Главы из книги. Вступление Галины Лапино
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 6, 2006
Перевод Галина Лапино
Баярд Тейлор[1]
Фрагменты книги
Россия 1858 года глазами американского писателя
Из истории русско-американских связей XIX века имя американского литератора и путешественника Баярда Тейлора (1825-1878) выпало незаслуженно. По сути дела, он был воплощением этих связей, культурным посредником между двумя странами. В России, где Тейлор побывал летом 1858-го и провел зиму 1862-1963 годов, он, человек широко образованный, знавший несколько языков, объездивший полсвета, удивлял своим несоответствием привычному образу янки. У себя на родине он разрушал стереотипные представления о нашей стране, делясь своими впечатлениями о ней в путевых очерках, статьях, публичных лекциях и даже стихах. Взгляды и оценки Тейлора не могли не воздействовать на образ России и русских в американском культурном сознании, поскольку его литературная репутация в свое время была чрезвычайно высока.
Современники называли Баярда Тейлора »великим американским путешественником» и зачитывались его книгами о дальних странах. Послушать его лекции о путешествиях собиралось до четырех тысяч человек: »Залы были переполнены, барышни вытягивали шеи, отовсюду слышался шепот »вот он! это он!».
О его стихах и прозе одобрительно отзывались Лонгфелло и Теккерей, По и Браунинг, Теннисон и Ауэрбах. Перевод на английский язык гётевского »Фауста» принес ему признание в академических кругах. Кроме немецкого и французского, он знал арабский и русский языки и читал Пушкина в оригинале.
Он участвовал в политической жизни Североамериканских Штатов, выступал за отмену рабства, лично знал Линкольна, многих сенаторов и министров и остро переживал события Гражданской войны, унесшей его любимого брата. Он был секретарем и поверенным в делах посольства САСШ в Петербурге и в конце жизни — послом в Германии.
Американский писатель Баярд Тейлор родился в 1825 году в городке Кеннет-Сквер, штат Пенсильвания, в небогатой семье, сохранявшей в своем укладе квакерские традиции. Формальное образование его завершилось в 17 лет, когда ему пришлось поступить в типографию учеником наборщика. Через два года, выпустив по подписке первый поэтический сборник и пообещав редактору газеты присылать путевые заметки, Тейлор отправился в Европу. Это было первое из его многочисленных путешествий. »Чтобы лучше узнать английский язык, нужно выучить другой язык, чтобы больше узнать о своей стране, нужно пожить некоторое время за ее пределами. Нет ничего важнее сравнения», — писал он в 1845 году из Франкфурта-на-Майне. Сравнение, правда, оказалось не в пользу Европы — повсюду он находил подтверждение превосходства американских институтов и американских нравов: »Многое из того, на что дома мы в силу привычки не обращаем внимания, здесь нас поражает. И должен сказать, что для нас, как и для всех американцев, отправившихся за океан, каждый день приносит доказательства того, что свободные Штаты намного, намного опережают любую страну мира, хотя было бы глупо предположить, что нам нечему научиться у других». Когда через два года Тейлор вернулся на родину, он, к своему удивлению — и немалому удовольствию, — узнал, что его путевые заметки, которые печатались в газетах «Tribune», «SaturdayEveningPost» и «UnitedStatesGazette», имели успех у читателей. Вскоре солидное издательство Wiley & Putnamрешило выпустить их отдельной книгой. Книга, которую Тейлор назвал »Пешком по Европе с мешком за плечами и с палкой в руках», лишь за один 1846 год выдержавшая шесть изданий, принесла автору известность