Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 10, 2008
Перевод Михаил Визель
Тоже либертины[1]
Но Рождество непременно наступит, в этом году тоже, и уже давно пришла пора хлопотать, готовясь к неделе в Доломитах, в доме Аннакарлы, — собирать красивые коробочки с подходящими пестрыми цацками: толкиеновский календарь, ежедневники в шелковом переплете от Франко Марии Риччи, данхилловский трубочный табак, а еще хоть немного «Лорен Перье», выбивая из оптовиков специальную цену, по семь кусков за бутылку.
И поскольку за Рождеством приходит новый год, надо закрыть счета, внести за квартиру, за свет и газ, продлить страховку и прочую дребедень, да и в универе заплатить. А в Болонье в эти последние дни настоящий бардак, все сходят с ума, потому что опаздывают с зачетами и экзаменами, а еще же нужно с отсрочкой от армии разбираться, не то будет слишком поздно, а «левые» конторы уже больше заказы не принимают, так что приходится самому суетиться, проводить часы в очередях, в ожидании и нервотрепке, чтобы потом наконец просунуть голову в окошко, заплатить, сгрести бумаги и мчаться на станцию — ловить поезд, не имея даже возможности заскочить в «Дзанарини» выпить шоколада или спокойно прогуляться вдоль галереи Павальоне, ведь как раз сейчас ее витрины полны разных прекрасных вещей, правда прекрасных. Так нет же — всегда на бегу, туда-сюда: автобус, поезд, пригородный автобус; и все для того, чтобы вернуться в этот помоечный городок, оторванный от всего мира, хорошо еще, что дни стоят прекрасные, на небе ни облачка, а иначе всякое сообщение прервалось бы, и сам понимаешь, что за радость — оказаться в карантине с одной деревенщиной. Но теперь уж всё, конец беготне по улицам и стоянию в очередях. На фиг, можно спокойно ждать Рождества, чтобы оторваться от всего хоть ненадолго.
Мы собираемся каждый вечер в баре «Эмили спортинг клаб», под тентом, который зимой натягивают над бассейном, а летом сворачивают, так что бассейн оказывается посреди цветочной лужайки. Нас всегда человек семь-восемь, мы поддаем и подкалываем друг друга — так просто, лишь бы дать времени хорошего пинка, чтоб бежало быстрее. Мы все — те еще приколисты: знакомы между собой с горшка и уже в детском саду друг друга задолбали. Потом вместе ходили в начальную школу, в среднюю, в старшие классы и напоследок угодили все вместе в болонский универ, даже те мажоры из навороченных спецшкол, что спокойненько могли вписаться на юрфак в Модене, — но годы, проведенные вместе, спаяли нас, так спаяли, что и они тоже перебрались в Болонью, чтобы не позабыть наши физиономии.А еще здесь Илеана Бертелли, которую все зовут Элой, и Аннакарла Пеллакани (о ней я уже говорил, это хозяйка дома в Валь-Бадии), и Раффаэлла Мартеллини — тетёха с шоколадкой во рту, и нельзя сказать что ненапряжная, потому что вечно стреляет сигареты, беспрерывно что-то жует и ходит с длиннющими волосами в крупных кудряшках, про которые мы шутим, что она их завивает на самокрутках — перед сном, когда лежит в кровати и читает «Грозовой перевал», дует при этом два корабля травы и втыкает бычки в гриву, потому что пепельницы у нее нет. Из женщин — всё. Еще есть один парень по имени Витторио Мартеллини, это тетёхин брат, но он в «Спортинг» почти не заглядывает, уж не знаю почему. И наконец еще парочка педиков, одного из них зовут Миро, а другой — это я.
И вот в один из этих дней, ближе к вечеру, в баре «Спортинг», где мы все зависали, нарисовался офигительный тип — высокий, стройный, белокурый и голубоглазый, весь из себя загорелый, — присел и заказал выпить. Было ему на вид года двадцать два, как и нам всем, и с пушечного выстрела бросалось в глаза, что он — из породы победителей; это сразу было видно по тому, как он шел, поступью завоевателя, и каждый его шаг словно провозглашал: ну, петушки и курочки, вот он я! Не бойтесь, на всех хватит.Но, похоже, никому ни крошки не достанется, потому что его встречает Миро и принимается чесать своим гладким языком, так что всем понятно — начинается охмуреж; мне тоже это понятно и немного досадно, ведь я не шикарный педрила вроде Миро, который со своими внешними данными соблазнит Кейта Каррадина влегкую, и Берта Рейнолдса — с полпинка, и Мигеля Бозé[2] — как нечего делать; нет-нет, я из другой породы, из породы претенциозных и сентиментальных педерастов, которые, черт бы нас взял, рано или поздно начинают увиваться за детишками, с риском загреметь в тюрьму, и это еще в лучшем случае, потому что в худшем — поплатятся собственными ребрами, и не только. Это уж точно. Короче, Миро заговаривает зубы этому парню, и я слышу, как он наконец предлагает: «А перебирайся-ка ко мне пожить, пока ты здесь», — и вешает кучу лапши на уши. И вот, готово дело — они поднимаются вместе, а Миро, прежде чем свалить, говорит мне: «Заплати и за Андреа тоже», многозначительно пришлепывает себя по заднице и фьюить — поминай как звали. Все девки, сколько их ни было в бассейне, выскакивают из воды, как лягушки в полнолунье, и принимаются ахать и забрасывать меня вопросами — кто это был, я бы его прямо на столе поимела без лишних слов, и так далее, — меня это бесит, я сваливаю и бросаю на прощание: «Милые вы мои, Миро уже подсуетился, так что, блин, закатайте-ка губки обратно!» Но они увязываются за мной до дома — Аннакарла, Эла и Раффи-тетёха, — так что мне приходится все-таки рассказать, кто это был, и я вхожу во вкус — вываливаю им кучу чепухи, а они жадно слушают. После ужина пора идти на «Себастьяна»[3], это я лично договорился, месяц названивал администратору кинотеатра, и нам по кайфу слушать, как говорят по-латыни, мне в первую очередь, и хотя я прямо-таки не перевариваю эпизодов мученичества, я кончаю как малолетний дрочок, но это другая история, я сейчас не буду ее рассказывать.
