Перевод Василия Арканова
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 8, 2008
ЧарльзД’Амброзио[1]
Они сделали всего лишь один неверный поворот — выбрали не тот, что нужно, выезд с шоссе, а потом, в центре, угодили в типичный для Сиэтла лабиринт улиц с односторонним движением, ноД’Анджело вообразил себя путешественником во времени, попавшим в XIX век. Он выглянул в затемненное окно «кадиллака» и за водянисто-зеленым маревом стекла увидел нескольких китайцев в широких брюках (он принял их за кули былых времен), карабкающихся вверх по склону, сгорбленных, точно каждый тащил на плече по кувалде. «Во китаезы, — сказал он. — Небось раньше рельсы укладывали». Кайп наконец-то отыскал нужную улицу и пересек площадь Первопроходцев с юга на север. На тротуаре сидел индеец, зажав голову между локтями, повязывая выцветшую голубую бандану поверх двух блестящих крыльев черных, цвета воронова крыла, волос. Пара стоптанных ковбойских сапог лежала в водосточной канаве, дожидаясь, пока он проветрит ноги. Д’Анджело опустил стекло, помахал в воздухе револьвером, прицелился и спустил курок. Ударник трижды щелкнул по пустым отсекам барабана, но мысленноД’Анджело уложил индейца прямо там же, на тротуаре. Он поднес дуло к губам и сдул воображаемую струйку дыма.
— А если бы он был заряжен? — сказал Кайп.
Д’Анджело ухмыльнулся и пальнул Кайпу прямо в лицо.
— Но ведь нет же, а?
— Господи, — сказал Кайп, выхватывая у него револьвер. Он бросил его на заднее сиденье. — Достал уже своими ковбойскими играми.
Д’Анджело растянул губы в улыбке и стал смотреть, как две шлюхи-филиппиночки перетаптываются под навесом магазина охотничьего снаряжения. За ними, за стеклом витрины, стояло чучело медведя гризли на задних лапах. Кайп крутанул руль, чтобы вписаться в очередной поворот, — колеса «кадиллака» заскрипели по нагретому асфальту. Сосуд с прахом перекатился по соседнему сиденью. Д’Анджело взял в руки декоративную урну и отвернул крышку. Подхваченное ветром облачко серого пепла поплыло по машине. Кайп закашлялся и замахал перед лицом ладонью, пока невесомые останки его дедушки вытягивало сквозняком на улицу. Он облизнул губы и ощутил вкус пепла.
— Фу, черт, — сказал Кайп, отплевываясь.
— Пепел к пеплу[2]. — Д’Анджело закрутил крышку и встряхнул урну. Внутри что-то глухо громыхнуло. — Кости, — сказал он. — Зубы.
Кайп выхватил урну уД’Анджело и положил на заднее сиденье рядом с револьвером. Отер пот со лба. Было душно, и он уже больше недели не мылся.
— Сколько ему было? — спросилД’Анджело.
— Девяносто девять, — сказал Кайп.
— Я бы так долго не хотел.
— Дед хорошо прожил.
— А то некоторые мальчики — божьи одуванчики проводят свои золотые годы в засранных кальсонах.
— Дед до конца сохранял достоинство, — сказал Кайп.
— Меня воротит от стариков, — сказалД’Анджело.
Он отхлебнул бурбона и откинулся на спинку сиденья. НаД’Анджело была красная рубашка в стиле вестерн с пластмассовыми кнопками под жемчуг и бирюзовый галстук-боло — и то, и другое куплено в магазине конской упряжи в Тонаскете неподалеку от канадской границы. Он рассчитывал, что рубашка и галстук превратят его в настоящего ковбоя, но был круглолиц и приземист и продолжал ходить в тех же поношенных, в мелкую полоску брюках и тех же красных кедах, которые надел перед отъездом из Бруклина шесть месяцев назад. Кайпу он напоминал одного из тех карликов в клоунском одеянии, что выезжают на шетлендском пони во время пауз на родео. Они познакомились два дня назад — Кайп подобралД’Анджело, когда тот искал попутку на стоянке грузовиков с восточной стороны гор.
— Он почти целый век прожил, — сказал Кайп, думая о дедушке. — Вашингтон еще даже не стал штатом, когда он родился.
— Проживешь столько, — сказалД’Анджело, — а потом выясняется, что и похоронить-то тебя уже некому. Вот и ездишь здесь кругами, как Будда, в поисках местечка.