в литературных кругах и положила начало успешной карьере писателя-туриста. В 1849 году по заданию газеты «Tribune» Тейлор отправился в охваченную золотой лихорадкой Калифорнию, и вскоре появилась ставшая еще одним »бестселлером» книга »Эльдорадо, или Приключения на дорогах империи. С иллюстрациами автора» (1850). Окрыленный успехом Тейлор едет за впечатлениями в самые экзотические страны. О географии его поездок говорят названия книг, выходивших одна за другой: »Путешествие в Центральную Африку, или Жизнь и природа от Египта до негритянских королевств на берегах Белого Нила. С картой и иллюстрациями автора» (1854), »Земли сарацинов, или Картины Палестины, Средней Азии, Сицилии и Испании» (1854), »Посещение Индии, Китая и Японии в год 1853» (1855), »Северные путешествия: Летние и зимние картины Швеции, Дании и Лапландии» (1857). В 1858 году Тейлор совершил продолжительное путешествие по Греции, которое должно было стать последним: он собирался обосноваться на родине, построить дом и посвятить себя семье (он недавно женился и, по его словам, был »счастлив, как никогда в жизни»), поэзии и литературе. Однако на карте »великого американского путешественника» оставалось большое белое пятно — Российская империя, которая давно манила его, и ему не хотелось покидать Европу (как ему казалось, навсегда), не посетив ее. В середине июня, оставив жену в Готе на попечение ее родных (Мари Гансен была дочерью известного немецкого астронома), он поспешил на дилижансе в Москву. Вся поездка заняла у него чуть больше месяца, но благодаря опыту профессионального путешественника, ему удалось многое посмотреть, увидеть и описать. В книге »Путешествие в Грецию и Россию, а также экскурсия на Крит» (1859) России посвящено девять глав, которые, по словам автора, »следует рассматривать скорее как эскизы, нежели законченные картины. Они представляют собой попытку запечатлеть веселую, странную, пеструю русскую жизнь в ее внешних проявлениях».
Прошло всего четыре года, и Тейлор вновь приехал в Россию, на этот раз в роли дипломата — секретаря посольства, а затем chargé d’affaires[2]. Он занял важный дипломатический пост в острый для его страны момент: Север терпел поражения от армии конфедератов, и этим хотели воспользоваться Англия и Франция, вынашивавшие планы интервенции совместно с Россией. Однако склонить на свою сторону Россию им не удалось, в чем есть и заслуга исполнявшего обязанности посла САСШ в Петербурге Баярда Тейлора. К американцу благоволили император и князь Горчаков, с которым у Тейлора сложились весьма доверительные отношения. Он вдохновенно и успешно играл роль дипломата: регулярно встречался с министром, бывал во дворце, беседовал с императором, писал подробные депеши на родину, изучал русский язык. При этом он оставался прежде всего литератором и мечтал написать большую книгу о России, »достойную этой страны». К сожалению, мечта его не сбылась: через год Тейлору, не получившему вопреки его желанию место посла, пришлось покинуть Петербург.
Современник Тейлора и автор первой биографии писателя Р. Конвелл, размышляя над будущим его литературного наследия, предсказывал, что »его книги о путешествиях будут читать еще сто лет независимо от того, побывают ли в тех местах и среди тех людей, о которых он рассказал, тысячи или единицы новых путешественников»[3]. По мнению Конвелла, »как писатель, повествующий о своих путешествиях и изображающий людей в необычной обстановке, в малоизвестных странах, Тейлор не имел себе равных». Хотя славой своей Тейлор был прежде всего обязан книгам о путешествиях, он мыслил себя прежде всего поэтом.