Тайна вокруг незнакомца держится не рассеиваясь и в последующие дни. Мы не понимаем, почему Миро отсиживается дома, не подходит к телефону и не отвечает в домофон; не понимаем, почему он вбил себе в голову, что теперь можно не показываться нам на глаза даже в час аперитива или вечером в «Спортинге», как будто изменять своим привычкам — самая естественная вещь в этом блядском мире! В общем, никому не удается его засечь, и мы решаем, что он упорхнул, а нам остается одно — пожелать ему поскорее грохнуться.
И вот в тот самый вечер, когда мы судим-рядим о Миро, он рисуется нам навстречу вместе со своей Валькирией; мы кричим — ура, наконец-то он снова с нами и может рассказывать… Но то, что он нам рассказывает вполголоса, не очень-то радует: два дня, и всё без толку, так-то. Прямо так и говорит: этот самый Андреа не дает. Не дает — и всë, хоть ты тресни, он уже и так подкатывался, и эдак, но тот уперся и ни с места — твердый как камень; то есть вообще-то наоборот — вялый, потому что, видите ли, Миро его не привлекает: «Прикинь — на такого клевого парня, как я, плюет первый попавшийся ломбардец; ну посуди сам, дружочек, этот тип смотрит на девчонок так, будто должен их всех растерзать, и кокетничает с ними напропалую; ясно, что и они, эти самые девки, глаз с него не спускают, готовы с ним трахаться хоть на смертном одре, у них свербит уже там внизу, господи ты боже мой, нет, ты только глянь, уже дали течь, не спасти, прямо на глазах тонут!»
Но все уже тут как тут — Эла, Аннакарла, и Андреа, и даже Раффи со своим надувным чуингамом — вдруг и ей что-нибудь перепадет. И Миро снова принимается чесать языком и рассказывать, что Андреа — фотограф, что он приехал сюда, чтобы поснимать окрестные хутора и узкие улочки Эмилии-Романьи (те же яйца, вид сбоку), и что за столом он просто удержу не знает, готов мести все эмилианские блюда подряд: тортелли с тыквой и с зеленью, тортеллини с мясом, желтые и зеленые феттуччини с рагу — само собой, а еще лазанью с бешамелью, которая ему хорошо уже знакома, но по-прежнему очень нравится и не надоела ничуточки, с места не сдвинешь. Трудно было заставить его попробовать кус-кус и кашу, сваренную с соевым соусом тамари, или салат из бурых водорослей комбу и морковку, тушенную нитукé[4], и всякие прочие органические блюда, но он уперся и ни в какую, заявил даже, что, если я буду настаивать, чтобы мы ели все эти гадости, он отправится в забегаловку, а я ему: «Давай, давай, ищи колёр локаль, турист хренов, пейзанин недоделанный». Чего ему надо, этому чертову ломбардцу, а, дружочек? Это все было в первый вечер, когда я его только подцепил, да ты ведь сам видел. И вот он отправился в забегаловку и вернулся пьяным. Я его охотно вписал, потому что никогда ведь не знаешь, как фишка ляжет, но он меня слегка напрягал со всеми этими своими фольклорными заморочками, я едва хор батрачек не позвал, чтобы отдать его им на растерзание, — вот бы ему понравилось. А про себя думал, что ему все-таки прежде всего нужны кошелки, к сожалению, — я это хоть и поздновато, но понял. Ты только взгляни, как колбасятся эти натуралы, видишь — Андреа на нас поглядывает и словно мне знаки подает, но я ему не верю, это все его шуточки и насмешки, будто я сам не знаю, будь я проклят, что в женщинах тоже что-то есть. Ну да, ну да, плюнуть на этого Андреа и растереть, что с него взять, дурака набитого, я знаю, знаю, сам все знаю — но в мокрощелках тоже что-то есть…
(Далее см. бумажную версию)