Короткая повесть
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 6, 2006
Алан Титли[1]
1.
— Ты куда это собрался? — спросила меня мама, когда я уже стоял у двери.
— Туда, — сказал я.
— Куда — туда? — сказала она. — Туда — это, знаешь, это много куда.
— Ну, вообще — туда… — я ткнул пальцем в сторону улицы, — ты же знаешь.
— Нет, я не знаю, — сказала она злобно. — Я вообще уже ничего не знаю!
Но на самом деле она, конечно, знала. Она все прекрасно знала, все свои реплики, и партия у нас разыгрывалась как по нотам.
— Когда ты вернешься? Кто еще там будет? Ты далеко собрался? Ты, надеюсь, не пойдешь в центр? У тебя с собой мобильник? А не остаться ли тебе дома, хоть раз в жизни?!
Вопросов было так много, и сыпались они так быстро, что я просто не знал, с какого начать. Поэтому я просто молча смотрел на нее, впрочем, ничего другого она от меня и не ждала. Я осторожно, как можно незаметнее, согнул локоть и сунул руку поглубже в карман. Я так всегда делал, когда начиналась очередная проповедь, так интереснее было слушать.
— И когда ты наконец начнешь учиться? Ты уже скоро будешь в классе самый последний! Почему я должна краснеть всегда, когда встречаю учителя? О чем ты вообще думаешь?! Что ты собираешься делать? В жизни, что в жизни из тебя вообще получится?! Да если бы ты хоть иногда занимался нормально, ты бы учился лучше всех в классе!
Рот у нее открывался и закрывался, быстро-быстро. Иногда между губами поблескивали белые зубы, и, казалось, заговори она хоть чуть быстрее, они один за другим попадают на пол. Зубы и язык выбивали какой-то четкий ритм, как на параде, методично ударяясь друг о друга. Клик-клак, тух-так, тых-пых… Звуки постепенно складывались в ритмичную мелодию, которая бухала у меня в голове и мешала думать. Но вот ритм стал замедляться, зубы заняли свою исходную позицию за губами, барабанный ритм превратился в мягкий шелест. Я понял, что на этот раз — все. А раз все — можно туда!
Передо мной расстилался огромный мир. Где у него было начало, где конец? Куда, в какие земли вела эта улица? А что за дикие леса начинались там, за парком? И кто там стоит в кустах?! Кто это идет прямо на меня?! Олень? Дикий вепрь? Лесная дева? Души утопленников? Разбойники? Но пока это был только Гобда со своей вечной сестрой.
Гобда считался моим лучшим другом, и это, в общем, соответствовало действительности. Ну, по крайней мере, конкурентов ему не находилось. Одно ухо у него было длиннее другого, и это нам ужасно нравилось, потому что теперь мы могли говорить, что раньше он был волк-оборотень. Еще у него были ярко-рыжие волосы, обычные волосы, ничего интересного, глаза тоже нормальные, и еще он все время чесал спину. И вот это нам казалось странным, потому что чесаться как следует он как раз и не мог: у него ногтей, в общем, можно сказать, совсем не осталось. Он обычно их отрывал и складывал в карман. То есть если совсем точно, они у него были, его ногти, но не там, где надо. В принципе они у него, конечно, росли как у всех людей, на пальцах, поверху, но он, когда боялся чего-то или волновался, их кусками сбоку отковыривал, потом отгрызал, отрывал и складывал все в карман. Я его как-то спросил, как это он так научился, а он сказал, что когда он был маленьким, ему вообще не позволяли совать пальцы в рот. И в носу тоже ковырять не позволяли. Так он и жил, родители все время за ним следили, и летом, и зимой. Ну а потом, уже в школе, он свое взял. Да, если подумать, моя мать, в общем, еще не самая плохая.
Я не знаю, нравится мне его сестра или нет. Когда она вот так молча за нами тащится, то она вроде бы ничего. Она тогда будто тоже мальчишка. Но иногда на нее находит какой-то идиотский настрой, и она начинает что-то из себя воображать. Тогда вообще не поймешь, чего она хочет, и неизвестно, как себя с ней держать. Она вдруг может встать посреди улицы и начать хохотать неизвестно почему. Я иногда вообще не понимаю, что она за человек. Ее на самом деле зовут Грайнне, но все ее называют Грунг. Я не знаю почему, но вроде это имя ей подходит.
— Ну, привет, — сказал Гобда, — что делать будем?
— Пошли все за мной, — сказал я резко и повернул к реке.
Я сам не знаю, почему я туда пошел, но мне почему-то тогда показалось, что начинать гулять надо всегда от реки. Эта река Грунг обычно жутко не нравилась, потому что на берегу вечно болтались большие мальчишки. Я, наверное, понадеялся, что она за нами не увяжется. А почему я не хотел, чтобы она с нами шла? Сам не знаю.
Но она пошла.
2.
У реки нас уже ждала целая компания. Это была компания Кранта, я его знал. Так, совсем немного знал. Но лучше бы я его не знал, в том смысле, что лучше бы его вообще не было. Или хотя бы не было у реки. Этот парень, так скажем, не слишком приятный. В руке он держал лягушку, у которой из зада уже торчала трубочка из Макдоналдса.
— Вот, смотрите, — сказал он, повернувшись куда-то в сторону.
Они все по очереди стали дуть в трубочку. Мне это было противно, но я почему-то все равно смотрел. Как-то даже забавно. Я эту штуку с лягушкой уже видел. И всегда это очень противно, но бывает, что кино смотришь — а там еще противнее. Такие бывают кадры. А тут хоть я знал, это недолго. Я посмотрел на Гобду, прямо ему в лицо, прямо в глаза, но он молчал, и было совершенно непонятно, нравится ему или нет, и что он вообще думает. Грунг сощурила глаза, и весь вид ее выражал отвращение, но было понятно, что ей на эту дрянь смотреть интересно.