Первый свой стихотворный опыт — »Монолог молодого поэта» — Тейлор напечатал в шестнадцать лет и стихи продолжал писать практически всю жизнь. Он был учеником и -увы! — подражателем поэтов-романтиков, но романтическая поэзия принадлежала дню вчерашнему, и стихи его, едва успев выйти из-под пера, теряли свежесть. Правда, современники, товарищи по поэтическому цеху, отзывались о них довольно благосклонно, сборники стихотворений и баллад Тейлора быстро расходились, и он поверил, что »публика наконец признала в нем не только путешественника, но и поэта». Испытания временем стихи Тейлора не выдержали и сегодня практически забыты — за исключением разве что нередко входившей в антологии американской поэзии »Песни бедуина» из сборника »Восточные стихотворения» (1855). Та же участь постигла и художественную прозу Тейлора — четыре романа и сборник коротких рассказов, оказавшиеся нежизнеспособными из-за мелодраматизма, назидательности и искусственности построения сюжета. Один из романов, »Ханна Торнстон» (1863), »в котором развивается женский вопрос», был переведен на русский язык и напечатан в приложении к некрасовскому »Современнику» (1864). В своем предисловии А. Н. Пыпин оценивает его как »чисто общественный, в ближайшем смысле этого слова, роман, посвященный изображению известной области общественной жизни с более или менее определенной точки зрения». Говоря о прозе Тейлора, любопытно вспомнить рассказ »Красавица и зверь», давший название его прозаическому сборнику. В предисловии Тейлор предупреждает читателей о том, что факты заимствованы им у русского автора Petjerski, а фантазия — его собственная. Имелся в виду Мельников-Печерский и его рассказ »Старые годы», увидевший свет в »Русском вестнике» в 1857 году. Сопоставление этих двух рассказов дает основание говорить о »Красавице и звере» как о переложении (и даже частичном переводе) рассказа русского писателя. У Тейлора действуют те же герои — как главные, так и второстепенные, что и у Мельникова-Печерского. В центре повествования тот же конфликт барина-крепостника, воплощающего зло, и его невестки, носительницы добра и красоты. Среди многочисленных »фактов», которые Тейлор заимствует у Печерского, — описание забавы самодура-барина, заставлявшего своих крепостных прыгать с обрыва в замерзшую реку и головой пробивать лед — »делать резака» (в английском варианте «reisak»). Тейлор, судя по всему, способен был прочесть и понять стилистически сложный текст. О том, насколько внимательно он читал оригинал, свидетельствует само название его рассказа: хотя оно и иное, чем у Печерского, скорее всего оно навеяно следующим пассажем из оригинала: »Княгиня Варвара Михайловна такая была красавица, что дикого зверя взглядом бы своим усмирила». Прилежно пересказав основные события рассказа «Старые годы», идеалист-романтик Тейлор изменил трагическую развязку на ,,happyending”: звериный нрав самодура-крепостника в его рассказе смягчается под благотворным влиянием красавицы невестки: красота побеждает зло.
Тейлор умер в Германии 19 декабря 1878 года и был похоронен в родном городе Кеннет-Сквер. За строками некролога, помещенного в петербургском журнале »Живописное обозрение» (1879, № 8. С.178-179), читалось искреннее восхищение энергией и целеустремленностью — качествами, уже тогда ассоциировавшимися с американским характером, — благодаря которым человек из низов прокладывает себе дорогу в жизни:
»Талантливый, оригинальный писатель, наблюдательный путешественник и хороший этнограф, замечательный лингвист Баярд Тейлор своими солидными познаниями, серьезным образованием, развитием и почетным общественным положением обязан единственно самому себе. Он выбился на хорошую и честную дорогу из страшной нищеты, без постороннего содействия и, выйдя из борьбы с жизнью полным победителем, доказал самым наглядным образом, чтó может сделать светлый ум при помощи энергии и упорного труда».
