Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 7, 2007
Перевод Борис Дубин
Прощание с романом[25]
Чтобы войти в странный мир рассказов Роберта Вальзера, может быть, небесполезно вспомнить, до чего сложными, до чего противоречивыми и болезненными, при всей краткости, были отношения швейцарского поэта с жанром романа. В юности он начинал со стихов, затем в 1904 году появилась его первая прозаическая вещь, «Сочинения Фрица Кохера», которую романом, пожалуй, не назовешь. Так что когда в 1906 году Вальзер отправился в Берлин с мыслью написать там большую книгу и, если получится, заработать этим на жизнь, то роман, вероятно, казался ему наилучшим способом решить подобную задачу, ничем не поступаясь, иными словами — не слишком насилуя собственную природу и не переходя границ ему отпущенного. Однако выход первого романа, «Семья Таннер», разом избавил писателя от иллюзий.
Написанная по совету издателя Бруно Кассирера[26] и «всего лишь за три-четыре недели, почти без поправок», книга потерпела полный крах, тем более огорчительный, что к равнодушию публики присоединились упреки и ухмылки критиков. Даже такой писатель, как Кристиан Моргенштерн, с первого взгляда оценивший своеобразное искусство Вальзера и мастерски угадавший место, которое тот со временем займет в литературе, на этот раз проявил по отношению к нему такую суровость, какую, кажется, никогда потом не выказывал. Прочитав рукопись «Семьи Таннер», Моргенштерн, взыскательный поэт и прямой человек, строго укорил Вальзера за «изъяны стиля, ненужные отступления, небрежности синтаксиса, самолюбование, впадающее в пошлость, нетвердость в грамматике, надуманность и недостаточную развитость выбранных образов» — огрехи, от которых книга и впрямь была несвободна, но которые критик в эту эпоху, когда и авангард еще неукоснительно подчинялся жестким правилам, без сомнения намеренно преувеличил, чтобы подчеркнуть на их фоне правильное представление о литературе и тем самым помочь неопытному новичку в его труде, наставить его на верный путь. И помог, если иметь в виду второе письмо, которое Моргенштерн отправил год спустя, к сожалению, не самому Вальзеру, а издателю его следующего романа «Помощник»: «Думаю, я не преувеличу, сказав, что это сочинение воплощает самые большие надежды, которые когда-либо подавал молодой автор. В книге есть места такой чистой и трогательной красоты, к которым ни один зрелый читатель не останется равнодушным и которые убедят его, что он имеет здесь дело с автором, находящимся — если говорить в двух словах — на пути к чему-то необычайному». Моргенштерн считал свое длинное письмо настолько важным, что включил в него глубоко личные мысли — они поражают как бескорыстием, так и способностью без остатка вжиться в другого автора. Неизвестно, прочитал ли Вальзер это письмо в ту пору, когда оно помогло бы ему побороть сомнения. А быть может, с такой категоричностью ставя его перед великой задачей, для которой он, вероятно, не находил в себе достаточно сил, оно бы только повергло писателя в ужас. От любого критического или похвального слова Вальзер страдал, как от покушения на его свободу. Но именно поэтому он наверняка не забыл строгие суждения писателя, с которым его порой любили сопоставлять и к которому сам он должен был чувствовать особую близость. Через много лет Вальзер снова и снова пересказывает своему биографу Карлу Зеелигу все нападки и оскорбления, предметом которых за годы литературной жизни бывал он сам или им написанное, но ни разу не упоминает Моргенштерна. И только когда речь заходит о неудачах и изъянах первых сочинений, он называет его, почти дословно цитируя письмо, полученное от старшего товарища больше тридцати лет назад.