Хоп! Лягушка взорвалась. Она вся распалась, разлетелась на желтые, зеленые, серые, сизые, красные куски, красное — это у нее было где-то в животе. По-моему, до меня тоже долетело, так, немножко. Я посмотрел на Гобду: непонятно было, попали на него куски этой дряни или нет, потому что у него вся куртка и так была в пятнах — тоже серых, зеленых, желтых, красных. А Грунг вдруг прямо заплясала от радости. Я отвернулся.
— Ну, я пошел купаться, — крикнул Крант.
Он разделся до трусов и прыгнул в воду. Из его компании никто не пошел за ним, и, в общем, я их понимаю: вода там была жутко грязная. Если бы кто захотел ловить здесь рыбу, вряд ли бы поймал что-нибудь, кроме рваных ботинок или сломанных телевизоров. А сверху плавали обрывки пакетов, банки, куски пластмассы и еще разная дрянь.
— Ну что, — крикнул он, — никто не пойдет?
Все молчали. Тогда он вышел из воды и тоже молча стал одеваться. Это было такое, как пишут, неловкое молчание.
— Я тоже буду! — закричала вдруг Грунг, но Крант ее уже не слышал, потому что куда-то быстро пошел.
— Не будь дурой, — сказал ей Гобда. Видно было, что он удивился, потому что вообще она таких вещей обычно не делала. — Ты ведь и плавать-то не умеешь как следует. Не думай, что я за тобой туда полезу.
Он быстро вынул из кармана руку и начал отгрызать что-то типа ногтевых ростков. Больно, наверное, было.
— Ты мне не отец, — достойно сказала Грунг, — ты не имеешь права мне ничего запрещать!
Она медленно начала раздеваться. Я смотрел на нее, сам не знаю зачем. Ей будто было все равно, что она такая белая, чистая, стоит рядом с этой вонючей рекой. Она сняла штаны и куртку, стянула свитер и осталась в белых трусиках и маленькой такой маечке, тоже белой. И кожа у нее была вся белая, просто белая как снег. Мне вдруг захотелось есть, причем почему-то именно шоколадное пирожное. Настоящее, темное, тяжелое, все такое шоколадное, а сверху — чтобы немного белого крема, совсем чуть-чуть. Я сглотнул. А она все стояла, потом медленно подошла к воде.
— Ну, я пошла, — сказала она, — идешь со мной? Ты где?
Непонятно, кому она это сказала, но, в общем, все равно ей никто не ответил. Казалось, вода тоже молчит и как-то не очень верит, что кто-нибудь еще решится лезть в нее. Ну, мне так казалось.
— Ты где? — спросила она опять, на этот раз она говорила громче, почти кричала, но все равно ей никто не ответил. — Тут глубоко… — нерешительно протянула она, — пусть кто-нибудь тоже пойдет…
Я посмотрел на эту воду: вряд ли так уж глубоко. Просто противно, это да. Я представил себе, как я раздеваюсь и чистым телом, чистыми ногами весь вхожу в реку, а там еще на дне неизвестно что, меня просто передернуло от одной этой мысли. А может, там были раки, они ведь едят падаль. Слово «падаль» вызвало в моей голове еще более яркие образы разбухших трупов тех, кто по пьянке полез здесь купаться когда-то давно, и перед моим мысленным взором зашевелились бледные пальцы утопленников. Кажется, я даже разглядел жуткое белое лицо, которое ждало Грунг где-то в глубине, на дне, на своем илистом ложе… Но, может, это просто было отражение маленького белого облачка, которое совершенно безобидно проплывало над нами.
— Я боюсь, — сказала наконец Грунг, — никто мне не хочет помочь. Так нечестно, я тут стою и жду, и никто не идет со мной. Так нельзя поступать с человеком. Что, никто меня вообще не слышит даже?!
Лицо ее стало белым, как смерть, а в глазах застыла тоска многих тысячелетий страдания человечества. Гобда молчал. Он стянул с головы шапку и теперь мял ее в руках. Его рыжие волосы вдруг как-то разом потускнели.
И тогда я сделал большой шаг вперед, потом еще один, еще один. Сам не знаю, почему я пошел, наверное, захотел сам себе показаться героем. Или решил себя перебороть. Я подошел к воде, присел на корточки и потрогал воду. Она была не такой уж холодной. Но вблизи казалась еще темнее. На дне были разные предметы, их как-то можно было уже разглядеть. Что-то белое, жуткое. Потом я понял — это лицо куклы, которая лежала на дне, совсем почти у берега. От этой куклы мне стало еще жутче. А еще там была раскрытая книга, она как рыба, шевелила страницами, и это было уже совсем странно и страшно одновременно. Было очень тихо, звуки все куда-то исчезли, и ничего не было в мире, кроме этой серой воды. Чуть подальше я разглядел пакет с мусором, а что там было внутри?
И тут я увидел Кранта. Вернее, я сначала его услышал, как он пыхтит, а потом повернулся и сразу увидел его. Он сидел в тележке из супермаркета. Ноги у него там застряли, а тележка быстро ехала вниз с горы прямо в реку. Он весь трепыхался в ней, лицо у него потемнело, и казалось, он сейчас взорвется от напряжения, как та лягушка. Я сразу понял, что надо сделать, вернее, не понял, а просто машинально сделал это: я бросился к нему и схватил тележку. Мы упали. Крант молча посмотрел мне прямо в глаза. В такие минуты, я слышал, перед человеком проносится вся его жизнь, как кадры в кино. Я не знаю, что именно пронеслось перед глазами Кранта, но перед моими глазами пронеслось все, что он мне сделал. Я вспомнил, как он меня запер в пустом гараже, как он мне посадил тараканов в карман штанов, пока мы были на физкультуре, как он мне подложил в портфель проколотую бутылку с подсолнечным маслом. Там еще было много разного, так что я, как дурак, упустил шанс отомстить. Взять бы сейчас то масло и вылить ему в рот, чтобы все проглотил, но под рукой масла у меня не было, да и вряд ли он согласился бы его глотать. Так что я ограничился тем, что быстро встал и пристально посмотрел Кранту прямо в глаза. Он лежал на боку под этой тележкой и снизу тоже пристально посмотрел мне прямо в глаза. Думаю, мы друг друга поняли. Еще я понял, что опять дал слабину и что мне это все так не сойдет. В общем, даже не знаю, что теперь он еще придумает для меня. Но мне этого было мало: я нагнулся и помог Кранту высвободить ноги из этой тележки. Я думал, что лучше бы я его взял и убил. А может, мне просто стало его вдруг жалко. И вдруг я подумал, что он мне еще скажет спасибо, то есть не скажет, конечно, но будет все-таки благодарен, так, по-своему, как такие люди, как он, могут быть благодарны. Мне показалось, что в его глазах вдруг что-то такое мелькнуло, какая-то добрая мысль, что ли. Или, может, все-таки надо было лучше думать о том, как я его убиваю? Не знаю. Пока я все это думал, он встал и отошел в сторону.