Можно сказать, что Тейлору повезло: он оказался в России в третий год царствования великого реформатора Александра II, в то время, которое Лев Толстой впоследствии иронически назвал временем »цивилизации, возрождения и прогресса России», когда вся страна »как один человек, находилась в неописанно восторженном состоянии». Это восторженное состояние, как кажется, передалось и Тейлору. Конечно же, он замечал живописную экзотику старой, »азиатской» России, внимательно вглядываясь в лица странных и малопонятных ему людей на улице — бородатых крепостных, извозчиков в квадратных шапках, баб в сарафанах, продавцов кваса — и стараясь их запечатлеть. Интерес свой сам он объяснял тем, что »эти персонажи иллюстрируют такие черты русской жизни, которым скоро суждено перемениться или вовсе исчезнуть». Подтверждение тому, что Россия находится накануне »грядущих великих перемен», что »старое уходит, а новое нарождается», он находил в московских гостиных, где »был приятно удивлен» тем, с какой свободой и оптимизмом собравшиеся обсуждали грядущие реформы, в прекрасных железных дорогах (пусть и построенных при помощи американских инженеров), способных кого угодно »отучить от суеверия», в людях, подобных Кокореву, готовых использовать заработанные капиталы на благо своего народа, в устройстве Воспитательного дома, где дети-сироты окружены небывалой даже для Америки заботой государства. В наивном оптимизме Тейлора по поводу будущего России отразилось общее умонастроение предреформенной России, что придает его забытому путевому очерку особый историко-культурный интерес.
Три или четыре раза в неделю из Варшавы в Москву отправляется дилижанс. Расстояние между этими городами — восемьсот английских миль — карета первого класса, которая отбывает вечером по понедельникам, преодолевает за пять дней, тогда как остальные — за шесть. Плата составляет пятьдесят серебряных рублей (37 долларов 50 центов) за место снаружи и семьдесят (52 доллара 50 центов) — внутри. По причине большой жары мы предпочли разместиться на воздухе, однако коль скоро никто из пассажиров не проделывал весь путь подобно нам, мы могли занимать освободившиеся места. <…>
Первую ночь попутчиком нашим был молодой поляк. С интересом узнал я от него, что стихотворения Лонгфелло опубликованы на польском языке в Люблине, большом городе в ста милях на юго-восток от Варшавы. Он сказал также, что знаменитый польский поэт Адам Мицкевич был большим поклонником Эмерсона и нередко цитировал его в своих прозаических сочинениях. Император Александр недавно разрешил издать в Варшаве собрание сочинений Мицкевича (кроме некоторых из его политических статей), а также организовать сбор пожертвований для семьи поэта.
Станции расположены на расстоянии от двенадцати до двадцати двух верст друг от друга. Остановки коротки — едва хватает времени переменить лошадей. В городах побольше дилижанс стоит полчаса, и пассажиры имеют возможность перекусить. Поляк, помогавший нам первые двенадцать часов пути, вышел, оставив нас на произвол судьбы, — кондуктор говорил только по-русски. Чтобы не пропасть, нужно было овладеть кое-каким знанием языка. Я взялся за дело и с помощью далеко не совершенного словаря в книге Murray выучил числительные до ста, а также слова "сколько?" и "быстро"; beef-steak звучит одинаково на всех языках, tea по-русски произносится так же, как по-китайски -"tchai". Итак, отныне мы могли без труда удовлетворять свои желания. Что до словаря, то он, как и большинство словарей в книгах для путешественников, имеет целью обучить вас словам, которые никогда не пригодятся. Вы узнаете, как по русски "floatingpreserveforfish"[4] или как сказать "я дворянин", однако ж не сможете отыскать в нем таких вульгарных слов, как “таз” или “полотенце” или даже глагола “иметь”. <…>
Едва ли где-нибудь в мире найдется дорога лучше, чем та, что ведет на Москву. На всем своем протяжении она вымощена щебнем и содержится в образцовом порядке. Если когда и отклоняется она от прямой, то это почти не заметно. Кроме того, не считая нескольких речных переправ, здесь нет крутых спусков или подъемов, которые могли бы затруднить строительство железной дороги. Достаточно построить шесть-восемь мостов, и можно прокладывать рельсы от Варшавы до Москвы. Через каждую версту стоит столб, указывающий расстояние до этих городов, до Санкт-Петербурга, а также до ближайших почтовых станций в обоих направлениях. Каждая верста кроме того поделена на пять отрезков. Все почтовые станции построены из кирпича по единому плану: дом выходит окнами на дорогу, с обеих сторон к нему примыкает высокий кирпичный забор с воротами, за забором — просторный двор с конюшнями и постройками для прислуги. В доме три или четыре чистые, удобные комнаты: здесь путешественники найдут все необходимое, кроме кроватей. Русские возят с собой постельные принадлежности и при желании всегда могут заночевать на широких кожаных диванах. Тот, кто пускается в дорогу не в дилижансе, обязан иметь подорожную или разрешение правительства на получение лошадей на станциях, как в Швеции. Иностранцу, пожелавшему путешествовать подобным образом, следует обзавестись коляской и уметь объясниться по-русски.