Отлученный от романного жанра слишком высоким представлением, которое о нем составил, повторяющимися неудачами, но, быть может, в первую очередь требовательностью тех, кто открыл его талант, Вальзер нашел убежище в том, что сам назвал «улиткиной раковиной короткой истории и зарисовки»[27], — в раковине, предохранявшей его если не от критики, то, по крайней мере, от неуместных сравнений и советов. Он сам признается, что прозаические вещи, которые он потом годами рассылал в различные газеты (включая «Берлинер тагеблатт» и официальную «Прагер прессе», введшую его в пражскую литературную среду), были сначала бегством от романа, а потом, по мере того как внутренние конфликты становились все острей, неким прощанием с литературой вообще, прощанием тем более ностальгичным и трогательным, что оно продолжалось много лет, прежде чем стало окончательным. На страницах, где автор утверждает свободу, разрывающую любые связи, будь они самими тонкими и необходимыми; где места, происшествия и персонажи предстают и действуют на свой страх и риск, не признавая ни малейших обязательств перед читателем; где сон, ландшафт, Ашингеровская пивная, содержательница меблирашки, зал кабаре, представление «Дон Жуана» или грустная судьба Клейста абсолютно равнозначны и знать не хотят ни про какую иерархию или хотя бы минимальную связность повествования, Вальзер мало-помалу отдаляется от литературы и вместе с тем восстает против нее. Не думая о подобной задаче, он тем не менее расторгает договор, совершенно необходимый литературе для поддержания престижа, — договор, который молчаливо связывает писателя с читателем и благодаря которому этот последний, как бы проживая проходящую перед ним на страницах жизнь, забывает, что он всего лишь читатель.
Эту иллюзию искусства, будто бы на законных правах замещающего жизнь, иллюзию, принятую за нечто само собой разумеющееся, независимое от автора и этим возведенное в ранг реального, Вальзер и принимается активно разрушать, напоминая читателю, что он читатель? и ему предлагается не действительность, пусть даже сновиденная и деформированная, но которую можно потрогать руками, а литература, то есть, и прежде всего, — слова на бумаге. Ирония, внезапный переброс от сновидческой бессвязности к самым прозаическим заботам, лирическое отступление, поднятое до уровня повествовательной стратегии, — все эти замечательные особенности вальзеровской прозы имеют целью не просто сбить читателя с толку, но — и это гораздо серьезнее! — лишить его поэтических иллюзий. Прежде всего — говорит он нам тихо, но внятно, — прежде всего не верьте тому, что я говорю, ничего этого не существует, ничего этого не происходит, я всего лишь пишу. А пишу я, конечно же, потому, что люблю это и принадлежу моему искусству, но прежде всего — не забудьте — потому, что должен завершить в срок газетную колонку и заработать этим себе на жизнь.
Подобное уведомление, которое скрыто между строк и которым повествователь то и дело прерывает ход своего рассказа, — не просто последний предел старой романтической иронии или ее последний вызов: предостерегая читателя от веры автору, лишая читающего иллюзий, не давая ему, говоря коротко, играть, как положено, его собственную роль, Вальзер нарушает фундаментальный закон, на который не покушались даже самые смелые книги. Как знать, не это ли современники Вальзера не могли ни понять, ни простить? Иногда кажется, что именно это. Иначе как объяснить тот факт, что после неудачи своих романов Вальзер пережил потом такую же неудачу с текстами, которые, за неимением более точного и менее помпезного названия, худо-бедно окрестили «стихотворениями в прозе»? Принимавшие их прежде газеты одна за другой отказывались сотрудничать с автором, и этот последний провал должен был казаться ему окончательным. Лишенный собственной неповторимостью тех средств выражения, которые гарантировали бы ему заработок и публику; подточенный внутренним недугом, который поразил самые основы его духовного и социального существования, он с точностью последовал совету, который ему столько раз давали, — совету успокоиться. И покинул «раковину», где надеялся найти себе приют по вкусу и мерке, — только для того, чтобы замолчать навсегда.
(1967)
[25] ї Éditions Bernard Grasset, 1967
ї Борис Дубин. Перевод, 2007
[26] Бруно Кассирер (1872-1941) — немецкий литератор и издатель, двоюродный брат известного философа Эрнста Кассирера; умер в эмиграции в Великобритании.
[27] См. в I разделе «Литературного гида»: Карл Зеелиг «Прогулки с Робертом Вальзером», запись от 2 января 1944 г.