Я пошел наверх. Вся компания тем временем собралась вокруг Кранта, и он стал им что-то возбужденно рассказывать. Он смеялся, а какая-то девчонка трепала его по волосам.
Я опять посмотрел на него, но он в мою сторону уже не смотрел. Он вообще уже будто меня и не видел, будто меня вообще уже не было. Никогда не было. И вдруг он повернул голову и взглянул на меня, и я понял, что он меня простил и что на самом деле он мне даже благодарен.
Я быстро пошел наверх, и скоро Гобда и Грунг догнали меня. Грунг уже оделась, она смеялась и все время оборачивалась, чтобы посмотреть на Кранта. Наверное, ей хотелось бы остаться с ними, а не тащиться опять за братом. Но куда же она от него денется?!
3.
И мы пошли к железной дороге. Можно было там сыграть в бутылки — мы их клали на рельсы. Нужно было внутрь натолкать побольше камней, чтобы они не слетели. А камни эти, мы прямо там их и брали, между рельсами почему-то, будто специально, были наложены камни, не все, кончено, подходили, но в общем можно было набрать. Большие камни мы на рельсы никогда не клали, хотя, я знаю, некоторые так делали, особенно в темноте. Мы — никогда, потому что надо для этого быть, наверное, очень уж плохим человеком или просто тупым. А может, это одно и то же. Вот на дороге маленькие кучки такие из камней — это мы, конечно, складывали, но это все делают. Еще бросали камни в стены домов, которые были рядом. Один раз мне даже удалось с первого раза разбить окно, но, если честно, я стоял, вообще-то, очень близко.
Еще, когда становилось совсем темно, мы клали камни у калитки. Но тогда приходилось долго ждать, пока кто в нее войдет или выйдет, и часто мы так и уходили ни с чем. Можно было еще эти камни с рельсов просто накидать на клумбы или на газон.
А сейчас темно еще не было. Мы медленно брели вдоль путей, и Грунг даже начала рвать маргаритки и потихонечку плести себе такой типичный девчачий веночек. А Гобда, он тоже стал рвать какие-то цветки, травку, но он их просто бросал на рельсы, непонятно зачем. Я посмотрел: у него ногтей уже опять ну совсем не было, а утром еще были немножко.
— Давайте положим на рельсы монетки столбиком, — сказал он, — они тогда раздавятся.
Наверное, свою норму по уничтожению растений он выполнил.
— Это малышня так делает! — сказала Грунг. — Мы так делали, когда маленькие были, помнишь? Да и потом, они все равно соскальзывают. Ты говорил, их надо по одной класть, тогда они расплющиваются.
— Сколько у тебя есть? — спросил я.
— Вот, две монеты, больше нету.
— Ты лучше их убери, — сказал я, — а то вдруг, например, нам попить захочется.
Над нами медленно проплыл самолет, и я вспомнил, что, когда был маленьким, все старался докинуть до него камень, но, конечно, ни разу не удалось. Вот поезд — это другое дело. Особенно мне нравится, когда видно людей, как они сидят, едят свои супы, или бутерброды, или пиццу, или такие маффины с кофе, или пирожные, может быть, даже и шоколадные, или просто пьют колу, или кофе, или чай, или пиво, да, пиво, конечно, или такие еще слоеные штучки едят, или чипсы, или читают газету… И вдруг прямо в окно рядом с ними камень — штрах! Обычно стекло не разбивается, но все равно надо видеть их лица, их глаза, когда вдруг что-то прямо из темноты — штрах! шплем!
— Слышишь, поезд идет, — сказал Гобда и напряженно пошевелил своими волчьими ушами.
— Ну давайте, быстро, быстро камни готовьте, собирайте, — сказала Грунг, доставая из кармана пустой пакет. Все-таки все девчонки очень запасливые, я бы даже сказал — предусмотрительные.
— Заткнись! — вдруг сказал ей Гобда. Обычно его никто не торопил, он и сам понимал, что делать, и Грунг все знала.
Гобда замер и всматривался куда-то вперед, что-то он увидел на рельсах.
— Это что это там, смотри! — закричала Грунг и показала пальцем на странный круглый предмет, который лежал на путях и будто даже немного шевелился.
Я и сам его увидел, так что совершенно не обязательно ей было своими пальцами всюду указывать.
— Не знаю, чего это, — сказал Гобда и пожал плечами. Сам же первым увидел, а потом стал делать вид, что ему все равно.
Я еще раз посмотрел вперед, но сначала ничего не понял. Тогда я сощурился, так лучше было видно, и Грунг всегда так делала, когда смотрела. Кажется, на рельсах был какой-то мешок, но я не был уверен, потому что мне еще в прошлом году в школе глазной врач сказал, что мне надо носить очки. И тут я понял, что на рельсах, ну ясно, лежала бомба! Конечно, это первое, что всегда приходит в голову. Бомба! Да!
— Смотри, — закричала Грунг, — эта штука шевелится!