На третий день утром мы приехали в город Бобруйск, что на Березине. Именно в этих местах, вверх по реке на переправе у Борисова, отступавшая из Москвы французская армия попала в беду. В настоящее время Березина — глубокая, полноводная, спокойная река с низкими, извивающимися берегами, которая ниже по течению сливается с Днепром. Кругом города радуют глаз березовые и осиновые рощи, среди которых возвышается краснокирпичная масса нового форта. У моста бравый солдат, опиравшийся на крымские костыли, попросил у нас милостыню; на наших глазах два сильных, хорошо сложенных конюха сбросили с себя одежду, вскочили на лошадей и, уподобившись Тритонам, поплыли на середину реки. <…>
В пятницу мы прибыли в Древнюю Россию — на Святую Русь, как ее иногда с любовью и благоговением называют в народе. Деревни стали попадаться все чаще, и в каждой высилась церковь — прелестная, белая как снег, с ярко-зелеными куполами и шпилями, число которых соответствовало пропорциям здания. Эти веселые, грациозные строения, время от времени выраставшие над вершинами берез, придавали особое очарование монотонному пейзажу. Исчезли из виду евреи с пейсами, на станциях более не принимали польских денег, а внешность и одежда крестьян выдавали в них чисто русский тип. Лица всех крестьян украшали бороды, что придавало даже самым простым из них выражение особого достоинства. Бывало, едва наш дилижанс остановится, его тотчас обступает толпа весьма почтенных и очень грязных людей: беспрестанно с восточной мрачностью кланяясь, они просят нас проявить к ним милосердие. Я нисколько не сомневаюсь, что они прибегали при этом к выражениям в высшей степени изысканным и элегантным. Вели они себя настойчиво, однако без излишней навязчивости. Невозможно было обратить на них свою наблюдательность, чтобы тут же не услышать новые изъявления почтения и мольбы о помощи.
От Днепра мы переместились к Оке. Воды этой реки сливаются с Волгой, и та несет их в Каспийское море. Местность уже нельзя было назвать равниной. Скорее она представляла собой холмистую прерию, как на юге Висконсина, с тою только разницей, что спуски и подъемы там более крутые. Лошади наши сумасшедшим галопом неслись под уклон, и разбега их хватало на то, чтобы доскакать почти до вершины следующего холма. Случалось, дилижанс за час преодолевал расстояние в пятнадцать верст. Утром в субботу мы завтракали в Малоярославце, где видели обелиск в честь разгрома Мюрата, а вечером добрались до Подольска — оживленного городка у большого тракта, что ведет из Москвы на юг — в Тулу и Орел и дальше в Одессу и Крым. До Москвы оставалось всего верст тридцать пять, и нам не терпелось увидать ее прежде, чем стемнеет. За пять дней и пять ночей пути мы немного утомились, но благодаря великолепной дороге могли продолжать путешествие. Лучи заходящего солнца освещали серебристые березовые рощи, холмы и долины с колосящимися злаками. Небо заволакивали темные тучи, усталость брала свое, и мы готовы уже были погрузиться в сон, как на горизонте показалась длинная вереница темных башен и восточных куполов, четко и резко вырисовывающихся на фоне грозного сияния. Это была Москва! Скоро мы спустились в долину Москва-реки, много верст с грохотом ехали по темным улицам, в полуночном мраке окинули взглядом великолепную громаду Кремля и, одолев, казалось, бесконечную поездку в русских дрожках, достигли наконец гостеприимного рая уютной гостиницы.
