Поэма в прозе
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 10, 2008
Перевод Геннадий Киселев
Тонино Гуэрра[1]
Моим сестрам Гуэррине и Марии,
державшим меня, маленького, на руках.
И моему брату Дино,
научившему меня любить родителей.
ПОТРЕБНОСТЬ УЕДИНИТЬСЯ возникла у меня,
когда я понял, что мои мысли
блуждают в пыльной пустоте разума.
Я должен был отрешиться от всего,
мысленно прикоснуться к своему детству,
почувствовать его на ощупь.
Я должен был снова ощутить вкус дождя,
которому в детстве подставлял рот.
Мне нужно было сорвать травинку,
вдохнуть запах луговых трав,
услышать журчание воды,
сбегавшей по ржавым водосточным трубам
вдоль стен нашего двора.
Тогда я приехал в лебяжьи луга,
уединенное местечко
в тосканских Апеннинах.
И здесь со мной случилось то,
что случилось с одной калабрийской учительницей.
Учительница давно собиралась купить дом
на романьольских холмах,
но ее вечно что-то не устраивало.
Однажды вблизи Республики Сан-Марино
она нашла старинный дом.
Дом стоял рядом с заброшенным кладбищем.
Учительница без памяти влюбилась в этот дом
и загорелась желанием его купить.
Она поняла, что может обрести тот мир,
который ждал ее появления.
Через год родственник прислал ей калабрийский журнал
с фотографией старого дома ее предков
рядом с заброшенным кладбищем.
И она увидела, что купленный дом
был в точности таким, как тот,
где когда-то жила ее семья.
Теперь передо мной предстали
развалины и жалкие лачуги.
Я вспомнил, что мы с братом
не раз приезжали сюда покупать уголь.
Потом отец продавал его в старой угольной лавке
у нас в Сант-Арканджело.
Сейчас я уже твердо знаю:
мне нужна не асфальтовая дорога,
а земля, потрескавшаяся от солнца.
Набежит тучка, пробьются цветы
и прямо на глазах увянут.
Когда я попадаю на развалины домов,
меня охватывает удивление и в то же время волнение.
Я должен ощущать плотность дождя вперемежку с солнцем.
Я должен видеть выцветшие камни.
Тогда я понимаю, что природа
вносит главный вклад в архитектуру,
даруя ей отпечаток времени и смерти.
Готические соборы и дворцы эпохи Возрождения,
так хорошо сохранившиеся до наших дней,
приводят меня в восхищение, не более того.
Зато руины памятников старины,
помимо восхищения,
пробуждают во мне трепет и глубокое сочувствие
их человеческой агонии.
Вдобавок должен сознаться,
что веду про себя тихие беседы
с беззвучными предметами и образами.
Эти тайные разговоры
наполняются скрытыми истинами.
Тяга к покинутым предместьям
во многом объясняется тем,
что к нашему двору на улице Верди
когда-то примыкал сад.
Четыре метра железной сетки
перед длинной кособокой постройкой.
Внутри сваленный в кучи уголь.
Отец продавал уголь, взвешивая его
на весах, приделанных к потолку.
За четырехметровой сеткой в сквере Мелоти
росла зеленая трава. С правой стороны
сквер упирался в сад семьи Морони.
В ту пору я дружил с Федерико, их старшим сыном.
Когда шел дождь, мы укрывались в конюшне
и слушали, как капли падают на листья смоковницы.
Куры оставляли на мокрой земле следы,
напоминавшие японские иероглифы.
Мне захотелось уединиться
еще и потому, что моя жена
решила на некоторое время вернуться
в Москву.
Одна.
Такое решение удивило меня,
ведь за все тридцать лет нашего брака
только я стремился провести отпуск в России.
Правда, последняя наша поездка
длилась дольше обычного.
Жена снова открыла для себя
глубокую привязанность к друзьям
и причастность ко всему, что мы видели.
По возвращении весь лабиринт нашего дома,
в окнах которого столько света и природы,
показался ей не таким уютным, как раньше.
Наш уединенный образ жизни
больше ее не радовал.
Когда она решила ехать в Москву,
я не спрашивал ее, сколько времени
она собирается провести вдали от меня.
Я понимал, что она пребывает
в полной растерянности.
В течение нескольких дней
у меня не было желания ни с кем говорить.
Я бродил по пригоркам, поросшим миндалем.
Я взбирался на вершину холма,
откуда мы вместе смотрели на долину.
Как-то днем я присел к столу,
на котором стояла ваза с розами.
Цветы уже завяли, и я слушал,
как лепестки опадают на дощатый стол.
Этому она научила меня в Москве.
Al pidèdi ch’a lasémm ma tera
e’ sòul, e’ vént e l’aqua
i li scanzèla
e néun
émm vòia da truvè s’l’è rést
un sègn o un’òmbra.
Dòp a trent’an u i è la mi mòi
a Mosca ch’la zirca al paràli
masèdi tra l’érba di prè
indò che a sufièmmi mi palunzòin
ad pòrbia d’piòmmi
che i fiéur
d’la cicòria i lasa te moròi.
Наш след земной сотрут,
Сокроют солнце, ветер, воды.
Оставленные ими знаки, тени
Мы силимся найти.
Так и жена моя в Москве
Стремится отыскать слова,
Оброненные тридцать лет назад.
Их в поле травы сохраняют,
Где мы пушинки белые сдували
С головок одуванчиков —
Здесь так цикорий называют[2].