Я не знаю, что подумал Гобда, потому что он так ни слова и не сказал, а я после ее слов сразу понял, что никакая это не бомба. Мне даже послышался какой-то звук, то ли постанывание, то ли постукивание, а может, это был просто поезд.
Я посмотрел на Гобду. Он вдруг сорвался с места и на свистящей скорости рванул к этому мешку. Я побежал за ним. Когда мы добежали до мешка, вдали уже показался поезд. У него были большие круглые блестящие глаза и большой рот от уха до уха. Он пыхтел и кряхтел, как человек, который бежит за автобусом. Он посмотрел на нас и что-то гулко закричал, загудел, но я не разобрал, что. Да я и не слушал.
Я смотрел на мешок. Внутри что-то металось, дергалось, рвалось. Я потянул за веревку, она соскользнула, и наружу выскочила собака. Вернее, это я так подумал, что она выскочила, на самом деле она вылезла из мешка, но у нее нога все равно была к чему-то привязана, и она продолжала трепыхаться на рельсах. В общем, это даже была не совсем собака, а точнее, щенок еще, так, месяца два. У него были такие глаза, такие ужасные глаза, будто он молится. А ушки у него были такие мягкие, нежные, шоколадного цвета, будто сделаны из шелка. Шерсть на морде была мокрая, неприятная какая-то, но ушки были как надо. Он тихо затявкал. Поезд медленно и неумолимо приближался к нам… И тут я увидел — лапы у него были связаны цепью, а ее конец прикручен к какой-то штуке типа скобы между рельсами. Я нагнулся и попытался зубами растянуть одно из звеньев цепи, но сделать это было очень трудно. Я бы даже сказал, это было просто невозможно сделать, по крайней мере мне. Я тянул эту цепь руками, совал куда-то пальцы, дергал, но у меня совсем, ну совсем ничего не получалось. Тогда я встал и замахал руками прямо в лицо подходящему поезду.
— У тебя есть мозги? — спросил меня Гобда.
— Ой, ну сделай что-нибудь! — кричала Грунг.
И тогда я решился. Я прошел вперед ровно на десять шпал и лег на землю. Спиной я уперся в деревянные шпалы, а руками крепко схватился за рельсы. Ноги я поднял вверх. Кости ног моих были готовы принять удар.
Скажу честно, когда поезд на меня наехал, это было жутко больно. Я даже не думал, что так будет. Ноги разлетелись просто в куски, и от спины тоже почти ничего не осталось. Остальные куски только трещали на рельсах и отскакивали в сторону. Звук тоже было просто жуткий, просто гадостный такой был звук, когда все эти кости трещали и хрустели и бились друг об друга. Но кое-что уцелело, хотя вся нижняя часть примерно на четверть вдавилась куда-то внутрь под ребра. Но вот руки были в совершенном порядке. Замечательные целые руки, они лежали ровненько с двух сторон от рельсов. Я их подобрал и с них и начал составлять себя заново из кусочков. Я слышал, как поезд остановился, как приехала машина, потом еще одна. Но меня это все уже мало интересовало, я собирал себя по кусочкам, прилаживал их, прикручивал, а все остальное было тогда для меня как в тумане, будто пленочкой такой покрыто. Я понимал, что на меня наехал поезд, но после этого я почему-то был жив. А почему — этого я понять не мог, да и не старался. Жив и все тут.
Щенок крутился вокруг меня. Он тоже был в полном порядке, никакой цепи у него на ногах не было. Я хотел сказать ему: «привет!», но голос, казалось, выходил у меня откуда-то не из того места. Будто какая-то машина рядом со мной работала и производила звуки, в общем, это было не очень-то приятно. Но потом я привык. Мало того, всеми моими движениями тоже, казалось, управляла какая-то машина, внутри которой я сижу и даже могу ею управлять. В конце концов мне это даже стало нравиться, я сидел себе расслабленно в своей машинке и приказывал, а она послушно делала, что я скажу.
И я сказал ей: кончай сборку! Моя машинка послушно приладила руки и ноги куда следует, вначале ноги торчали из плечей, но я велел все переделать, потом спину распрямили, живот прикрутили, а если где что получилось не очень ровно, то я решил, это ерунда. И если кто что скажет, я решил, просто слушать не стану, даже ухом не поведу!
А вместо этого я поспешил открыть маленькую калиточку, которая вдруг оказалась прямо позади насыпи, и вошел в маленький хорошенький садик, с клумбочками, и цветочками, и кустиками, и совершенно крошечной зелененькой скамеечкой. Я тут раньше никогда не был. В воздухе разливался странный приятный запах, а еще слышался шепот, будто это разговаривают Гобда и Грунг, но только очень тихо и медленно. И где они теперь? Ну, они дорогу знают, я думаю.
А у меня на душе было как-то так покойно, так хорошо. Я сорвал с дерева большой лист и стал медленно разминать его руками, рвать на кусочки, тереть ладонями. От этого весь сад стал наполняться запахом зелени и свежести, а сам я будто становился частью этого листа и тоже пах травой и вечерним ветром. Но почему-то от этого становилось страшно. Я уже привык к тому, что я жив, что со мной ничего не случилось и случиться уже не может, и мне уже стало не все равно, что теперь со мной будет. Не изойду же я весь этим пахучим листом! Я увидел, как из поезда, который по-прежнему стоял на путях, вышел какой-то мрачный тип и направился к моей маленькой калиточке. Я быстро заметался по садику и только тут увидел заднюю стену дома. Она была как нарисованная, с окнами, дверью, приступкой, занавесочкой. И вся она прямо дышала покоем и небесным блаженством. Я мысленно еще раз сказал себе, что я жив и здоров, что это сейчас самое главное, и решительно шагнул к двери. А что еще мне оставалось делать? Осенью листья опадают, но каждую весну на ветвях снова вырастают маленькие новенькие листочки.
4.