Кажется, мадам де Сталь воскликнула, увидев впервые Москву:“Voilà RomeTartare!”[5] Слова эти, возможно, и были справедливы в отношении древнего города, каким он был до пожара, но едва ли применимы к Москве нынешнeй. Она столь велика, что вполне может соперничать с Римом — из всех современных столиц Москва уступает разве только Лондону. Хотя азиатский характер и правда ощущается здесь не менее сильно, чем в Константинополе, однако ж Москва вовсе не татарский город. Космополитизм Москвы поистине уникален — тут она не имеет себе равных в мире. Позолоченные купола Лакхнау [6], китайские пагоды, византийские церкви, греческие храмы, дворцы в стиле Версаля, тяжелые невыразительные немецкие здания, деревянные избы, сияющие американские вывески, сады, тихие переулки, шумные улицы, рынки, турецкие базары, французские café, немецкие пивные и китайские чайные — все можно здесь найти, но не собранное в отдельных кантонах, а перемешанное и соединенное воедино так, что Европа и Азия, Прошлое и Настоящее, Старый Мир и Новый переплетены и перепутаны, и уже невозможно сказать, что здесь преобладает. Другого такого столь же причудливого и живописного города не найти. Назвать его русским значило бы слишком сузить представление о нем: Москва предполагает весь мир.
Местоположение Москвы неподалеку от воображаемой границы между двумя континентами объясняет эту особенность. Воды Москвa-реки ищут Азиатского моря, однако ж ближайшие порты находятся в Центральной Европе. Торговые нити протянулись из Москвы на восток, через татарские степи в Монголию и Китай; на юг в Самарканд и Бухару, в Кашмир и Персию; на север в Архангельск и Северный океан; на запад в Европу. Народ, ее основавший, пришел с юго-востока и принес с собой минарет, разбухший восточный купол, любовь к позолоте и ослепительно-ярким цветам. Свою религию он взял в Константинополе вместе с византийской колонной и греческим крестом; а между тем основатель российской державы обучался торговле на западе. На каждом из тысяч московских шпилей и куполов сияет полумесяц (напоминающий о том, что они побывали в руках татар), а над полумесяцем возносится победоносный крест. На юге Москвы муэдзин с крыши своей мечети призывает на молитву, а в это время на севере гудок паровоза объявляет об отправлении поезда на Петербург.
Москва не менее оригинальна, если смотреть на нее с высоты. Множество противоречивых впечатлений, возникающих из-за несообразности ее черт, забыты, и широкая, ослепительно-прекрасная панорама обретает необыкновенный драматизм. Это грандиозное представление, имеющее целью произвести на вас впечатление, и трудно поверить, что перед вами — не декорации, которые можно разобрать и унести со сцены, как только цель будет достигнута. Откуда это множество травянисто-зеленых крыш, из которых вырастают сотни шпилей и башен — более странных и более фантастических, чем некое порождение фантазии сумасшедшего архитектора? Откуда эти позолоченные и посеребренные купола — они слепят вас отражением солнечных лучей, и, когда вы идете, вам кажется, что, опьяненные собственным великолепием, они танцуют и покачиваются? То, что открывается вашему взору, не может быть городом торговли и правительства, удовольствий и скандалов, преступлений и религии. Этот город построили во времена, когда сказки »Тысячи и одной ночи» были правдой, и в его главном дворце правит Князь Ста Островов. <…>
В Москве расстояние с севера на юг в поперечнике не превышает восьми миль, в то время как окружность составляет чуть меньше двадцати пяти. Город — это низкие дома, широкие, расползающиеся во все стороны улицы, большие дворы, рынки, сады и огороды. Расстояния здесь обманчивы, причем у местных жителей свои представления о том, что близко, а что далеко. Я совсем было растерялся, пока это не понял. “Рукой подать” означало целую милю. Если кто-то говорил: “Мы живем по соседству”, — можно было не сомневаться, что от одного дома до другого не менее часа ходу. Кроме того, прямых улиц так мало, что почти невозможно пройти, не отклоняясь, из одной точки в другую. Ваш путь представляет собой либо прямой угол, либо полукруг, либо эллиптическую кривую, либо букву S. Я достаточно напрактиковался в orientiren,но топографию Москвы так до конца не освоил. В городе множество едва заметных поворотов, и постепенно вы все больше уходите в сторону, хотя при этом совершенно уверены в том, что идете правильно. Представьте себе, что ваша задача — с завязанными глазами докатить до определенного места тачку, и вы поймете, как легко в Москве сбиться с пути.