Кайп не поддержал разговор, и старенький автомобиль покатил вдоль берега. «Эльдорадо» принадлежал его дедушке — высокому худощавому седовласому старцу, который сохранял столько жизненной энергии, что сам рубил и складывал дрова в поленницы, уходил до зари ловить чавычу и кижуч с мыса Камано, пока как-то вечером две недели назад не сказал: «Что-то я устал чертовски», — присел на кушетку, закрыл глаза и умер. В ту ночь, мучительно тоскуя по деду, Кайп пролистал его записную книжку, которая напомнила ему список бросков боулера, переваливших за двести, — сплошь страйки и спеи[3], жирные черные линии, перечеркивавшие имя за именем по диагонали или крест-накрест по мере того, как один за другим умирали дедовы друзья.
«Эльдорадо» оказался последней машиной, которую впустили на паром. Кайп и Д’Анджело вышли на палубу и встали на носу, держась за цепи ворот, подставив лица упругому ветру.
— Может, нам надо туда, — сказал Кайп. Он довольно неопределенно махнул рукой в направлении запада, где краснело небо, пропитываясь закатным солнцем.
Д’Анджело достал из нагрудного кармана рубашки помятую губную гармонику МarineBand[4] и изо всех сил постарался превратить мелодию «Дом на ранчо»[5] в подобие бойкого блюза. Других песен он не знал, да и эта звучала чудовищно. Д’Анджело наигрывал ее постоянно, но за те два дня, что Кайп его знал, особых улучшений он не заметил.
Когда паром загудел, Кайп бросил за борт пенни — он всегда так делал, пересекая залив, с детства, на счастье.
Д’Анджело сказал:
— Ну уж отца-то он тебе никак не мог заменить.
— Ты не знаешь, — сказал Кайп.
— В кетч[6] вы точно не играли.
— Играли, — сказал Кайп.
— У тебя бросок девчачий, — сказал Д’Анджело. — И мускулатура неразвита. Видно же, что тебе никто ничего не показывал.
Кайп потеребил молнию своей тонкой желтой ветровки и сказал:
— Бросок — это не главное.
— Мы ему найдем местечко.
Под «местечком» имелось в виду подходящее место, чтобы развеять прах старика. Кайп точно не знал, где оно — по крайней мере, ни на одной из карт оно не было обозначено, — но знал, что непременно что-нибудь эдакое почувствует, когда туда попадет. Он колесил взад-вперед по штату уже неделю, следуя по маршрутам дедушкиной жизни, съездил туда, где дед родился, где любил бывать, и всюду к себе прислушивался. Теперь он направлялся к океану.
Панихида — странная смесь надменно-чопорной атмосферы мероприятия по сбору средств на нужды какого-нибудь музея и хмельной сентиментальности прóводов — показалась Кайпу настоящим театром абсурда, в котором все, от старых друзей семьи до репортеров и партнеров по бизнесу, только и делали, что выдвигали свои версии о жизни и временах Генри Кайпа Грина. Истоки финансового благополучия деда коренились глубоко в истории и природных богатствах края (деревья и рыба в основном), и старик был, можно сказать, легендой, причем легендой, которую местные газеты никак не соглашались оставить в покое. «Последний из первопроходцев» прозвали его в газетах. Что правда: во времена Волстеда[7] он сплавлял спиртное вниз по проливу Харо, владел лесами и рыбоводческими хозяйствами, пару раз избирался в конгресс штата. Из своего поколения он был, безусловно, последним.
Кайп сидел в первом ряду возле своей пьяной матери, а священник, взошедший на кафедру, объявил о том, что такому выдающемуся человеку, как Генри Кайп Грин, смерть была ниспослана легкая, как великая награда за службу: после стольких трудов на благо земного сада старому Кайпу давно было уготовано место в райском саду. То, что ключевые пассажи проповеди и надгробной речи были взяты из Апокалипсиса — Альфа и Омега, начало и конец, четыре и двадцать этого, семь того, ангелы, трубы, — показалось Кайпу вполне соответствующим тому положению, которое дедушка занимал в обществе, но, с другой стороны, чтение прерывалось старческим гудением, старики и старухи бормотали себе под нос, то и дело выкрикивая что-то, как заколдованные, и в целом все это выглядело немного безумным, невразумительным и, в общем, бессмысленным.
