Вступительная статья Ирины Ковалевой
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 2, 2008
Перевод Ирина Ковалёва, Софья Ильинская
Одиссеас Элитис[1]
Солнцепоклонник: Поэт Одиссеас Элитис
Перевод И. Ковалевой, С. Ильинской
Вступительная статья И. Ковалевой
Под знаменем греческой поэзии Одиссеас Элитис (1911-1996) прослужил ровно 60 лет, все это время будучи одним из самых влиятельных поэтов (а в 1980-х — 1990-х гг., вероятно, и самым влиятельным), чье творчество в значительной мере определяет литературный пейзаж.
У Элитиса был яркий дебют. Публикация (в
Плеск поцелуй на влажном песке побережья — Эрос
Волю свою лазурную легкая чайка
Дарит горизонту
Волн прилив и отлив
На ушко раковине шепчет пена морская
Кому — загорелая кому — златокудрая дева?
Бриза прозрачное чистое веянье
Грез паруса колышет
Вдали
Эрос бормочет сонно свои обещанья — Плеск[3].
С сюрреализмом Элитис угадал: как раз в это время
входят в греческую литературу А. Эмбирикос, глава греческих сюрреалистов, и
Н.Энгонопулос, поэт и художник, может быть, из всех сюрреалистов самый
талантливый[4].
Элитис познакомился и подружился с ними, писал и печатал в журнале стихи в
манере «автоматического письма», в
Ревет, бьется ветер, и снова бьется ветер
Туго заворачивается пустыня в черный плат
Согнувшись за спиной месяцев-облаков прислушивается
К чему прислушивается — месяцы-облака далеко?
Простоволосая, неубранная — ах, оставьте ее —
Вместе свеча и пламя, что жжет свечу, плачет мать — оставьте ее —
В комнатах пустых, ледяных блуждает — оставьте ее!
Ибо Судьба — никому не вдова,
Суждено матери — плакать, мужчинам — воевать,
В садах — соцветиям девушек расцветать,
Крови — литься, прибою — биться о берег,
А свободе — молнией сверкать снова и снова![6]
Элитис даже сетовал впоследствии, что слава «Младшего
лейтенанта…» заслоняла подчас другие, более поздние стихи, которые поэт считал
более важными для себя. Но самое главное его создание было впереди. В
В начале — свет И час первый —
и
об ужасах войны. В
Марина свет мой ненаглядный
моя зеленая заря
Мой голубь дикий неразгадный
и лета лилия моя[8]
(«Марина», из книги «ЭР Эроса»)
И такими:
Как накануне вечером, когда что-то у тебя разбилось
Старая дружба фарфоровое воспоминание
Снова как неправедно умел ты судить
Ты видишь теперь когда рассвело
И горько во рту у тебя прежде глотка кофе
Бесцельно размахивая руками, — кто знает, — быть может,
В какой-то другой жизни ты вызываешь эхо и по этой причине
(Или, может быть, и от мысли
Некогда столь могучей, что она выдается вперед)
Напротив тебя, вдруг, сверху донизу зеркало дает трещину[9].
(«VillaNatacha», из книги «Единокровные»)
В
Надо сказать, что в то же в высшей степени продуктивное для Элитиса десятилетие, помимо названных выше книг стихов, вышли также собранные в отдельный том эссе и критические статьи «Открытым текстом» (1974) и том переводов «Написано заново» (1978).
Элитис всю жизнь избегал наград и почестей. Когда во
времена диктатуры «черных полковников» ему пытались присудить премию размером в
миллион драхм, он скрывался, как прежде во время оккупации Афин скрывался от
ареста. Когда уже после восстановления демократии ему предлагали
баллотироваться в парламент, он отказался. Когда в
В
И когда тебя уничтожат этот мир еще будет прекрасен
Благодаря тебе ослепителен
ведь сердце твое — настоящее
Вместо сердца того которое у нас беспощадно отняли
Будет биться еще и жить и благодарные ветви
Тех деревьев которых коснулся будут всячески нас охранять[10]
Элитис очень мало переведен на русский язык. Переводить его невероятно трудно, ибо его поэзия живет внутри языка. Правда, те высокопрофессиональные переводчики, которые брались за это, оказывались на высоте — С. Ильинская, Ю. Мориц, Л. Якушева. Однако переведены буквально единичные стихотворения. Ни один сборник Элитиса — за исключением «Песни героической и траурной о младшем лейтенанте, погибшем в Албании" — до сего дня не переведен на русский язык целиком. Наиболее представительные на сегодня публикации — в антологии «Геракл и мы» (1983) и в книге «Поэты — лауреаты Нобелевской премии» (1997), во многом дублирующие друг друга. Для нашей подборки мне показалось уместным взять стихи из двух первых и двух поздних книг Элитиса, чтобы читатель увидел, как менялся «почерк» поэта — и как главное оставалось на протяжении всей его жизни неизменным.