Именно это обстоятельство, однако, продлевает ощущение новизны, столь милое сердцу старого путешественника, коим является ваш покорный слуга. Здесь я нашел напоминания о всех тех уголках мира, где мне довелось побывать. При этом нигде более нет той особой живописной несообразности, которая отличает Москву. Лишь две улицы — Тверская, ведущая от Кремля к Санкт-Петербургским воротам, и Кузнецкий Мост по-столичному деловиты и остаются таковыми на всей протяженности; другие же изменяются на ваших глазах и готовят вам сюрпризы. Вы минуете дворцы с величественными портиками и оказываетесь в деревне; затем попадаете на многолюдный рынок; затем любуетесь церквями с золотыми звездами на куполах; затем идете вдоль торговых рядов с модными европейскими товарами. Неожиданно картина преображается: со всех сторон вас обступают сады, но пройдите еще шагов сто, и зеленое уединение сменится шумным восточным базаром. В Москве никто, кроме старожилов, не знает, что уготовила ему улица.
Население столицы весьма разнородно. Европейского вида джентльмены в цилиндрах и лайковых перчатках не кажутся более неуместными под золотыми куполами с полумесяцем на маковке, чем персы с желтовато-бледными лицами или разодетые в шелка армяне рядом с французским дворцом. Русский крестьянин с окладистой черной бородой, в красной рубахе и широких, забранных в сапоги штанах, встретившись с вами на узком тротуаре, норовит толкнуть вас локтем. Чинно проплывает дама в самой маленькой из шляпок и самом широком из кринолинов, на почтительном расстоянии за ней следует слуга, как залог ее добропорядочности. Если бы не он, дама могла бы вызвать подозрение. Навстречу шагает красавец черкес с голубыми глазами и фигурой Адониса; а вот появился татарин в круглой шапке из черной бараньей шерсти или китаец, напоминающий поделку из желтой глины, вылепленную до сотворения подлинного Адама; за ними идут щеголеватые и наглые европейские торговцы, русская няня в красном головном уборе, похожем на распущенный павлиний хвост; длинноволосый священник в черной рясе; меняла, чье безбородое лицо служит свидетельством его бесполости; компания извозчиков в черных квадратных шапках и длинных синих кафтанах; офицеры в мундирах; пожарники в золотых шлемах, старые, похожие на святых нищие; дети, в чем мать родила; падшие женщины, цыгане, казаки. Вся эта бесконечная и постоянно изменяющаяся процессия проходит перед вашими глазами.