Я не знаю, сколько я там простоял. Во всяком случае, как мне показалось, достаточно долго, чтобы меня перестали искать. Я слышал, как приехала полиция и какие-то важные мужики куда-то звонили по своим мобильникам. Я стоял у самой двери и думал, что здесь меня никто искать не станет, но от этого стояния я почувствовал: мне просто нестерпимо хочется войти в эту нарисованную дверь. Я понял, мне просто необходимо это сделать.
Но вначале я обернулся и еще раз взглянул на садик. Отсюда, где я стоял, он уже не казался таким милым. Рядом с домом как-то зловеще покачивались детские качели, облупленные и местами даже погнутые. На траве валялась сломанная голая кукла. Вернее, даже не сломанная — она была аккуратно перерезана пополам поперек живота. Возле дома был выкопан маленький прудик, и в нем как-то осатанело плавала маленькая рыбка, делая круг за кругом, все быстрее и быстрее, кругами, кругами, все время в одном направлении… Я почувствовал, что страшно хочу есть. Еще бы, после всего, что случилось! То, что в странном доме найдется что-нибудь поесть, я понимал, но вот что это будет за еда? Может быть, ее и есть будет нельзя. А может быть, наоборот, там как раз будет такое темное, тяжелое, шоколадное пирожное?
Я решил разведать местность и осторожно обошел дом. От главного входа к улице вела узкая дорожка, выложенная плитками. Она упиралась в чугунную калитку, запертую изнутри. Это была не просто задвижка или там щеколда, нет, это был огромный висячий замок, вокруг которого сверху была накручена цепь, тоже запертая на отдельный замочек. Во как! По обе стороны от калитки тянулись высокие стены, наверное, в два моих роста, если не выше. Так что в этом направлении, как я понял, отступать будет некуда. И получалось, что я попал в ловушку: с одной стороны замки и стены, с другой — полиция и всякие еще другие люди, которые уж от меня не отстанут. Но не таким я был человеком, чтобы впадать в уныние. Может, раньше я и впадал в это уныние, но теперь я решил: ни-за-что, никакого уныния, если выхода нет, значит — надо его найти. И я его нашел: сбоку у дома была пристройка, дверь которой вела куда-то в проулок. Так что, я решил, если там нет замка, то можно будет пройти. Но для этого надо войти в дом, если еще как-то получится открыть заднюю дверь. Открывать переднюю было уже как-то совсем страшно. И я решился!
Вернее, я решил решиться, потому что на самом деле я все еще топтался на заднем дворе, размышляя, что же я скажу тем людям, с которыми сведет меня судьба в этом странном доме. Я думал, кто это будет — мужчина или женщина, а если женщина — то какая. Может быть, я думал, это будет приятная старушка, я ей расскажу всю свою историю, и тогда она даст мне большое такое, тяжелое, темное, шоколадное пирожное, я буду сидеть на кухне, она будет кивать головой, а потом мне отведут такую маленькую хорошенькую комнатку… Вернее, я думал, она меня отведет в комнатку… В общем, я столько думал, я, наверное, за всю жизнь вообще своей головой столько не думал, как сегодня!
Я решил, что скажу ей, что я случайно залетел в ее садик, потому что у меня сломалось крыло. А на самом деле я — ангел, упавший ангел. Тут мне самому стало весело, и я даже засмеялся, но лучше бы я этого не делал, потому что вместо смеха получилось какое-то мерзкое железное дребезжание. Мне даже жутко стало.
И тут, как-то даже незаметно для себя самого, я подошел к двери и постучал. Раздался стук. Я постучал еще раз, и снова раздался стук, но, кроме этого стука, никаких звуков я не услышал.
Когда я понял, что ответа не дождусь, я подошел к окну кухни и заглянул внутрь. Наверное, у тех, кто жил в этом доме, голова на плечах была, но повернута была не в ту сторону. На столе в вазе стояли цветы, красивые такие цветы, все разные, разноцветные, я даже не сразу понял, что они искусственные. Посреди стола стояло большое блюдо с фруктами, тоже вроде ненастоящими. Там были яркие оранжевые апельсины, желтые лимоны, алые яблоки, а вокруг аккуратно разложены блестящие бананы. Такие фрукты всегда рисуют на плохих картинах. Я такие картины ненавижу, на них никогда ничего не происходит.
На кухне тоже ничего не происходило. Я нажал на ручку, дверь медленно открылась. Я почему-то даже не удивился, что она не заперта. Я вообще не был уверен, что действительно нажимал на эту ручку, мне просто захотелось, чтобы дверь открылась, и она открылась.
Я вошел. На столике у двери стояло радио, оно было включено. Какая-то разговорная программа. Какой-то старик рассказывал, что теперь сэндвичи уже не такие, какие были раньше. Фигня какая-то! Но это было хорошо, раз радио работает, может, меня пока никто не услышит. Я огляделся: интересно, если тут у них есть шоколадные пирожные, где они могут лежать? Я открыл дверцы буфета и стал осторожно обследовать полку за полкой. Там стояли какие-то чашки, кружки, тарелочки, но иногда среди них попадалась и еда, но вся какая-то сухая, старая. Высохшее печенье, окаменевшие маленькие кусочки сыра, еще какая-то дрянь. Еще там стояли коробки с корнфлексом, все открытые, а некоторые даже почти пустые. Но все они были сверху зажаты большими скрепками. Они стояли там, все разные, таким неровным рядком, будто на школьной линейке. Я такую показную аккуратность просто ненавижу. Потом я сел на пол и достал с нижней полки буфета большую картонную коробку. В ней были чипсы, разные чипсы — круглые, треугольные, все в ярких пакетиках, и еще такие рисовые шарики, все они шуршали и как-то омерзительно пахли. На полу тоже лежали эти чипсы, и под буфетом, ну не пакеты, а разные чипсовые крошки, кусочки, еще что-то. От этого зрелища мне даже расхотелось есть, но я себя пересилил. Я открыл пакет с рисовыми шариками и положил один шарик в рот. Почему-то сразу захотелось его выплюнуть, и я выплюнул его, прямо на пол. Это была не настоящая еда.
