Из «Пяти стихотворений г-на Стратиса Морехода»

Костры на Ивана Купалу

Судьба наша, расплавленный свинец, ее не изменишь

ничего не поделать.

Лили в воду свинец под звездами и

пусть костры запылают.

В полночь встань нагая пред зеркалом

и увидишь

увидишь в глубине зеркала человека

человека что входит в судьбу твою он будет править

телом твоим,

в одиночестве и молчаньи увидишь человека

молчания и одиночества

и пусть костры запылают.

В час когда день завершен а другой еще медлит начаться

в час когда время пресеклось

того кто отныне и изначала правил

телом твоим

должна ты найти

должна загадать чтоб по крайней мере нашел его

кто-то другой, когда тебя уже не будет.

Мальчишки зажигают костры и кричат

перед пламенем в жаркой ночи

(Разве, Герострат, был хоть один пожар

не разожженный мальчишкой)

и бросают соль в огонь чтобы он вспыхнул и зашипел

(Как странно взглядывают на нас дома,

наши плавильные печи, когда их вдруг озарит

ласкою отблеск).

Но ты познав милость камня на изъеденном морем

утесе

в тот вечер когда опустился покой

слышал издалека человеческий голос молчанья и

одиночества

в собственном своем теле

в ту ночь на Ивана Купалу

когда все костры догорели

и ты ворошил золу под звездами.

Лондон, июль 1932 г.

Из книги «Судовой журнал-III» (1955)

Елена[3]

ТЕВКР. …чтобы Кипра

Достичь верней: там Аполлон велел

Нам обитать и город там назвать

По имени родного Саламина.

…………………………………….

ЕЛЕНА. Там, в Трое, был мой призрак, не сама я.

……………………………………..

СЛУГА. Что ты сказал?

Все муки - даром? И награда - призрак?

Еврипид Елена[4]

«А в Платрах[5] соловьи тебе всю ночь уснуть мешают».

Робкий соловей, в шелесте листьев

ты даруешь мусическую прохладу леса

разлученным телам и душам тех

кто знают что не вернутся.

Голос слепой, нащупывающий в сумерках памяти

Шаги и жесты; не осмелюсь сказать - поцелуи;

и горькую вспышку рассвирепевшей рабыни.

«А в Платрах соловьи тебе всю ночь уснуть мешают».

Что это за Платры? Кто его знает, этот остров?

Всю жизнь я слышал неслыханные имена:

новые места, новые безумства людей

или богов;

нес меня вал судьбы

между последним ударом меча какого-то Аякса

и каким-то другим Саламином

и вот принес сюда, к этому берегу.

Луна

вышла из моря как Афродита

и затмила созвездье Стрельца, а теперь подбирается

к Скорпионову сердцу[6]; и все изменится.

Где есть истина?

Был и я на войне стрелком;

участь моя - участь того, кто промахнулся.

Соловей-сказитель[7],

такой же ночью на побережье Протея

слушали твою песнь рабыни спартанки и плакали,

и между ними - подумать только - Елена!

Та, за которую мы столько лет рубились у Скамандра.

Она была там, на краю пустыни; я ее коснулся, она заговорила:

«Неправда это, все неправда, - прокричала, -

Я на корабль смоленый не всходила.

На землю смелой Трои не ступала»[8].

Высокая грудь, солнце в волосах и эта стать

тени и улыбки везде

на плечах на коленях на бедрах

свежая кожа и глаза

под ресницами длинными

она была на нильском берегу.

А в Трое что же?

В Трое - ничего; лишь призрак.

Так пожелали боги.

Парис в постель ложился с тенью, точно с женщиной живою.

А мы под Троей гибли за Елену десять лет!

Великая настигла боль Элладу.

Брошено столько тел

в челюсти моря и в пасть земли[9]

столько душ

размолото жерновами как зерно.

И реки вздувались кровавой жижей

ради колыхания ткани льняной ради облака

ради бабочкиного крылышка лебяжьего пуха

ради ризы пустой ради какой-то Елены.

А мой брат?

Соловей соловушка соловей,

что есть бог? И что не бог? И между ними что?[10]

«А в Платрах соловьи тебе всю ночь уснуть мешают».

Заплаканная птичка[11],

к Кипру, зацелованному волной,

созданному напоминать мне родину,

один я причалил с этой вот сказкой,

если только правда, что это сказка,

если правда, что люди не схватят снова

старую наживку богов;

если правда,

что годы спустя какой-нибудь другой Тевкр,

или какой-то Аякс, или Приам, или Гекуба,

или кто-то неведомый, безымянный, но видевший тоже,

как Скамандр захлебываясь несет трупы, -

разве ему суждено услышать

вестников, приближающихся со словами

что вся эта боль все эти жизни

канули в бездну

ради ризы пустой ради какой-то Елены[12].

Блудный бес[13]

…Стон Никосии, Фамагусты крик,

Которых лютый зверь терзает яро.

Рай[14]

…и блудный бес, искушающий весь мир,

обманул короля и вверг во грех…

Хроника Леонтия Махеры

Жуан Висконти написал всю правду.

Как сводней подкупил граф Терухас,

как повстречались он и королева,

как дело началось и как свершилось, -

о том все подмастерья Никосии

судачили на площадях и в переулках.

Что он письмо правдивое послал

в Европу королю -

советники то знали.

Но сейчас

сошлись они и думают, какой подать совет

Короне Кипра и Ерусалима.

