зоммером[9], на которого даже напала “сценическая лихорадка”, поскольку дело происходило в его родном городе. Заключительная дискуссия, разговоры до и после показали, что те ультраправые, националистические, ксенофобские, антисемитские, вульгарно-материалистические и прочие антитолерантные настроения, которые в ГДР до сих пор не выходили на поверхность и теперь со всей неизрасходованной силой вылезли наружу, проявляются гораздо откровеннее, чем я ожидал. Предсказываемому большинству голосов в пользу СДПГ грозит серьезная опасность. К тому же группы, которые в виде тихой оппозиции пережили режим, а потом вынудили его к переменам, теперь выдохлись, лишились инициативы и страдают внутренним недоверием и недоверием друг к другу.
Новые впечатления как-то приглушили известие о поражении сандинистов на выборах в Никарагуа. Из-за слабости Советского Союза эта маленькая несчастная страна окажется целиком в подчинении у Соединенных Штатов.
На очереди последняя остановка — Карл-Маркс-Штадт, которому вскоре вернут прежнее название Хемниц.
Карл-Маркс-Штадт, 2.3.90
Гигантская голова Маркса перед зданием Окружного совета. Монумент собираются продать, чтобы этими деньгами оплатить переименование города. Выступление состоялось в одном из выставочных залов музея, перед началом дали время перекусить. Директор музея — бывший член СЕПГ, о чем говорит откровенно, но в то же время стесненно. Недавно здесь выступал Коль, который, как и в речи во Дворце спорта, обращался к массе слушателей с вопросами: “Вы хотите объединения Германии? Вы хотите всеобщего благосостояния?” — Вульгарнее некуда!
Из Виттенберга в Штральзунд, 15.3.90
<…> Спал крепко, а проснувшись по будильнику, никак не мог сообразить, где нахожусь. Купил на вокзале восточногерманское издание “Тагесцайтунг”. О социал-демократах пишут насмешливо, даже ехидно, так что трудно понять политическую направленность газеты. Объединенные левые? Рискую спрогнозировать результаты выборов, поскольку погода на улице по-весеннему мягкая:
СДПГ — 33 %; “Союз-
НСС — 3 %; Демократический прорыв — 5 %; ХСС — 37 %,
ПДС — 12 %; либералы — 4 %; Крестьянская партия — 3 %.
Лейпциг, 19.3.90 г.
Получилось хуже, чем я ожидал. Поражение социал-демократов, как и победа Альянса и партий, блокировавшихся с ХДС, чрезмерны до гротеска.
Мы были в Доме демократии на Бернхард-Герингштрассе. Сначала
у зеленых, потов в “Союзе-
См. далее бумажную версию.