Ирина Ковалева
Одиссеас Элитис
Из книги «Ориентиры»
Настроение пустоты
I
Все облака земле исповедались
Вместо них моя боль
А когда в моих космах опечалилась
Нераскаянная рука
Я сжался как сердце
II
Вечерея время забылось
Беспамятное
Древо его немое
У моря
Вечерея забылось
Бескрылое
Стать его неподвижна
У моря
Вечерея
Безлюбое
Рот его непреклонен
У моря
И я — в Тишине зачарованной мною
III
Полдень
И уединенье его державное
И восторг его бурь
И опасный блеск его
Ничто не приходит пусть Ничто
Пусть не уходит
Нагота всех фронтов
Настроенье хрусталь.
Вторая натура
I
Улыбка! Владычица ее пожелала
Родиться под властью династии роз!
II
Время — быстрая птичья тень
Изумленно и пристально гляжу на его картины
Вкруг зеленого триумфа листвы
Бабочки переживают великие приключенья
Покуда невинность
Совлекает с себя последнюю ложь
Дивное приключение Дивное
Жизнь.
Перевод Ирины Ковалевой
Из книги «Солнце первое»
VII
Внизу на гумне ромашковом
Пустились в безумный танец малютки пчелы
Солнце в поту рябится вода
Зернышки пламени падают неторопливо
Колосья высокие гнутся на смуглом небе.
С бронзовыми губами тела нагие
Облупленные в огниве задора
Эй! Эй! С грохотом проезжают возницы
В масленной глади склона лошади тонут
Лошади предаются мечтам
О городе где прохлада и стойла мраморные
Трилистник тучка готовая пролиться дождем
На холмы гибких деревьев их опаленные уши
На бубны больших равнин прыгающих через помет.
В копнах золотистого проса спят девчонки-подростки
Сон их пахнет пожаром
В зубах у них солнце трепещет
Под мышкой у них сладко сочится мускатный орех
А дыханье хмельное тяжелым шагам
Шатаясь идет по зарослям ивняка и азалий.
VIII
Жил я с любимым именем
В тени старушки оливы
В рокоте вечного моря.
Тех что камни бросали в меня уже нет в живых
Их камни собрав соорудил я источник
Возле него собираются девочки юные юные
Губы у них рождены зарей
Волосы развеваются устремляясь в далекое будущее.
Прилетают ласточки ветра младенцы
Пьют и взмывают чтобы жизнь летела вперед
Страх сновидений превращается в сон
Печаль минует мыс доброты
В полнозвучии неба ни один не теряется голос.
О нетленное море о чем ты шепчешь скажи
Спозаранку я в устах твоих утренних
На вершине где обозрима твоя любовь
Вижу желание ночи выплеснуть звезды
Желание дня изведать всю прелесть земли.
Сею в долинах жизни тысячи синих точек
Вручаю честному ветру тысячу красивых детей
Красивых крепких излучающих доброту
Способных видеть дальние горизонты
Когда в звуках музыки вздымаются острова.
Высек я имя любимое
В тени старушки оливы
В рокоте вечного моря.
IX
Сад ступал прямо в море
Темной гвоздикой мыса
Рука твоя ускользала с водой
Чтобы море расстелило подвенечный наряд
Рука твоя раскрывала небо.
Ангелы с одиннадцатью мечами
Плыли возле имени твоего
Рассекая цветущие волны
Склонялись белые паруса
В вереницах пещер норд-оста.
Белыми иглами роз
Ты шила банты ожидания
Для прически холмов любимых тобой
Ты говорила: Гребенка света
Это родник земли которая развлекается.
Воровка стрела виновница смеха
О внучка старика-солнцепека
Ты дразнила корни деревьев
Открывала воронки воды
Бичуя ивы забвенья.
Или же ночью опять с беспутными скрипками
Среди полуразрушенных мельниц
Тайком беседовала с колдуньей
Прятала на груди дивное диво
Саму луну.
Луна вездесущна и здесь и там
Загадка которую разгадало море
В угоду тебе
Сад ступал прямо в море
Темной гвоздикой мыса
Перевод С. Ильинской
Из книги «Юнга»
Чуять наилучшее
II
Я поселился в стране, что выступала из другой, реальной, как сон — из событий моей жизни. Ее я тоже назвал Грецией и начертил на карте, чтобы видеть ее. Она казалась такой маленькой, такой неуловимой.