Им ныне повелел король судить

Линору, королеву и супругу:

Она родня владыкам каталонским,

а каталонцы жалости не знают.

Коль жажду мести утолит король,

Они тотчас придут во всеоружье

и ни самих их, ни добра не пощадят.

Ответственность тягчайшая на них:

от мненья их зависит королевство.

Что честен был и верен был Висконти,

они, конечно, знали; но беда, что он поторопился,

и опрометчиво и дерзко поступил.

Как не учел он, что король ужасно вспыльчив

и до безумья увлечен Линорой!

Он, уезжая, брал с собой ее рубашку

И засыпал, держа ее в объятьях.

И написать осмелился безбожник,

Что-де нашли с его овечкою барана.

Да пишутся ли королям такие речи?!

Он был дурак. Попомнил бы, по крайней мере,

что и король грешил. Томился по Линоре,

но в дальней комнате держал же двух любовниц.

Весь Кипр кипел, когда Линора приказала

доставить к ней ту, что была брюхата,

и, жернов положив ей на живот, молоть

зерно за мерой меру.

И худшее - что не вмещает ум, -

когда известно даже малым детям:

король рожден под знаком Козерога -

тот дуралей берется за перо,

когда Луна стояла в Козероге,

и пишет - о рогах и о баранах!

О нет, разумные судьбу не искушают.

Наряжены мы не о том судить,

где справедливость. Долг иной лежит на нас -

определить, где меньшее из зол.

И лучше пусть, коль суждено, один погибнет,

Чем под удар поставить нас и королевство.

Так совещалися они весь день

и на закате к королю пошли

и, поклонясь ему, сказали, что Жуан Висконти

обманщик есть и развращенный лжец.

Жуан Висконти в камере подземной умер

голодной смертью.

Но в сердце короля пустило корни семя

его позора, и его влекло,

что сам он испытал, то причинить и прочим.

И не осталось госпожи, которой он не пожелал бы обесчестить -

и обесчестил. Сопрягались ненависть и страх

и наполняли страхом и враждою землю.

Так, с «наименьшим злом», ступала Участь

вплоть до Антониева дня, до той среды, когда с рассветом

явились рыцари и, вырвав

из рук любовницы, зарезали его.

«Последним подошел начальник стражи

и короля нашел окровавленным, - говорит хронист, -

и вынул меч, и отрубил ему

мужские части, молвив:

“За это заплатил ты жизнью!”»

Таковой конец

Для Пьера короля назначил блудный бес.

Из книги «Судовой журнал-II» (1944)

Дни апреля 1943 года[15]

Тромбоны, трамваи, литавры, лязг тормозов:

Так хлороформ проникает в сознанье:

               вдохни и считай,

покуда бесчувственным мясом не сдашься

на милость хирурга.

По улице он идет осторожно, боясь поскользнуться

на арбузной корке - их швыряют рассеянные арабы

или изгнанники-политиканы и их свора,

швыряют и ждут: наступит? или не наступит?

- как на ромашке гадают… Идет

- в руке связка ключей: где те двери, что они отпирают?

Поверх - сушь и синь неба:

повыцветшие рекламы круизов,

ставни, закрывшие окна дома и лица любимых,

вода, что пролита на корни платана…

Он идет:

Словно спешит на работу

За ним - стая голодных псов, что рвет

ему брюки.

Рвет, пока донага не разденет.

Он идет, спотыкаясь, - вслед ему тычут пальцем,

и душный, горячий ветер метет в лицо

огрызки, дерьмо, вонь и клевету.

Из книги «Судовой журнал-III» (1955)

Айя-Напа

И видишь свет солнца, как говорили древние[16].

Что же, я думал, что вижу, долгие годы

скитаясь меж горами и морем

встречая людей в блестящих доспехах;

странно, но я не заметил, что вижу только их голос.

Кровь вынудила их говорить, кровь барана,

зарезанного мной, - я положил его к их ногам[17],

но не был светом тот красный ковер[18].

Мне говорили: свет - это то, что – на ощупь, чутьем.

Будто бежишь от погони, а ночью таишься в конюшне,

будто ты обретаешь женщину, тело и лоно,

и в комнате - вязкий, удушливый запах.

Мне говорили: кожа и шелк.

И вот - в удивлении: вижу. Свет солнца -

как золотистая сеть, а в ней, будто рыба,

бьется все сущее, и ангел

- огромный ангел тянет ее, в такт

движениям рыбаков, выбирающих ловчие сети.

Из книги «Три сокровенных поэмы» (1966)

«Летнее солнцестояние», гл. 8

Белый лист бумаги суровое зеркало

возвращает лишь то, чем ты был.

Белый лист - он говорит твоим голосом,

Твоим, -

не тем, который хотелось услышать.

Этот напев - жизнь,

растраченная впустую…

Но еще можно ее отыграть, -

если только припасть

к этой белизне равнодушной,

белизне, что отбрасывает тебя

назад, к твоему началу.

Ты странствовал, видел множество лун и много солнц

прикасался к живым и мертвым

испытал боль юноши

муки роженицы

огорченье ребенка,

но все, что ты испытал - бесполезная груда

если ты не доверишься этой вот пустоте.

Может ты и найдешь то, что, ты думал, навеки утрачено:

цвет юности, справедливые волны возраста, сомкнувшиеся над тобой.

Жизнь это то, что ты отдал

эта пустота - то, что ты отдал,

белый лист бумаги.