Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 11, 2008
Перевод Людмила Пружанская
Мишель Трамбле [1]
«Бюг-Жаргаль» Виктора Гюго
Назовем его братом Леоном, так как я забыл его подлинное имя или просто не хочу его вспоминать. Брат Леон был моим учителем французского в десятом классе средней школы Сен-Станисласа, которая славилась на весь Квебек своим кадетским корпусом и духовым оркестром (в течение трех лет я промучился в кадетах!). Брат Леон относился ко мне с большим вниманием: он считал меня талантливым и потому предъявлял повышенные требования. Он не прощал мне ни малейшей слабости и за самую ничтожную ошибку в сочинении или диктанте карал строже, чем любого другого ученика из трех параллельных десятых классов. Всякий раз, когда я выражал недовольство его придирчивостью, брат Леон отвечал:
— Учитывая ваш талант, Трамбле, за каждую ошибку в спряжении глагола или описку я должен был бы ставить вам ноль!
Он поощрял меня к сочинительству, догадывался, что я балуюсь пером, и был явно недоволен, что я скрываю от него первые плоды литературного труда.
— У вас выходят отличные сочинения, но мне очень интересно, что вы там еще пишете у себя дома, — говорил он.
Я заливался краской. Я молчал, мне совсем не хотелось обсуждать с ним волновавшие меня темы: не признаваться же ему, что я только что написал роман о гомосексуалистах или фантастическую новеллу, вдохновившись «нюрнбергской девой»[2]! Действие происходило в Средние века, и некий барон заковывал в железо женщин, поджаривал их на огне, а потом съедал! При этом, читая на моем лице плохо скрываемое смущение, брат Леон продолжал меня обоснованно подозревать в сочинительстве.
Дома я не знал, куда спрятать мои рукописи. Их число росло не по дням, а по часам. «Красный атлас» моего брата, в котором я долгое время хранил свои первые стихи, перестал служить надежным местом: он был единственной незапыленной книгой в нашем доме, а это означало, что моя мать регулярно «заглядывала» в нее. Также бессмысленно было использовать один из трех ящиков письменного стола Жака и мою прикроватную тумбочку — эта мебель досталась мне от Бернара с тех пор, как он женился на красавице Монике, о которой моя мать всегда говорила с улыбкой: «Надо же! И досталась же такая нашему дурачку!» Туда мог запросто залезть любой член семьи, который пожелал бы пройтись по дому с банкой «Пледжа»[3] или влажной тряпкой.
Но к тому моменту, когда произошла эта история, я нашел место для тайника не хуже того, которое было описано в «Украденном письме» Эдгара По. Мне довольно скоро стало ясно, что на самом деле Жак не читал книг, которые приходили из «Эдисьон Ранконтр». Он просто пролистывал их, пробегал глазами несколько строк, а затем ставил в книжный шкаф, и если бы не мой интерес к чтению, их страницы так и продолжали бы желтеть, оставаясь при этом неприкосновенными.
Несколько месяцев назад по примеру того же Эдгара По, а также Жана Рэя и Нерваля с Лавкрафтом я начал писать серию фантастических рассказов. Лавкрафт был американским писателем на рубеже веков. Мне втайне хотелось считать его своим дедом; где-то я прочитал, что в начале XX столетия он посещал бордели Провиденса. В то же самое время, если верить молве, в этом городе моя бабка по материнской линии «выбивалась в люди»… В моем воображении Лавкрафт знакомился в борделе с Марией Дерозье, безумно влюблялся в нее, просил ее не соблюдать меры предосторожности во время любви, в результате на свет появлялась девочка, которой впоследствии суждено было стать моей матерью. Таким образом, я оказывался внуком Лавкрафта и с гордостью перенимал у него эстафету фантастического рассказа. Я прятал свои новеллы в книгах «Эдисьон Ранконтр». Между страниц четырехтомника «Братьев Карамазовых», двухтомника «Идиота», подарочных изданий «Тэсс из рода д’Эрбервиллей» и «Западни» лежали свернутые вчетверо листки с моими опусами, и я был убежден, что никто туда не полезет.
В один прекрасный день брат Леон решил выступить перед нами с резкой критикой «нежелательных» книг. Это было весьма странно, поскольку, кроме меня, никто из нашего класса всерьез не интересовался чтением. Наш десятый был «естественно-научным», искусство вообще и литература в частности мало кого волновали. Его речь рассмешила меня: я подумал, что, бичуя неблагонадежных авторов, брат Леон на самом деле представляет нам список рекомендуемой литературы. Например, он сказал:
— Весь Виктор Гюго, вы хорошо меня слышите? Весь Виктор Гюго под запретом. Этот распущенный писатель, заявлявший о своей близости к Богу, на деле был революционером. Не прикасайтесь к его книгам, ограничьтесь коротким открывком из «Тружеников моря», который входит в вашу программу по французскому. И не надо читать его поэзию! И романы тоже! Это опасные книги!
После таких речей даже у самых отпетых бездельников, которые в жизни не открыли ни одной книжки, должно было появиться желание почитать Гюго. А может быть, в этом и заключалась цель брата Леона? Я заканчивал «Собор Парижской Богоматери», изданный в серии «Нельсон», но не мог взять в толк, что предосудительного он нашел в этом романе. Я наслаждался рассуждениями автора по поводу типографского станка, который, после колеса, Гюго считал величайшим изобретением человечества; я зачитывал их вслух моему отцу, и у того от волнения наворачивались на глаза слезы; мне хотелось обнять трогательного Квазимодо, а Эсмеральда с ее козочкой и другом-красавчиком казалась мне такой глупой!.. После этой книги я решил уехать из Монреаля, чтобы припасть к стенам собора Парижской Богоматери, представлявшегося мне открытой книгой и в то же время неприступной твердыней, в которой скрывались средневековые тайны. Как католический священник мог клеймить подобное произведение?