ПО СЧАСТЬЮ, во мне окрепло
спасительное желание уехать
на какое-то время в лебяжьи луга.
Они раскинулись в ложбине.
С этими местами меня связывали
давние воспоминания детства.
Мой брат возил меня на грузовике
в Апеннинские горы.
Это были удивительные поездки.
Я знал, что испытаю те же чувства,
что и в детстве. Тогда мне казалось,
что в часы прилива море
накроет весь пляж и остальную землю.
Я понимал, что иду по внутренним тропинкам,
которые пролегли среди обломков моей памяти.
Я долго смотрел вокруг, не сходя с места.
Там и сям стояли грубые деревянные строения с жестяными крышами.
Доски покрылись плесенью и затянулись по щелям паутиной.
Меня отвлекла какая-то невообразимая фигура.
Ко мне приблизилась старуха.
Она улыбалась, как будто знает меня.
Так она принимала тех, кто попадал в эту безлюдную местность.
Я заблудился в ее безмятежном взгляде.
С виду туманный, он вдруг наполнился глубинной ясностью,
словно пучина, сквозь которую проглянуло дно.
В жизни бывают мгновения подлинного восторга,
вызывающего глубокое потрясение.
И тогда ты впадаешь
в состояние таинственного наслаждения тем,
что тебе не подвластно.
Тебе хочется просветить сумерки,
казавшиеся непроницаемыми.
Спустя много лет это лицо будто стало лицом
моей бедной матушки.
Она была неграмотной женщиной
и всегда оставалась такой наивной и восхитительной.
И такой сильной
при ее хрупком телосложении.
Она могла остановить коня на полном скаку,
ухватив поводья, волочащиеся по земле.
Мне больно оттого,
что моя любовь к ней была так скудна.
Я стыдился ее полного невежества и не понимал,
сколь велик ее разум. В те исполинские времена
она шла на нечеловеческие жертвы
и жила достойной жизнью.
Я следовал за старухой
по заросшей кустарником пересеченной местности.
Мы вступили в дубовую рощу, усеянную желудями,
миновали заброшенные дома и развалины.
Воздух здесь прошит пунктиром
из пуха и легких перышек.
Птицы сбрасывают их в период линьки,
пролетая по небу этого разобщенного мира.
В пути нам попадались холмы,
покрытые хрупкой кремнистой породой,
крошившейся от солнца и порывистого ветра.
Осколки камней осыпались с холмов,
собираясь в маленькие пирамиды вдоль дороги,
ведущей вниз к мосту Сестино.
Нам предстояло добраться до белых скал.
В июле, во время полнолуния, лунный свет
отражается в долине и падает на скалистую стену,
создавая особенное сияние.
Преодолев тяжелый спуск,
мы попадаем в тесное ущелье
и наконец выходим на лужайку.
При нашем появлении,
порхнув, взлетают трепетные капустницы.
Запах лимона мы услыхали задолго до того,
как показалась крытая жестью деревянная часовенка,
срубленная углекопами.
Мы быстро подошли к ней.
Часовня стояла в дубовой роще,
вплотную подходившей к горному потоку.
Слабый ветерок гулял по ущелью,
овевая стены старой постройки.
Старуха отворила дверь,
припертую палкой как засовом.
Поначалу я не увидел, что было за дверью.
И только заглянув, я с удивлением понял,
что пол часовни являет собой зеленый ковер лимонной вербены.
Вербена плавно колыхалась, послушная ветру,
влетавшему через верхнее оконце.
Больше в часовне ничего не было.
Одни цветки вербены.
— Каждое воскресенье, — призналась мне старуха, —
я встаю на колени перед часовней и вдыхаю запах вербены.
Этот запах погружает меня в молитву.
Так проходит моя служба.
Прямые зеленые стебли вербены
прекрасно чувствуют себя весь год.
К тому же через окошко на них брызжет дождик
и увлажняет почву.
— Кто посадил эти цветы? —
спрашиваю я с любопытством.
Взгляд старухи становится неуверенным.
Она отвечает:
— Растения умирают и снова вырастают.
Кто-то так хочет. Кто — не знаю.
Старуха встает на колени.
Я все так же стою рядом.
Она пристально смотрит на пол,
устланный цветками вербены.
Никто никогда так и не смог объяснить,
почему растения увядают и умирают,
а вместо них появляются другие растения,
дабы не замирала жизнь зеленого покрова.
Я не захотел вставать на колени.
Это было бы против моих убеждений.
Тогда я сел возле нее.
Она была во власти глубокогооцепенения.
Зеленый ковер завораживал меня,
и я наполнил свои мысли
душистыми цветками.
Больше ничем.
Благоговение перед этим запахом вербены,
пропитавшей воздух легким ароматом,
почти сошло на нет в конце войны.
Сюда частенько наведывались люди,
имевшие для этого особые и тайные основания.
Старуха встает и долго жмет мне руку.
Ей нужно срочно на Сицилию —
помочь больной сестре.
Если мне что-то понадобится,
я могу обратиться к женщине,
которой она оставила дом на время покаяния.
Возможно, это была одна из последних прихожанок,
свято преданных этой часовне
и этому благоуханию.
Уходя, она сказала мне:
— Часто встреча начинается в момент расставания.
Я не успел ответить ей.
И еще долго оставался под впечатлением
этой загадочной и прекрасной фразы.
(См. далее бумажную версию)