И вот тут я увидел его! Большое шоколадное пирожное, круглое, овальное, вытянутое, темное, с белым кремом наверху, оно лежало на дне коробки! Оно смеялось и явно было мне радо. На нем было темно-красное глазурное пальто с белым воротником. На голове возвышалась целая шапка сладких белых кудрей. Живот у него был таким толстым, что, казалось, целая роща шоколадных деревьев пошла на его откорм. Казалось, весь шоколад, который я за всю свою жизнь съел, — все это было здесь. Привет, сказал я ему и осторожно положил его в верхний карман куртки. Привет, нежно шепнуло оно мне.
Я открыл кухонную дверь и вышел в коридор. Где-то вдали виднелась передняя дверь, а слева приветливо открывалась дверь чулана, который снаружи выглядел спасительной пристройкой. Изнутри он казался гораздо меньше, но главное было не это: в серой пыльной тьме тускло светилась спасительная дверь в проулок. Может быть, она и была заперта, но в ней было вставлено стекло, выдавить которое ничего не стоило. И зачем, подумал я, навешивать такие запоры на калитку, если из этого проулка в дом так легко попасть? За пыльным стеклом была улица, а значит — свобода. Я проскользнул в чулан и направился к двери. Я сделал шаг, потом еще один, потом еще много шагов, медленных и осторожных, быстрых, нервных, торопливых, судорожных. Я почти бежал, наверное, я пробежал уже мили две, но дверь не приблизилась ко мне ни на метр. На стене в этом чулане висели старые фотографии, и я уже выучил их почти наизусть. У всех там были мрачные, я бы сказал, злобные лица. Там были даже дети, некоторые совсем маленькие, они мрачно направлялись в школу или выходили из церкви в воскресных костюмчиках. Когда мне начало казаться, что люди на фотографиях кивают мне и делают какие-то знаки руками, я понял, что эту затею пора кончать. Я повернулся и вышел в коридор. Казалось, это коридор вывел меня к себе и поставил перед лестницей на второй этаж. Там было темно. Как-то даже слишком темно.
Но эта темнота не была страшной. Наоборот, она очаровывала, околдовывала, затягивала в себя, как сладкий сироп. Мне вдруг стало уютно и спокойно и захотелось спать. Темнота подтолкнула меня на второй этаж в поисках спальни. За первой же дверью действительно оказалась спальня, почти пустая, без мебели, с одной только огромной кроватью. Мне сразу захотелось лечь, пусть даже на одну минутку, чтобы просто понять, что это за кровать — жесткая или мягкая, но я себя одернул: вначале, сказал я себе, следует осмотреть другие комнаты! Следующая комната, как я понял, была детской, судя по мусору. На ковре лежала большая голая кукла, разрезанная пополам, точно как та, что валялась в садике. Видно, местные дети очень любили кукол. Или — не любили.
В третьей комнате была женщина. Она лежала на кровати, ноги у нее были связаны, а рот заклеен пластырем. Оба глаза у нее выражали ужас. Это были ужасные глаза — красные, как шапка у Санты, и круглые, как луковицы. У нее были связаны ноги, связаны руки, а рот у нее был залеплен. Я не знал, что делать, с чего начать. Я подумал, что, если я отлеплю пластырь, она сразу начнет кричать, так что услышит полиция, а если я начну с рук, то она может схватить меня за шею и задушить. Я почему-то очень ее боялся. Глаза у нее жили своей сложной жизнью: они ходили кругами, поднимались вверх, круто падали вниз, скашивались куда-то в угол. И вдруг я понял: это она хочет мне что-то сказать!
К сожалению, понял я это слишком поздно. За моей спиной стоял здоровенный мужик, жуткий, мерзкий, в грязных кроссовках и с огромным крюком в руке. Он вдруг схватил меня за горло и повалил на пол. Потом саданул меня в челюсть. Я услышал, как клацнули мои зубы. Голову он мне прижал коленом к доскам пола. Потом он повернул меня на живот и взгромоздился мне на спину, заламывая руки назад. Потом он весь, всей своей грязной тяжестью уселся на мне. Он тянул меня за волосы, будто хотел вообще оторвать их от головы. Мне стало жутко больно, казалось, сейчас кожа начнет слезать с меня, как шелуха с лука. Лица его я так толком и не успел разглядеть.
Потом он вдруг отпустил одну мою руку, нагнулся и стал что-то искать на полу. Наверное, подумал я, веревку или проволоку. Как бы не так! За спиной я услышал металлический лязг и свист. В руках у него была пила, и он грозно размахивал ею, примериваясь к моей голове! Я слышал, как он одним движением распилил надвое спинку стула, а потом, как я понял, отхватил ножку кровати. Наверное, женщина при этом закричала, но я ее почему-то не услышал. Он нагнулся ко мне, и я увидел его зубы, желтые, как древесные щепки, а еще — зубья пилы, блестевшие, как трава в дождливый день. Он отрезал мне прядь волос и торжествующе захохотал. Потом он приставил пилу к моей шее, и на лице его расплылась счастливая улыбка. Видно было, что ему все это доставляет жуткое удовольствие.
Я не знаю, почему я это сделал. Наверное, от страха. Рот у меня весь пересох, как старый хлеб, но из груди рвалась какая-то сила, будто желтая пена. Желтая, как его зубы.
Я извернулся и плюнул ему прямо в левый глаз. Это была даже не слюна, а какая-то желто-зеленая слизь, которая моментально залепила ему пол-лица. Она не стекала, а отвратительно всасывалась ему в глаз, напоминая слизняка или улитку, которая прячется в свой домик. Господи, и это было у меня внутри!
