Вступление автора. Послесловие Евгения Попова
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 8, 2008
Перевод Натэлла Горская
От автора
Почти все нижеследующие стихотворения написаны мной в прошлом веке — классическим стихом, с рифмами и точно рассчитанными слогами. Теперь уже и у нас так пишут лишь немногие поэты. Одна из причин — стремление как можно скорее дойти до иностранного читателя. Другая — нежелание терпеть диктатуру формы.
Я и раньше, а в последнее время довольно часто, проклинал свою верность рифме и песенному орфическому началу, но оно у меня явно в крови. Корни моего рода — в так называемой Долине царей, чьи уникальные сокровища, извлеченные из древних гробниц фракийцев, сегодня путешествуют по свету. В одной из них была найдена бронзовая «голова Орфея». Отец мой — оперный певец, а моя мать, прежде чем посвятить себя медицине, училась игре на скрипке у самых лучших наших дирижеров. У нее был абсолютный слух, и это создавало некоторые проблемы моему отцу.
На следующий год после студенческих бунтов во Франции я окончил Французскую гимназию в Софии. Я много писал, и моя мечта была учиться в Сорбонне. Вместо этого я оказался в Москве в единственном в мире институте для писателей имени М. Горького. После института служил в армии на турецкой границе, работал редактором в еженедельнике «Литературен фронт», в софийском издательстве «Профиздат», на Болгарском национальном телевидении. В журнале «Факел», который стартовал в 1981 году как «двухмесячник советской литературы», я со дня основания сначала был заместителем главного редактора, с 1990 года и по сей день — главный редактор. После всех трудностей, пережитых в годы перемен, «Факел» окончательно утвердился как независимое издание отечественной и иностранной литературы.
Время, в которое я жил, научило меня запирать свои стихи. Переносить свои мысли в чемоданах с двойным или тройным дном. Я и сам начал раздваиваться и растраиваться, и поэзия для меня стала единственно приемлемой формой жизни. Я писал всё медленнее и мучительнее и так нагружал слова различными значениями, так располагал и расставлял их, что порой они приобретали смысл, обратный первоначальному.
Сейчас я стараюсь, чтобы мои стихи были как можно предметнее, а содержание — самостоятельным и независимым от формы, чтобы оно вдруг не испарилось, если останется без нее. Вероятно, многие мои стихи кому-то покажутся «сюжетными», если сюжетом можно назвать случай или историю, которая разыгрывается в голове героя. Со временем я понял, что любовь к метафоре способна заслонить смысл и что нет более действенной метафоры, чем само действие. И нет ничего неожиданнее неожиданного глагола. Поэзия не в невероятном сравнении, а в состоянии воспринимать сверхъестественное как естественное. Каждый поэт, я думаю, в какой-то степени медиум и пророк. С годами я становлюсь все осторожнее к словам, которые оставляю на бумаге. Все сказанное мной в стихах почему-то сбывается. Я даже становлюсь суеверным. Может быть, это из-за возраста, но я все яснее осознаю, что когда-нибудь меня не минует за это расплата. Ведь поэзия — как судьба. Чем яснее она на первый взгляд, тем загадочней и непроницаемей на самом деле. И чем проще и обыденней она выглядит, тем больше в ней ирреального. И не имеет никакого значения, каким стихом — свободным или классическим — она написана.
Перевод с болгарского Майи Тарасовой
Оставьте в покое[1]
Оставьте в покое того, кто не склонен к беседе,
Кто пьет здесь вино и щетину не бреет три дня,
Кто крошки сметает под стол, беспокоя соседей,
И кашляет хрипло, табак отсыревший кляня.
Пускай он уходит, кивнув на прощанье бутылке,
И, двери минуя, наружу с балкона шагнет,
И клеверным полем дойдет до ближайшей развилки,
И, резко рукою взмахнув, грузовик тормознет.
В пути он расскажет шоферу о язве давнишней,
О голоде вечном, что спать по ночам не дает,
Добавив, что малые радости тоже не лишни
И хлебом единым едва ль человек проживет.
Сойдя на холме, он отыщет корявую грушу
И станет лупить по стволу, разодрав кулаки.
Потом растворится в ночи, и она будет слушать,
Как воет он глухо от боли, стыда и тоски,
От жизни жестокой, что нас на задворках находит
И в грубых ладонях сжимает, прессует потом…
…Оставьте в покое того, кто с холма сейчас сходит,
Чтоб снова молчать и стучать по столу кулаком.
Старость
Днем, как ребенок, крепко спит она.
В постель давно с мужчиной не ложится.
А ночью, коль взорвется тишина, —
Так это сыновьям ее не спится.