Сразу за панихидой последовало щедрое угощение: мягкие сэндвичи со сладким луком вала-вала, отварная нерка, краб данджинесс, устрицы из залива Виллапа, извлеченные из раковин и утопленные в сугробах измельченного льда, горы яблок редделишес — всё подарки друзей, присланные (отчасти как дань уважения, отчасти — как налоговый атавизм эпохи Римской империи) из разных концов штата. Кайп дал несколько интервью, от которых у него осталось неприятное ощущение, будто его слова сплющивали, чтобы втиснуть в заранее заготовленное для них место в уже сочиненной статье. «Мальчишкой мой дедушка, — сказал он репортеру «Сиэтл Таймс», — любил ходить по пабам…» Женщина, задававшая вопросы, расцвела, предвкушая еще более порочные откровения о темном прошлом старика Кайпа, но постепенно увяла, а потом и вовсе утратила всякий интерес, сообразив, что не то услышала. Других интересовал сам Кайп: ходили упорные слухи, что в завещании внук назван основным наследником. Отца Кайп не знал — он утонул, разбился, катаясь на водных лыжах (был нетрезв, не выпустил вовремя веревку и врезался в пирс), незадолго до его рождения. Кайп вырос в доме деда в горах. По вскрытии завещания он станет несметно богат. Поэтому всем хотелось его разглядывать, наблюдать за тем, как деньги, то есть богатство, начнут прогибать его под себя.
Кайп выбрался из зала и вошел в церковь тут же неподалеку, где на скамье рядом с алтарем стояла дедушкина урна. Он сунул ее под мышку, как футбольный мяч, и быстро вышел из церкви, сбежал по ступенькам и направился туда, где была запаркована дедушкина машина. Мать хотела установить урну на мраморной полочке в семейном склепе, но у Кайпа на этот счет имелись другие соображения. По крайней мере, ему так казалось, когда он вставлял в зажигание ключ и заводил допотопный «эльдорадо».
Кайп и Д’Анджело ехали сквозь ночь. Фары их большого автомобиля бурили тоннель в плотной накипи нависших над дорогой ветвей кедра и синей ели, тоннель, который ненадолго распахивался перед ними в луче белого света и мгновенно смыкался позади во тьме, чуть розовевшей от габаритных огней. Был сухой сезон, конец августа, и дождя не было уже много недель. На нескольких цыганских стоянках — временных лесопильнях невдалеке от дороги[8] — они видели обручи синих искр, вращающихся над пилами, и вдыхали запах свежей древесины, когда лезвия вгрызались в стволы. Время от времени за окном проплывали свежие поросли белых крестов, отмечавших места смертоносных аварий. «Эльдорадо» шел как под парусом, его массивный каркас так мягко вписывался в изгибы и повороты дороги, что Кайпа даже немного укачало.
На очередной развилке фары выхватили из темноты молодую женщину, которая голосовала, оттопырив большой палец. На ней были белые шорты в облипочку, сандалии с застежкой на щиколотке и мужская рубашка, концы которой были завязаны чуть повыше талии. Она стояла, привалившись к огромному камню — эрратическому валуну, исписанному фосфоресцирующими признаниями в любви.
— Тормозни, тормозни, — сказал Д’Анджело.
Кайп съехал на обочину.
Женщина подняла с земли плетеную корзину и юркнула на заднее сиденье. Она даже не спросила, куда они направляются. Как будто это и так было ясно.
— Х-ха, — сказал Д’Анджело, — я вижу, ты с нами хоть на край света готова. Выпить хочешь?
— Давай, — сказала она.
Она отхлебнула из бутылки и утерла губы. Заколка из горного хрусталя в форме лошадки поблескивала у нее в волосах.
— Раз вы на этой дороге, у вас только один путь. Другого нет. Дальше только резервации. — Она еще раз отхлебнула, прежде чем отдать бутылку Д’Анджело. — И океан, — добавила она. — Большой океан в конце дороги.
— Ты местная? — спросил Кайп. Он попробовал поймать ее отражение в зеркальце, но она улеглась на широком заднем сиденье, и ее не было видно.
— Ага, — сказала она. — Нелл меня зовут. НеллаИдес.
— Слушай же, НеллаИдес, — сказал Д’Анджело. — У этого парня дедушка помер. Ему было до хрена лет, жуть какая важная шишка. Может, ты даже о нем слыхала: Кайп. Его звали Кайп. Точь-в-точь как этого парня. Короче, мы с моим другом Кайпом потягиваем дедушкин бурбон, и палим из его старого револьвера, и собираемся подцепить в океане самую большую рыбину на его старую удочку.
— Никто не говорил, что на поминках должно быть скучно, — сказала Нелл.
— Именно, — сказал Д’Анджело. — А поскольку ты местная и знаешь, чтó тут у вас где, мы тебя приглашаем.
— Идет, — сказала Нелл. — Можно еще мою двоюродную сестренку позвать. Для твоего друга.
— Мой дедушка знал Мунго Мартина, — сказал Кайп, глядя в зеркало заднего вида.
