Вступление Е. Солоновича
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 10, 2008
«На солнце речи»[1]
Авторы, представленные в небольшой
антологии современной итальянской поэзии, предлагаемой читателям этого номера,
— новоселы на страницах «Иностранной литературы», при том что отдельные
стихотворения
Идею дать стихам шести непохожих друг на друга поэтов объединяющее заглавие подсказала строка стихотворения Валерио Магрелли «Ребенок за работой», отражающая желание составителя и переводчика этой маленькой антологии высветить особенности поэтической речи каждого из представленных в ней авторов.
Валентино Дзайкен смотрит на мир сквозь призму иронии. Неисчерпаемая фантазия озаряет улыбкой его строки о прогулках по Риму, о маршруте душистого мыла по телу подруги, принимающей ванну, о коллегах по поэтическому цеху (в последнем случае улыбка скорее маскирует сарказм). Достижению иронического эффекта, как правило, способствует пафос, оправданный даже в самых, казалось бы, не пафосных ситуациях.
В стихах Джованни Перрино пульсирует время, спрессовывая поэтическое восприятие действительности в единый часовой пояс. Поэт нагружает слово всеми возможными значениями, веря в метафору настолько, чтобы не бояться выглядеть порой более сложным и даже более темным поэтом, чем на самом деле. Осложненную отсутствием знаков препинания современную форму стиха уравновешивает нарочитая старомодность заглавных букв, с которых поэт начинает каждую строку, и этой данью традиции Перрино утверждает приверженность коренным образцам итальянской поэзии, не отделявшей эстетики от этики.
На лире Мило Де Анджелиса натянуты не струны, а обнаженные нервы: поэт оплакивает безвременную смерть жены — поэтессы Джованны Сикари. Повторы в этих трагических стихах несут особую нагрузку, возвращая автора в невозвратимое прошлое, которое остается настоящим в минуты бесконечного прощания с ним.
Поэтический мир Валерио Магрелли все больше смещается в последнее время в сторону личного: говоря о себе, о доме, о близких, Магрелли не выделяет свое слово из общечеловеческого контекста. Внимание к реалиям, из которых складывается внутренний мир поэта и которые приобретают в его стихах роль деталей, заставляет забыть о месте компьютера в нашей жизни, и Валерио Магрелли видится даже не с пером в руке, а с тонкой кисточкой, обмакиваемой в тушь.
Стефано Даль Бьянко утверждает в своей лирике право на нишу, максимально далекую от коммунальной поэтической кухни, на которой тесно от его сверстников и более молодых поэтов. Стихи Даль Бьянко, интонационно безупречные, не дают усомниться в искренности их автора, подчеркиваемой при случае местоимениями «я», «мы», «мой», «наш» — свидетельством отношения к поэзии как к эпизоду частной жизни. Проявлению индивидуальности поэта способствует искусный ритмический рисунок (сказывается опыт стиховеда, исследователя роли ритма в поэзии Петрарки, Ариосто, старших современников, отдающего должное фундаментальным стиховедческим работам русских филологов, в частности, М. Л. Гаспарова).
Музыка
Место высоких материй в моих стихах занимают простые вещи.
Они пребывают под верхним нёбом, как будто под жарким небом.
При желании они слышат движение, эхо,
чья волна приносит красные буквы, жребии, рой голосов,
затерявшихся — как всегда — в пустоте и во мраке.
Не боюсь повториться, говоря о деревьях, вернее — платанах,
привлеченных зовом воды и круговой порукой камней.
Что действительно трудно, так это петь под сурдинку об этом чуде,
об этих тяжелых стволах в заплатах из света, о тени
в сочетании с временем и о вспышке ее над благоуханным лугом.
Все телесно, душа с трудом поспевает за телом,
но краски осени не спешат воцариться повсюду, и слово
формируется ритмом, которым обязано сгусткам, пустотам,
пружинам в толще столетий.
И то, что ты говоришь, отношенье имеет не к музыке, а к громыханью
кастрюль
и граду, стучащему по карнизам.
Так начинаются преступленья
Ребенок не спал, когда пришли арестовывать мать.
Его увели. Я могла тебя предупредить,
но шел проливной дождь, огни в домах не горели.
Я вытерла мокрые волосы и снова легла спать. Так начинаются
преступленья, когда человек слышит крики и снова ложится в постель,
когда изменяют силы.
