Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 8, 2007
Сергей Завьялов[1]
«СОЖЖЕНИЕ ВСЕХ СЛОВ ОТ А ДО Z»
Французская поэзия не знала своего Пушкина (Гомера, Данте, Гëте и т. д.). Вернее сказать, когда таковой появлялся, ему как-то удавалось ускользнуть от исполнения посмертных обязанностей, от кавычек, делавших его «Пушкиным», «Гомером» (и т. д.). Возможно, это свойство французской культуры вообще: десяток художников-импрессионистов и философов-постмодернистов, композиторская Шестерка там, где в другой стране из любого имени создан был бы «нерукотворный памятник» персонального культа. В чем тут дело: в плотности ли ее артистического и интеллектуального пространства или в раблезианском неприятии монолога как еще одного проявления «постничества»?
С нею все время происходят скандалёзные вещи (lisez — scandalisez[2], как рифмовал тот же Рабле): то прижизненные кумиры подозрительно скоро становятся одиозны (но при этом остаются неповерженными, лучшим свидетельством чему знаменитый ответ Андре Жида на вопрос газеты «Эрмитаж»: «Quelestvotrepoète?» — «VictorHugo, hélas»[3]); то последующие поколения начинают культивировать висельников (Вийон, Нерваль), шизофреников (Лотреамон, Арто), клошаров (Бертран, Жильбер-Леконт).
Но стоит только «проникнуться» этой идеей «всерьез» и попытаться подмять под нее историю французской поэзии, как та немедленно ускользнет, оставив «идеалиста» с герцогом Карлом Орлеанским или Сен-Жон Персом в руках.
Как ускользнет и сама Франция: попробуйте-ка очертить ее границы, исходя из «нормальных» «европейских» представлений: страна-народ-язык. Что тут всё проблематично, догадался еще автор первого хрестоматийного текста о ней (Galliaestomnisdivisainpartestres… etcaetera[4]), из которого становится ясно, что настоящая Gallia это как раз никакая не Gallia, а вот Belgium — это, пожалуй, что настоящая Gallia и есть. И это правда: до Второй мировой войны в трехстах километрах к западу, востоку, а главное — «широкопростирающемуся» (как сказал бы Гомер) югу от Парижа (к северу — никак, там — море) по-французски говорили лишь лица «с повышенным социокультурным статусом». Так лица, наделенные таковым, говорили на нем по всему миру.
А с чем в руках оставит аматера французская поэзия? Хотя разве что только еще польскую (тут «старый спор славян», поэтому — другая история вопроса) переводили на русский язык так плотно. И ведь до последних лет переводят. Ничего подобного антологии «Новые голоса» 1981 года[5] или серии «Билингва» начала 2000-х годов[6] ни по какой другой литературе мы не имеем. А изданные, вероятно, в подарок Полифему «700 лет французской поэзии»[7]?
Но картина остается все той же: uncoupdedésjamaisn’aboliralehasard — бросок костей никогда не отменит случая, в том смысле, что этот случай остается единственным нашим капитаном. И не только нашим: французская поэзия ни в малейшей степени не является экспортным продуктом. Вот где уж все по-настоящему: непонятно, значит (и прежде всего) и во Франции непонятно.
Потому что иначе, к чему были бы вся эта рефлексия по поводу смерти (и воскрешения)автора, весь этот глубочайший анализ степеней письма в теории и эксперименты без берегов на практике, если бы можно было с обезоруживающей улыбкой объявить о том, что теперь всё стало понятно. Улыбка Ивана Миньо не означает невротического стремления поскорее снять противоречия, согласиться с собеседником и тем обрести душевный комфорт:
уйти назад напомнило бы палиндром
листы и ледяные звезды в глубинах лона
движенье против света
Напротив, мы будем призваны к тончайшему и, может быть, травматичному различению невозможности и возможности на любом словесном материале: жанр ли это (и отсюда апофатическое его обозначение — проза), пафос:
говорит зовут Каллироей
не верю снимаю с нее кожу
оставляю в этой своей прозе
или под обстрел попадет авторская возможность к изменению как таковому:
эти слова футур-футуризм ничего не стоят и нет
ни другого мира ни другого пути я сам из этого
другого мира он-то и есть этот
Но поскольку возможность высказывания автором не отрицается, опробуем ее на самом авторе.
Иван Миньо печатается в основном в Марселе (журналы «BananaSplit», «If»). Принадлежит ли он Марсельской школе (Как Лилиан Жиродон, Фредерик Гета-Ливиани и Жан-Жак Витон)? Скорее всего, нет: скоро тридцать лет, как он укрылся в горах Виваре (это восточный склон Центрального массива).
Он родился в 1942 году. Принадлежит ли он к тому же поколению, что только что «прочитанные» нами Фуркад, Окар и Прижан? Тоже скорее всего, нет: в семидесятые годы было не так много публикаций (хотя и в местах заметных: Actionpoétique, Change), а потом последовал перерыв на два десятилетия.
Поэт родился и провел раннее детство на противоположном, западном склоне Центрального массива, в горах Мильваш (департамент Коррез), неподалеку от знаменитого Вентадура (откуда Бернарт де Вентадорн). Дедушка с бабушкой еще говорили между собой по-окситански (хотя это парадное название тогда еще не употреблялось). Этот язык будет прорываться у Миньо и в семидесятые годы (посвященная «злобе дня», а именно расколу среди «левых», поэма «Ответ трубадуров тыквам» и сейчас, в прозах последних лет). Но записать его в «окситанские почвенники»? Ничего нелепее.
Его отец был коммунистом (партизанский отряд, фашистский концлагерь, борьба в послевоенном парламенте), дебют Миньо состоялся среди поэтов с «пролетарскими симпатиями» (как это понималось в 1968 году), но говорить о нем, как и о других поэтах этих же настроений (Гранмон, Рубо, Варгафтиг, Реньо), как о «леваках», было бы невыносимой пошлостью.
Об Иване Миньо можно говорить не как о играющем некую роль, но как о том, ктонашел силы от роли уклониться. Поэтому любой рассказ будет наполнен случайностями: работа в Москве в 1970-е годы, фермерство в безлюдных горах, премия Лор Батайон за перевод Хармса, публикуемая ниже «Проза о Даме», почти готовый том французского Хлебникова, проведенный собственноручно водопровод…
В этом рассказе равноправными участниками будут облака, которые видны из окна его кабинета: внизу, у подножья, так сказать по направлению к Лангедоку, или, наоборот, наверху, скрывающие пики, по направлению к Оверни. Он будет переполнен строками из кансон и сирвент по-окситански, цитат из Вергилия и Данте по-латыни и итальянски, подчас его синтаксис будет прорастать из русского будетлянства. И можно не беспокоиться: французской поэзии в нем тоже дадут слово — и Лотреамону, и Малларме, и ныне здравствующему Жан-Пьеру Файю.
Вокруг будут ржаветь заброшенные железные дороги, после смерти последних крестьян осыпаться каменные крыши их наследственных домов и ограды возводившихся тысячу лет полей-террас, закрываться школы и больницы, деградировать города. В «прозах» Миньо будет продолжать звучать человеческий голос, который и есть поэтический голос, если только в антропологической войне поэт на стороне человека.