— Кто такой Мунго Мартин? — спросила Нелл.
— Мунго Мартин? Был такой старейшина, вождь племени сатсопов или хайда, или беллакула, а может, и мака.
— Только не мака, — сказала Нелл.
— Короче, чей-то вождь. Я точно не знаю чей. И вроде бы выдающийся художник. Он занимался резьбой по дереву на тотемных столбах. Хотя, может, это никакое не искусство. Дедушка с ним познакомился, когда договаривался о закупках древесины после войны.
— А я что говорил, — сказал Д’Анджело. — Дедуля у этого парня, старый Кайп, не какой-нибудь там хрен с горы, а большой начальник. Он был знаком с самим Мунго, другим большим начальником. Ох и весело было в городе, когда старый Кайп встретил старого Мунго.
— Я бы знала, если бы он был мака. Про мака я знаю.
— Сколько тебе лет, НеллаИдес?
— Достаточно, — сказал она.
Кожа у Нелл была темная и пахла потом, дымом и кокосовым маслом. Первую половину дня она заправлялась пивом в Порт-Анджелесе. Мужчина, с которым она там познакомилась, ехал в Форкс и высадил ее по дороге. Перед этим она была в отключке, а еще раньше пошла с ним в выкрашенный розовым мотель, где администратор ночной смены, что-то смекнув, заставил ее записаться в регистрационный журнал. Она вписала имя, которое ей дали мака, только по-английски, и перевод занял целых три графы: Что-имеешь-не-сохранишь-если-у-тебя-этого-слишком-много.
Д’Анджело перелез на заднее сиденье и уселся с ней рядом.
— У тебя глаза зеленые, — сказал он, целуя ее.
— Пришли нам сюда ту бутылочку, — сказала Нелл.
Кайп передал им бутылку, чувствуя, что его провели: были попутчиками, а стали пассажирами и таксистом. Мимо прогрохотала колонна груженных бревнами грузовиков, подняв невидимую волну, от которой большой «кадиллак» закачало. И Нелл, и Д’Анджело были вне поля зрения Кайпа, но слова и звуки, которые они издавали, были ему слышны.
— Не оборачивайся, — услышал он голос Д’Анджело.
В Неа-Бей[9] дорога оборвалась, уперевшись в клочок утоптанной земли, над которым ветер кружил песок, — страну мака. Несколько белых лачуг выстроилось в ряд по обеим сторонам улицы. Одна из них больше напоминала место крупной автомобильной аварии. Вокруг лежали разбитые машины. Дверцы, бамперы, сиденья и радиаторы свалены в кучу во дворе. Несколько с виду целых машин, которые, должно быть, в последний раз выезжали на дорогу еще во времена Эйзенхауэра, как будто дожидались ремонта. Видавший виды «десото» с треснувшим лобовым стеклом и задубевшими от солнца шинами стоял под тенистым деревом, утонув в песке по самые обода. Над ним свисал с лебедки наполовину разобранный мотор, раскачиваясь от ветра взад-вперед в унисон с ветками. На капоте стояли раскрытый ящик с инструментами и кофейная кружка.
— Дом вождя, не иначе, — сказал Д’Анджело.
Когда Нелл села и выпрямилась, с одной стороны из-под рубашки выскользнула ее крошечная грудь с темно-коричневым соском, похожим на древесный сучок. На нем поблескивала слюна. Она завязала концы рубашки узлом.
— Сегодня последний день сезона ловли лосося, — сказала она.
— Вот оно что, — сказал Кайп. — Значит, ему в океане место. Дедушкин дух нам подсказывает.
— Это за дедулю, — сказала Нелл, надолго присасываясь к бутылке.
— А это дедуля, — сказал Д’Анджело, подняв урну. Он отвернул крышку, ткнул внутрь пальцами и нарисовал у Нелл на лбу крест.
— Пепел к пеплу, — сказал он. — И прах к праху.
— Я тебя очень прошу, отвали от урны, — сказал Кайп.
Гонимые ветром песчинки покалывали бока машины. Казалось, что густой лес наползает с гор и теснит деревушку к морю. В дальнем конце грязной торговой площади, потрескивая, светилась красным вывеска магазина снастей и наживок, пропитывая облепивший ее туман неоновой кровью.
— Пойду проверю мою маленькую, — сказала Нелл. Она откинула волосы назад и поправила заколку. — Сейчас вернусь.
— Не забудь про сестренку, — сказал Д’Анджело. Он хлопнул Кайпа по спине. — Для моего друга.
(Далее см. бумажную версию)