Виновато тело, все дело в нем и в неге, которая знать не желает
боли,
предпочитая одеяло и подушку поступкам.
Ребенок кричал. Дождь затенял луну.
Во сне я горько плакала, но тело не хотело вставать.
Дождь барабанил по крыше, отягощал стропила,
и я убегала во сне, ватой заткнув уши.
Мир у наших дверей
За окном на улице работает человек.
Он живет неподалеку в полуподвале с видом на ноги прохожих,
включенный телевизор освещает жилище подобно камину.
Человек подметает листья. Обкапывает цветы,
отламывает сухие ветки,
скребет ступени одну за другой. На каждой след чьей-то жизни?
Кто я такая, чтобы думать, как ему невесело и где кончается моя
и продолжается его жизнь?
С неких пор тот, кого я любила, молчит. Еще как молчит,
и это молчание накопилось во мне отчаянием.
«Из дома пишут?» — спрашиваю. Человек качает в ответ головой.
Мы смотрим на листья, воспринимая по-разному их багрянец,
по-разному — каждый свою — пустоту,
и сучья по-разному целятся в нас, чтобы пронзить.
Валентино Дзайкен
Мыло
Выскальзывающее душистое мыло,
ведомое руками моими,
намыливает твое обнаженное тело,
пенясь воздушными пузырьками,
в которых штурману видятся
мгновения убегающей красоты.
Спасенное при любовном кораблекрушении
из мутной пучины ванны,
теперь оно в мыльнице, на суше,
табличка писца
с плохо читаемым текстом,
в трещинах наподобие
неизбежных морщин на теле.
Я не решаюсь дотронуться до нее,
как будто за мной следит
смотритель археологического музея,
но мне бы помыть руки…
Водяные огни
Смиренные черепахи,
напыщенные лягушки
не уступали друг дружке
в терпении натурщиц,
позируя на бортах фонтанов
для будущих изваяний.
Ты увидишь других животных,
прирученных в камне:
тритонов, грифонов, львов.
Некогда огнедышащие пасти
эталонов свирепости
приспособлены для украшенья
гением барокко, который из
страха перед чудищами превратил
дьявольские языки огня
в унизительные брызги и струи
питьевой воды.
Разве до слуха не долетают
освежающие ноты
«Фонтанов Рима»
Отторино Респиги[2]?
* * *
Говорят, что поэзия
обескрылила после того,
как ее перестали в полете
поддерживать ангелы.
В наше время поэты
летают, сплошь атеисты,
только на самолетах.
Джованни Перрино
* * *
Сентябрьского дня молчанье
Поделилось таинственной сутью
От горячего ветра коробило крокусы
Бледность была от озноба
Перед дальней дорогой присесть святое
Нас уже ждали там
Вдаль торопила встреча
И долгий полет в пустоте.
Вечер
Я слагал к твоим ногам свою радость
Своим телом покрывал твои желанья
Для тебя срезал лучшие грозди
Благовонным умащал тебя маслом.
Не успел оглянуться — и вечер
Снова пулями люди сводят счеты
Мне щитом твое усталое тело.
Я не должен был препятствовать бегству
Смерть усталая немилосердно сеет
Свое бесплодное семя.
Неправда
Поэт если слышит только себя
Пишет неправду о себе и о мире
Улетучившиеся запахи детства
Над смертельною скукой смертных
Приплюснуто временем быстроногим
Черное облако сгущаясь
Не ведает что
Влюбленный поэт способен
У заросшей травой одноколейки
Отмененного поезда ждать
Веря что тот опаздывает.
Мило Де Анджелис
* * *
Место было недвижным, слово невнятным. Нечего было
и думать что-либо изменить. Прощай воспоминанья
о светлых ночах, прощай живая улыбка. Место было тем самым.
Дышать означало, как это ни дико, вдыхать темноту от ставен.
Тишина и пустыня менялись обликами, и мы
говорили с лампой. Место было тем самым. Трамваи
проходили все реже. В свой барак возвращалась Венера.
Воинственная гортань боролась с сумбуром тем.
Все уже было сказано. Место было тем самым. Место,
где ты умирала.