Он повалился на спину. Я вскочил, и не давая ему прийти в себя, быстро сунул ему палец в другой глаз. Пила выпала у него из рук и с мелодичным звоном исчезла где-то в пыльном подкроватном чреве. Он закрыл лицо руками. Я схватил лампу, которая стояла на столике, и ударил ею его поперек горла. Потом мне под руку попалась отпиленная ножка, и я загнал ее ему в живот. На этом все кончилось. Жуть!
5.
Он, конечно, отрубился, но был еще жив. Я нагнулся, поднял его с пола и усадил на стул. Точнее, не усадил, а так, пристроил его боком, потом взял веревку, которая услужливо ждала меня на столе, и примотал ему ноги к шее. Мало этого, я снял с него одну кроссовку и засунул ему его грязные пальцы прямо в рот, чтобы он, если захочет кричать, сначала откусил себе пальцы. Даже прямо не знаю, как это у меня получилось. Но получилось.
Потом я взял пилу и перерезал ею веревки, которыми была связана женщина. Так эта жуткая пила послужила нам еще раз, теперь — для спасения! Когда я подходил к ней с этой пилой, я заметил, она решила, что я, наверное, буду перерезать ей горло или еще что там делать, такие ужасные стали у нее глаза. Но она ведь не знала, что я хороший, добрый человек, который всегда готов прийти на помощь.
— Ну как, вы о’кей? — спросил я ее. Так всегда спрашивают в американских фильмах после разных ужасов: — Ты о’кей?
Она ничего не ответила, потому что рот у нее был все еще залеплен, только промычала что-то. Потом она села, потерла себе руки и сама отклеила этот пластырь.
— Ты спас мне жизнь, — сказала она. — Он сказал, что разрежет меня на две части, как куклу!
— Вы про какую именно? — спросил я, но, кажется, она не поняла меня.
— Он хотел, чтобы я сказала ему, где лежат драгоценности, — сказала она, — но он так этого и не узнал!
— А что, у вас тут есть тайник? — спросил я. — Под полом, да?
Женщина почему-то покраснела.
— Ничего тут у нас нет под полом! — сказала она. — Никаких у нас нет тайников! Я все храню в коробках под корнфлексом, там никому в голову не придет искать.
— Точно, — задумчиво сказал я, — про такие вещи всегда забывают…
И тут я сразу вспомнил про мое шоколадное пирожное! А вдруг оно смялось, пока я тут сражался, а вдруг его вообще уже нет в кармане? Но оно было там, лежало как новенькое.
— Ну, что теперь будем делать? — спросила она и как-то странно на меня посмотрела.
— Наверное, надо позвонить в полицию, — сказал я, — так обычно делают.
— Нет, а ты, ты что будешь делать? Куда ты пойдешь?
— Туда, — сказал я, — тут я уже все сделал, что мог.
— Может, побудешь еще здесь?
— Нет, — я решительно махнул головой, — Не побуду я тут, у меня еще полно других дел.
— Нет, а ты вообще кто? — спросила женщина. — Откуда ты здесь взялся?
— Так уж получилось, — сказал я, — что я залетел в ваш садик на пути домой. Пришлось ненадолго приземлиться. — Я смотрел ей прямо в глаза. — Я — упавший ангел!
Сказав это, я развернулся и направился к двери.
— А я не могу быть тебе в чем-то полезной? — сказала она мне в спину. — Ну, как-то тебя отблагодарить, там какой-нибудь подарок или еще что?
— Спасибо, — ответил я, — но я уже получил награду свою, она здесь, у меня под сердцем.
Да, награда была у меня в нагрудном кармане куртки, это было именно то, о чем я мечтал. Но, наверное, она мой ответ поняла как-то иначе.
Путь казался свободным, к тому же я уже хорошо запомнил, куда надо идти. Я шел спокойно и медленно, в общем, смотреть там уже было не на что. На кухне я прихватил пакетик с соком и, выходя из садика, выпил его залпом. Каким же это было наслаждением. После всего-то, что было! Я бросил пустой пакет, но вдруг что-то внутри меня будто сказало: нельзя бросать мусор на землю. Я нагнулся, поднял пакет и, удивляясь сам себе, аккуратно положил его в ближайшую урну.
В эту минуту я почувствовал на своей спине чью-то руку. Это был важный седой старик, он крепко сжал мой локоть. Глаза у него блестели. На лице я почувствовал его дыхание, и не скажу, что это было так уж приятно. У него были большие грязные усы.
— Я все видел! — закричал он, будто я мог понять, о чем это он. — Я видел, как ты положил в урну пакет из-под сока. Я за всю свою жизнь ни разу не видел, чтобы мальчики делали такие вещи. Это прекрасно! Мои поздравления! Вот, возьми, это тебе.
Он быстро сунул мне в руку несколько монет, улыбнулся и добавил, что теперь он может умереть спокойно. И только тогда он выпустил мой несчастный локоть и направился к ближайшему пабу.
Когда дверь за ним закрылась, я подошел к урне, достал тот несчастный пакет и бросил его на землю, а потом еще поддал его ногой. Теперь надо придумать, что делать с его деньгами! И я направился в магазин.
6
Я почему-то знал, что у входа встречу Гобду и Грунг, и они действительно были там. Гобда что-то бормотал себе под нос. Грунг стояла мрачная и злая.
— Ну, куда теперь пойдем? — сказал я. — Еще ведь совсем рано.
Вид у них обоих был такой, будто их заглотнули, а потом выблевали, но я решил это им не говорить. Мы стояли молча и смотрели на чаек, которые летали над головами. Все-таки тут рядом была река.
— А помнишь, как мы поймали голубя и выщипали у него перья? — задумчиво протянул Гобда. — Не знаю, получится так сделать с чайкой или нет…
— Это когда было? — встрепенулась Грунг. — Я никогда не видела лысых птиц! Что они делают? Как это выглядит? Гадость, наверное.
— Они похожи на лысых котов, — сказал Гобда, — но у них не четыре ноги, а две.
— Это идиотизм так делать, — Грунг засопела и отвернулась. — Меня вообще уже от вас тошнит.