Наверное, причиной были свободные нравы Гюго, о которых упомянул брат Леон. В конце концов, Эсмеральда была цыганкой, и можно было легко себе вообразить, что она, давно распрощавшись с девственностью, легко вступала в связь с мужчиной. Я видел, как мои товарищи по классу, записывающие за братом Леоном, внимали его речам. Это затхлое лицемерие и изощренный метод пробуждения интереса к чтению — даже если в нем и скрывалось истинное намерение брата Леона, в чем я лично сомневался, — казались смешными! Почему не сказать, что роман «Собор Парижской Богоматери» читается легко, что он увлекательнее любого вестерна, и самое главное — благотворен для души? Почему нельзя было подчеркнуть все положительное, что в нем было, и этим поощрить чтение, вместо того чтобы привлекать запретным плодом?
Пока брат Леон продолжал посылать гневные стрелы в адрес «нежелательных» книг, я впервые осознал, что, может быть, и я тоже занимаюсь «опасным сочинительством». Так что Достоевский, Толстой и Золя, которые наверняка были в списке, служили тайниками для других запретных текстов! Я прыснул от смеха, и это рассердило учителя французского.
— Трамбле, встаньте и объясните нам, отчего вам так смешно! Не слышу! Встаньте, чтобы все увидели ваше красное, как помидор, лицо! Значит, список нежелательных книг — это, по-вашему, весело? Может, вы считаете, что к вам он не относится? Может, вы кое-что из него почитываете? А? Почитываете, я спрашиваю? Вы читаете книжки из этого списка, да или нет?
Я ответил, не раздумывая:
— Я прочитал «Собор Парижской Богоматери», но не знал, что он в списке…
Послышался возмущенный шепот, брат Леон вытянулся в струну. Я подумал: вот, готово, сам себе подписал приговор, какой же я дурак! Он подошел ко мне, лицо его было пунцовым. В руках он держал указку, которой, казалось, готов был меня ударить.
— Вы прочитали «Собор Парижской Богоматери»?
— Ну да.
— Целиком?
— Ну да.
— Вы после этого исповедались?
— Я уже сказал, что не знал, что эта книжка в списке…
— Молчать! Опустите глаза! Вы должны покаяться в грехе!
— Я не могу покаяться, я не знал, что эта книжка в списке, я не совершал греха!
— Он еще и упирается! Сейчас же идите к директору и попросите специального разрешения для срочной исповеди. Скажите ему, что это чрезвычайно важно!
— Он подумает, что я кого-нибудь убил…
— Я сказал вам: молчать! — Он повернулся к классу: — Видите, к чему приводит чтение Виктора Гюго. В результате вырастают вот такие нахалы! Вы сильно расстроили меня, Трамбле! Я думал, что вы разумный человек и добрый католик! И я уже всерьез задумываюсь: а так ли мне интересно, что вы сочиняете по секрету от всех?
Несколько минут спустя об этом уже знала вся школа. Трамбле из десятого класса «С» прочитал Виктора Гюго и обязан срочно исповедаться! Я был настолько унижен, когда входил в церковь (директор, как только я признался в совершенном мною проступке, позвонил священнику, чтобы тот немедленно выслушал мою исповедь), что был готов умереть на месте, провалиться сквозь землю, рискуя оказаться в аду, коль скоро я совершил смертный грех. Но вскоре глупость всего случившегося развеселила меня, и я поклялся за себя отомстить.
***
Это была самая смешная и нелепая исповедь за то недолгое время, что я был правоверным католиком. У дверей церкви Сен-Станисласа меня ждал священник в предвкушении моего рассказа о грехопадении. Я следовал за ним по боковой аллее по направлению к исповедальне и наслаждался шелестом его сутаны. Он казался мне таким красивым! Собираясь на каток, он подпоясал ее ремнем, отчего можно было разглядеть его брюки, но я старался отвести от них взгляд. Не признаваться же ему в истинном грехе! Тем более, если шла речь о грехе, имевшем прямое к нему отношение!
— Что же вы такого совершили, прости Господи, чтобы нам пришлось прервать наш традиционный хоккейный матч по средам?
— Я прочитал Виктора Гюго.
Он вдруг замолк и повернулся ко мне
— Как-как?
— Я прочитал «Собор Парижской Богоматери» Виктора Гюго.
— И только?
— Угу. Но, похоже, этого достаточно!
— Директор школы беспокоит меня ради исповеди из-за того, что вы прочитали «Собор Парижской Богоматери»?
— Ну да.
— Боже, какой глупец!
— Но эта книжка — из списка.
Он тряхнул головой. У него была красивая шевелюра.
— Неужели «Собор Парижской Богоматери» в списке? Я этого не знал.
— Так точно.
— А вам это было известно?
— Да нет же. Если уж вы этого не знали…
— Но если вам это было неизвестно, это не грех. А вы не совершали греха во время чтения?
— Не знаю… Мне кажется, что нет…
— Какой глупец! Немедленно ступайте в класс, я поговорю с вашим директором. Впрочем, на всякий случай все-таки повторите несколько раз «Аве, Мария…».
Мы с ним так и не дошли до исповедальни.
Я вернулся в класс. Брат Леон смотрел на меня глазами, полными ненависти. Должно быть, пока я шел обратно, священник-хоккеист уже донес до них с директором свое мнение. Брат Леон хотел преподать мне урок, а в результате сам оказался в дурацком положении, а заодно с ним и директор.
Но он и предположить не мог дальнейшего хода событий. Как, впрочем, и я. А мне пришлось заплатить немалую цену за один из самых смелых поступков моего отрочества.
(Далее см. бумажную версию)