* * *
Мы погрузились, при всем нетерпении медля,
в поцелуй, миновали лабиринт риторических фигур, погрузились
в безмолвное время, в недостижимо доступную плоть,
в безмолвное время, время: хоральный прибой
света, идея, растворенная в детстве, парус,
уносящий нас, неразлучных, улыбка
обрученных. Но правил не знал и не знает
путь боли.
* * *
Ты жила с сознанием приговора,
отвоевывая секунды у дней,
моя лучница, моя пронзенная,
что ни ночь загорающаяся в небе
теперь, когда тело музыкой стало
небесных тел, новым голосом, немотой.
* * *
Калитка открывалась, было одиннадцать,
ты приходила каждый вечер, порог
боли переступала и отдыхала на непорочной
скамейке, и, отдыхая, была
аркадией прикосновений, тенью не тенью,
местом вне времени.
ВалериоМагрелли
* * *
И трещина в чашке открывает
тропу в край мертвых.
У. Х. Оден
…как если трещина
пересекает чашку.
Р. М. Рильке
Из этой красной чашки,
подарка твоего, мне предстоит
впредь бледными утрами
пить неизменно, что ни день, жемчужины,
которых столько в ожерелье жажды.
Мне будет жалко, если упадет
она и разобьется,
я постараюсь склеить
ее, чтобы и дальше целовать.
Я соберу без паники
мельчайшие осколки
и склеивать их буду,
пока любовь моя не завершит
усилий по созданию мозаики.
Вдоль вогнутости гладкой
внутри, от кромки книзу,
на белоснежной стенке чашки
зигзагом молниеобразным
чернеет
трещина —
отметина не отшумевшей
грозы: гром над поющим
эмалевым пейзажем
не молкнет.
Тень
Выспаться бы в воскресенье,
но разве дадут?
Дочка кричит из кухни
брату — нашла время
спрашивать, — правда ли Бомба
оставляет при взрыве
тень человека на стене?
Могла спросить и потом бы,
так нет же. Брат
подтверждает. А мне
только и остается,
что ворочаться
с боку на бок.
Ребенок за работой
Еще чуть-чуть, и девочка
научится читать, смотри,
она выпячивает губы,
выуживает за словом слово
своим, как леска, тонким голосочком,
и, словно пойманные на блесну,
выскальзывающие слоги
взлетают в вышину,
сверкая
на солнце речи.
Стефано Даль Бьянко
Простыни
Им двадцать лет — двум старым простыням
и наволочке в цветочек,
мне нравится держать их для друзей,
стелить и каждый раз бояться,
что стирки не переживут, порвутся
бедные, что близка пора,
когда другое применение придется
искать для этого добра, — разрезать и пустить на занавеску,
на носовой платок, к примеру, на чехол от пыли,
на — почему бы нет? — мешок для тапок.
Мои друзья не могут знать, что каждый раз я не без страха
смотрю на них, блаженно спящих
в саване прошлого, доступного лишь мне,
который каждый раз ветшает из-за них и каждый раз —
спасибо им — мне душу разрывает.
Сон матери
Если увидите мать, чью-нибудь, не обязательно вашу,
спящую в кресле зимним днем после обеда, —
телевизор выключен ненадолго,
и в доме царит покой,
венец семейной истории, —
подойдите на цыпочках к креслу
и поправьте съехавший край пледа.
Да здравствуют мысли о любви
Еще бы чуть-чуть, и эта минута в этом вагоне
одной из тех минут оказалась,
когда ощущаешь бремя существования в мире,
где рядом — никого из тех, кого любишь,
и тебе хорошо одному, ведь любой человек, ты знаешь, —
это бремя, посягательство на твое жизненное пространство,
и тебе остается только
узаконить защитное чувство,
спасаясь от переизбытка любви,
когда любовь — не любовь, а пытка,
и (либо) разом обнять отсутствие всех,
чтобы росло наравне с тобой,
в тебе, рывками, преодолевая
ямы и страхи,
до тех пор, пока любовь и боль не смешаются,
как быть и должно, ты это чувствуешь, и
в кои-то веки наконец
поезд с лигурийским морем,
сиенским ландшафтом
и, конечно, с тобой
не повернет на туринскую улицу Франциска Ассизского,
где тебя ждет огромная
и крошечная часть тебя.
Но
в эти непростые минуты жизни
поезд следует лишь туда,
куда ему следует следовать, —
двойник твоей жизни
без мыслей о победах и поражениях
без
победителей и побежденных.