Порою, пробудившись в ранний час,
Откроет дверь, проветрит чемоданы
И с удивлением глядит на нас —
Не призраки ль явились ей нежданно…
И осыпается с нее пыльца,
Как с крыльев бабочки испепеленной,
Что долгой ночью билась без конца
О стекла нашей лампы раскаленной.
А иногда усядется в углу,
И ловит наши жесты и повадки,
И прячет их, как паучок, во мглу,
Пока не переварит без остатка.
Порою — как в колодезное дно —
Вглядится в зеркало она несмело:
Что там? Да платье, сшитое давно,
И ставшее таким нелюбым тело.
Но все ж когда цветы подарят ей
Иль греется она на солнцепеке,
Ее глаза вдруг заблестят живей,
И блеклые порозовеют щеки.
И хоть она не так еще стара,
В порядке слух, не ослабело зренье,
В ней, словно в доме, прочном лишь вчера,
Ветшает что-то каждое мгновенье.
Конь
Крутой, как горный ливень, склон,
Тропа, лишайника наплывы.
Я поднимался вверх, а он
Спускался вниз неторопливо.
Дельфиний влажно яркий лоск
Спины, попоной не покрытой,
Скользящие по камню вкось
Раздолбанные в кровь копыта.
И ветра резкого прыжок,
И вспышка шкуры золотистой —
Как будто бог ее поджег
Костром рожденной жгучей искрой.
Когда он миновал меня,
Я разглядел на крупе гладком
Клеймо, что въелось в плоть коня…
И вверх пошел я без оглядки.
А наверху, на крутизне,
Увидел я с едой корзину —
Вино и хлеб достались мне,
И это ел и пил всю зиму.
АНГЕЛЫ
Всего-то в двух шагах от неба,
У края тропки ледяной
Сидел недвижный, жалкий некто,
С застывшей, скрюченной спиной.
Быть может, он свалился спьяну,
Иль от побоев изнемог —
Какие у него изъяны,
Я сразу разобрать не смог.
Он с давних пор не шевелится
Вдали от мира и людей,
О нем забыли звери, птицы,
Его обходит лиходей.
Был скользким, словно круп кобылы,
Высокий холм, одетый в снег,
Но я, рожденный однокрылым,
Покинул монастырь навек.
Сгустились сумерки, и стужа
Гнала святых из храма прочь,
Но трудный спуск я все же сдюжил
И вниз сошел — ему помочь.
Гляжу: кювет заледенелый
До верха перьями набит,
И он — в льняной рубахе белой,
В опорках белых — там сидит.
И хоть пришлось ему несладко,
Но был он жив и невредим.
Осталось для меня загадкой,
Что некогда случилось с ним.
Его я вывел на дорогу,
Поцеловал он руку мне
И в небо устремился — к Богу —
И вмиг исчез в голубизне.
Место для посадки
Долго с тобой мы летели, вконец истомились —
Место для нашей посадки не сыщешь во тьме.
Крылья сложив, все же мы кое-как приземлились
На выступавшем из мрака, высоком холме.
Вызволить нам бы Иону из рыбьего брюха…
После потопа бурлила, ярилась вода,
Но на холме, где журчал ручеек, было сухо.
Медленно двинулись вниз мы — в туман, в никуда.
Вскоре туман поредел, проступили бараки,
Чахлое деревце груши, лужайки пятно,
Громко трещали сороки, брехали собаки…
Всем этим сыты по горло мы были давно.
«Глянь!» — ты воскликнул, и мы пастуха увидали:
Вон он, под грушей, с давнишней газетой в руке,
Рядом овраг и какой-то рыбак, ну а дале —
Вал земляной и запруда на нашей реке.
Церковь в затон погрузилась по самые плечи,
Купол светился, зеркальной водой отражен,
Рядом торчали скелеты деревьев калечных,
Как исполинские статуи древних времен.
Замерли мы посреди лопухов и крапивы,
В иле мужик шуровал рыболовным сачком.
Вдруг громыхнуло, и рыбина — дивное диво! —
Всплыв из глубин, проглотила весь храм целиком.
Ты хоть с трудом, но нашел все же место для взлета.
Я выбирался пешком и все время гадал —
Где же Иона?.. Чуть позже поведал мне кто-то:
В храме он был и, как видно, тебя поджидал.
Такая темнота и пустота
Такая темнота и пустота…
Как хорошо, что есть во тьме врата
и в них — огнем пылающий просвет.
Как хорошо, что ветер дует так,
как будто апокалипсис грядет
иль за окном ночной не тает мрак.