Это как раз был тот случай, когда я не мог понять, чего она хочет и что ей нравится, а что — нет. Но Гобда в тонкости психологии вникать не стал:
— Тогда давай вали отсюда к мамочке, — сказал он.
— Уходим отсюда, — сказал я, — у меня есть идея!
И они пошли за мной, поверили, хотя на самом деле не было у меня никакой идеи. Я всегда знал, что люди пойдут за тобой, если будут думать, что ты знаешь, куда идешь.
— Ну, и куда мы идем? — спросил Гобда.
— Подожди, сам увидишь, — важно проговорил я ему в ответ.
Мы ходили туда-сюда по большому магазину, а народу там становилось все больше, время такое подошло, время покупок.
Я прихватил пару кассет и сунул их себе под мышку. Потом, когда увидел, что за мной наблюдает охранник, сунул их куда-то на полку. Потом я встал рядом с мужиком, у которого ширинка была не застегнута, и стал пристально разглядывать его штаны, охая и присвистывая. Но он, кажется, ничего не заметил.
— Ты что, хочешь в какую-нибудь историю вляпаться и нас затянуть? — спросила Грунг. Но на самом деле я видел, ей тоже хочется позабавиться, но она сама не может придумать как.
— Ну, может, хватит тут торчать?
— Я думал, ты сама жаждешь приключений, — сказал я. Я эту фразу где-то слышал, может, в кино.
Она ничего не сказала, и мы вышли из магазина.
На стоянке был припаркован шикарный новенький серебристый «БМВ», и, когда мы проходили мимо, я толкнул Гобду, так что он с размаху врезался в стекло. Пронзительно завыла сирена сигнализации, а мы весело побежали вперед.
На ступеньках возле какого-то дома сидела нищая, держа на руках сверток с ребенком. Вид у них обоих был просто жуткий, какие-то лохмотья, мрачные серые лица, вместо глаз — одни темные круги. Но в ушах у нее, я заметил, были золотые серьги.
— Пли-и-и-иизззз, — завела она, — пли-и-зззе-ее-езз, чееееееееннннннжжжжжжжеееееее, сда-аа-ачу-у-ууу, пжаста-а-а-аа. — Голос у нее был такой, что просто зубы сводило. Хотелось немедленно разбить ей голову, чтобы прекратить эти завывания. Но я, конечно, сдержался.
Я посмотрел на нее еще раз. Ребенок у нее на руках спал так спокойно, как и по ночам-то дети не всегда спят. А лицо у нее было такое странное, такое необычное, я такого лица еще никогда в жизни не видел.
— Пжа-а-алста-аа-аа, — завела она снова, и я почувствовал, что у меня самого кости лязгают внутри тела.
— Ну, ты чего, — сказала Грунг и потянула меня за рукав, — чего ты на нее уставился… Это же просто нищая. Посмотри, какое у нее лицо. Будто и не человек. Правда?
— Что с тобой? — спросил я женщину, но она будто не поняла меня.
— Жаа-аа-алссссста-а-аааа…. — протянула она, но вряд ли это было ответом на мой вопрос.
Она сунула руку в рот и стала сосать пальцы, наверное, хотела показать, что хочет есть.
— Стой здесь, — сказал я Гобде, — и следи за ними!
Я понял, что должен что-то сделать. Я побежал вниз по улице, повернул за угол и выбежал на маленькую площадь. Что-то типа рынка. Я осмотрелся. Я сам не знал, что ищу, просто понимал, что что-то надо найти. Я так спешил, что чуть не сбил кого-то с ног и меня самого чуть было не сбила с ног машина.
Вдруг я увидел девушку, которая торговала цветами. Так, довольно простенькие были у нее цветы, не подарочные, без упаковок, но в общем приятные. Такие цветы обычно разные старушки себе покупают на сдачу, когда идут домой из магазина. Я подбежал к ней и остановился. Потом достал из кармана деньги и протянул ей.
— Тебе цветы? Какие хочешь? — спросила она с какой-то удивленной улыбкой.
— Разные, — сказал я, — чтобы были и желтые, и белые, и красные, и розовые, и голубые, и пестрые, всякие! Пусть будет яркий такой, пестрый большой букет.
Схватив цветы, я сунул букет под мышку и помчался обратно. Увидев меня, Грунг вся вспыхнула и захихикала, небось подумала, это ей. Как бы не так! Я остановился перед той женщиной. Потом я расстегнул карман и достал мое шоколадное пирожное. Оно, честно говоря, уже успело немножко смяться и крем у него слетел, но все равно оно было настоящее, шоколадное. И еще были цветы. И все это я протянул ей.
Она посмотрела на меня как-то испуганно, нерешительно, удивленно. Я наклонился и сунул ей на колени цветы и пирожное. Она опустила голову, посмотрела себе на колени, потом медленно подняла лицо, и тут внутри глаз у нее зажглось сияние. Да, на это стоило посмотреть. Я никогда еще в жизни не видел такого прекрасного лица. Ребенок у нее на коленях заворочался и проснулся. Он улыбнулся, и все яркие краски моих цветов сразу засияли у него на лице.
Я повернулся и пошел.
— Почему ты это сделал? — спросил Гобда, когда мы уже подходили к дому.
— А почему мы вообще что-то делаем? — сказал я и тут понял, что жутко хочу есть.
— Ты есть хочешь? — спросил я Гобду.
— Да нет, вроде не хочу, — сказал он и ловко слизнул соплю из носа.
— А я хочу, — сказала Грунг, — я хочу есть.
Когда я вошел, мама сидела за столом на кухне. Перед ней стояла чашка с чаем, а в руке была газета.
— Ну, и где же ты был? — спросила она, не отрывая глаз от газеты.
— Там, — сказал я.
— Ну и как, было что интересное?
— Да так, ничего особенного.
— А куда ты опять собрался? — она наконец взглянула на меня.
— Туда. Сейчас перекушу чего-нибудь и опять пойду туда, — сказал я. — Мне нравится туда ходить.