Шло время, и я устраивал ей испытания: то внезапные землетрясения, то чистокровные старинные бури. Менял местами предметы, чтобы лишить их всякой цены. Штудировал Записи Недреманных и Уединенных чтобы удостоиться умения создавать бурные холмы, церковки, родники. Так что однажды сделал целый сад цитрусовых, благоухавших Гераклитом и Архилохом, но аромат был такой, что я испугался. И принялся потихоньку нанизывать слова, как бриллианты, чтобы увенчать ими страну, которую любил. Пускай и не увидит никто ее красоту. Пускай и подозревают, что она, наверное, не существует.
III
И вот я бродил по моей стране, и ее малость казалась мне столь естественной, что я говорил себе: ну как же так, не может быть, есть же какая-то цель у этого деревянного стола под окном, с помидорами и оливками. Чтобы чувство, рожденное прямоугольником доски, немногим ярко-красным и обильным черным, шагало прямиком в иконопись. А та, воздавая, как должно, простирается в блаженном сиянии над морем, — покуда не станет явным истинное величие малости.
Мне страшно пользоваться аргументами, которыми только весна владеет по праву; и, однако, только так я понимаю исповедуемую мною невинность и только так воображаю ее — хранящей свою тайную добродетель: обращая в мусор все средства, которые могут выдумать люди, чтобы ее сберечь и обновить.
IX
«Вчера я сунул руку в песок и нащупал ее руку. И потом весь день герани во дворах поглядывали на меня со значением. Лодки, вытащенные на берег, стали чем-то знакомым, родным. И вечером, поздно, когда я снимал с нее серьги, чтобы поцеловать так, как мне хотелось, — упираясь спиной в церковную ограду, — море зашумело, и Святые вышли со свечками посветить мне».
Несомненно, для каждого из нас существует особенное, неповторимое чувство, и если ты не ухватил его, не отделил вовремя, чтобы потом жить с ним, так чтобы оно наполняло зримые действия, — плохо твое дело.
XXVIII
Тысячи лет мы в пути. Называем небо «небо» и море «море». Все изменится однажды, и мы тоже изменимся, но наша суть неизменно будет вычерчена по законам той геометрии, которой мы пренебрегали у Платона. И в ней, наклоняясь, как мы порой наклоняемся над водами нашего острова, мы найдем те же бурые холмы, гавани и мысы, те же ветряные мельницы и часовни, домишки, что лепятся один к другому, и виноградники, спящие как младенцы, купола и голубятни.
Не говорю — те же самые. Говорю — те же самые естественные и спонтанные движенья души, что рождают и влекут в заданном направленьи материю; те же импульсы и то же стремленье к глубинному смыслу смиренного Рая, который есть наше истинное «я», наше право, наша свобода, наше второе — и настоящее — духовное солнце.
Перевод Ирины Ковалевой
Из книги «Элегии Порога»
Акиндина, Эльпидофора, Анемподиста[11]
Теперь где ни выйдешь в море на лодке — причалит порожней
Я нацелился на дальнее морское кладбище
С мраморными Девами и цветами. Будет ночь и
август
Время когда у созвездий меняется смена. И легкие
горы
Полные темного воздуха встанут чуть выше линии
горизонта
Там и тут пахнет горелой травой. И печаль неизвестного рода
С высоты
бороздит уснувшее море
Светит во мне то, чего я не знаю. Но оно светит
Ах, красота, хоть ты никогда не предалась мне всецело
Кое-что я сумел у тебя похитить. Говорю: зелень зеницы
ока, что перво-
вступает в страсть, и еще — золото, которое, где ни поставь
будет июль.
Налегайте на весла, вы, привычные к тяготам. Отвезите меня туда
Куда все идут
Невозможно. Я уродился не принадлежать ни к чему
Феодал неба, там требую восстановленья
В правах. Вот и ветер говорит
От маленького чуда цветок а когда вырастет смерть
Ах, красота, ты-то меня предашь яко Иуда
Будет ночь и август. Могучие арфы зазвучат
там и тут и
Со скудной лазурью моей души Порог из черноты
Начнет всплывать. Маленькие богини, предвечно юные
Фригиянки или лидиянки, в серебряных диадемах и с зеленоватыми
крыльями вкруг меня соберутся с песней
Тогда будут оплачены каждого муки
Цвета горькой гальки: столько
За всю твою любовь с шипами боли: столько
За торфяную гору и беззащитного сна твоего ужасную
трещину: дважды по столько
Покуда однажды глубина светящаяся планктоном
Не опрокинется над моей головой. И иное, дотоле
сокровенное
Точно сквозь плоть мою увиденное станет явным
Рыбы эфира, гибкотелые козочки по-над волнами
Колокольный звон Мироточивого
А там далеко-далеко еще будет вращаться земля с черной пустой лодкой
затерявшейся в море.
Перевод Ирины Ковалевой