Как хорошо, что колокольня есть,
И, если кто-то в двери постучит,
Колокола разносят эту весть.
Как хорошо, что храм еще стоит,
и хоть весь день он на замок закрыт,
и некому свечу зажечь внутри,
но в храме ярче огненной зари
бушует пламя по ночам,
как будто сонм светил сияет там;
ни шепота не слышно, ни молитв,
лишь колокольный звон в тиши разлит,
и печью огненной сияет храм.
И если человек заглянет в щель,
то, прежде чем ослепнет он и к небесам
взовьется храм надзвездным вслед гостям,
его омоет слезная капель.
Такая темнота и пустота…
Как хорошо, что дом — любви мечта —
глядит на птицу, севшую на крест,
а не трубы, что торчат окрест,
что всеми окнами сияет он,
как будто небосвод в них отражен,
и, если пошатнется храм во тьме
и сам Всевышний, согрешив,
решит его на звезды раскрошить,
не дрогнет дом, стоящий на холме.
Такая темнота и пустота…
Как хорошо, что есть во тьме звезда
и под звездой напротив храма дом…
Как хорошо, что храм глядит
в окошки дома, и, когда
окрестность заливает мгла,
сияют золотые купола.
Как хорошо, что птица кружит у окна,
и на окне тяжелых ставень нет,
всегда распахнуто оно —
идет ли дождь, идет ли снег.
Как хорошо, что есть и мрак и свет.
Как хорошо, что женщина в окно видна:
в глубинах спальни, под крестом,
в объятьях держит первенца она.
Настоящий поэт Георгий Борисов
Георгия Борисова знают в России ВСЕ. И если это — преувеличение, то весьма незначительное. Знают все прозаики, поэты, критики, редакторы традиционных «толстых» литературных журналов и творцы off культуры. А если и не знают, то слышали — есть в Болгарии такой ХОРОШИЙ МУЖИК, видный поэт, интеллектуал, который любит Россию не меньше своей страны. Отчего и издает в Софии уникальный, не имеющий аналогов в мире журнал «Факел», практически полностью посвященный современной русской литературе. Более того, создал одноименное издательство, которое совместно с пловдивским издательским домом «Жанет-45», возглавляемым поэтессой Божаной Апостоловой, печатает наиболее заметные книги русских авторов в переводе на болгарский.
В свое время Георгий (по-болгарски его имя звучит — Георги) окончил московский Литературный институт имени Горького. Да мало ли, кто там учился — далеко не все из выпускников этого почтенного ВУЗа стали действующими литераторами, а таких подвижников, как Борисов, вообще считаные единицы. Даже хороший писатель — существо большей частью одинокое, эгоистичное, не склонное вообще-то «рвать пупок» ради любого общего дела, как бы ни призывали его к этому идеологи всех мастей, времен и народов. Георгий Борисов наглядно опровергает распространенные мифы начала третьего тысячелетия — о бездуховности, полной потере интереса к серьезному чтению, крахе прежней «дружбы народов» вообще и нашей славянской дружбы, измеряемой веками, в частности.
«Факел» за все время своего существования, с 1981 года, опубликовал по-болгарски — страшно сказать — около полутора тысяч авторов. Среди них некогда запрещенные классики ХХ века — Булгаков, Платонов, Пастернак, Хармс, Цветаева, «шестидесятники» Аксенов, Астафьев, Солженицын, Трифонов, Шукшин и совсем новые имена, возникшие в русском культурном пространстве за последние двадцать лет. Всех перечислить невозможно при всем старании и скрупулезности. Достаточно сказать, и я об этом заявляю с полной ответственностью, что в журнале представлен весь диапазон нашей отечественной словесности — от «почвенников» до «космополитов», от чинных традиционалистов до «постмодернистов» и даже маргиналов. Критерий один — качество. Критерий правильный: правители и режимы меняются, слово, КОТОРОЕ БЫЛО В НАЧАЛЕ, остается.
И замечательно, что, слава богу, и с собственным словом у Георгия Борисова, автора многих поэтических книг и текстов песен, ставших народными, все в порядке. И тут дело вовсе не в том, что он отмечен многими премиями и наградами, что его стихи включены практически во все представительные антологии болгарской поэзии в США, Великобритании, Франции, Германии и, конечно же, России. Борисов поэт нервный, точный, образный, умеющий затронуть своими строчками живую душу читателя и слушателя. И для меня вовсе не странно, что бесконечные хлопоты по изданию «Факела» не мешают ему творить и выстраивать собственный поэтический мир. Настоящему поэту не может помешать никто, кроме него самого. Георгий Борисов — настоящий поэт.
Евгений Попов