Лучший вид на Москву с высоты птичьего полета открывается с колокольни Ивана Великого в Кремле. Златоглавая колокольня имеет высоту 200 футов. Миновав Царь-колокол, покоящийся на гранитном пьедестале у ее подножия, вы входите в башню и взбираетесь по ступеням через полдюжины ярусов с колоколами на вершину, откуда вашему взору открывается почти вся Москва — почти, ибо северная ее часть не целиком попадает в поле вашего зрения. Город простирается во все стороны, насколько хватает глаз — между ним и небом темнеет на горизонте лишь узкое зеленое лесное кольцо. Под ногами, подобно раненой змее, извивается река Москва. Гигантское море бледно-зеленых крыш почти полностью поглотило ее. Широкая зеленая гладь крыш пестрит розовыми и желтыми пятнами домов повыше, и повсюду — близко и далеко, поодиночке или пучками, пронзают ее башни колоколен и открываются под солнцем золотые и серебряные бутоны куполов. Как гневно и победоносно отражается солнце на этих слепящих глаз полушариях — и вот уже вся столица севера полыхает жарче, чем в тропиках! Что за блеск и великолепие, что за игра всеми цветами радуги под бледно-голубым небом!
Еще более красивый вид открывается с Воробьевых гор. Кругом вас березы и ели. Внизу вьется река, в которой отражается небо. За рекой раскинулись цветущие луга. Далеко на горизонте они переходят в сады. Это городская окраина. Над садами протянулось золотое ожерелье города. Кажется, купола, что поближе, слепят вам глаза, а самые дальние сливаются с небом. Длинный их ряд заполняет треть горизонта. Я насчитал от пятисот до шестисот куполов, причем каждый третий из них — либо позолоченный, либо посеребренный. Купол нового собора, не уступающего по своим размерам собору Святого Павла в Лондоне, горит в самом центре, подобно огненному шару — словно солнце, вокруг которого повсюду, куда ни кинешь взгляд, сияют звезды и созвездия. Отсюда авангард наполеоновской армии впервые увидел Москву — безбрежный, молчаливый, великолепный город, пылающий в закатных лучах солнца, — город, в сердце которого уже зрели семена другого, грозного великолепия. Не приходится удивляться тому, что солдаты Наполеона замерли, повинуясь непроизвольному порыву, побросали ружья и в один голос воскликнули: “Москва! Москва!”
Главный вход на Красную площадь — это двубашенные Воскресенские ворота на северо-востоке. Поскольку я взял на себя роль valetdeplace[7], то попрошу путешествующих со мной читателей задержаться у этих ворот, чтобы рассмотреть поближе небольшую часовню или скорее алтарь, построенный в стене меж двух сводчатых проходов. Перед алтарем — платформа, запруженная людьми, которые беспрестанно крестятся — головы их то наклоняются книзу, то снова поднимаются. Всякий, кто проходит через ворота, делает то же самое, а многие — будь то офицер, мрачного вида горожанин или разодетая дама — выходят из дрожек, пробираются сквозь толпу и падают на колени перед священным образом внутри часовни. Мы минуем кучеров, нищих, купцов и чиновников. Все они погружены в исполнение обряда и не обращают на нас никакого внимания. Наконец мы приближаемся к освещенной серебряными лампадами нише. Лампады горят перед блистающим золотом, серебром и драгоценными камнями иконостасом. Высокородная дама в шелках и кружевах стоит на коленях рядом с крепостным, обросшим неопрятной бородой: оба с искренним религиозным рвением целуют стекло, покрывающее изображение Византийской мадонны с младенцем, чьи темные, как у мулатов, руки и лица проглядывают через золоченую, усыпанную драгоценными камнями ризу. Это Иверская Божья Матерь — чудотворная икона, которая некогда сотворила чудеса в Грузии и на горе Афон, а последние двести лет считается покровительницей москвичей. Ее молят о помощи богатые и бедные во всех случаях жизни, и вряд ли найдется другая часовня, видевшая поклонение столь неподдельное и столь всеобщее, как эта.
От Воскресенских ворот открывается вид на Красную площадь, простирающуюся на юг вплоть до берега Москва-реки… Пройдя в этом направлении, мы оказались перед самым поразительным из всех когда-либо виденных мной строений. Что это? Церковь, павильон или гигантская игрушка? Все цвета радуги, все возможные формы и комбинации из прямых и изогнутых линий собраны здесь воедино. Мы точно заглянули в гигантский архитектурный калейдоскоп, в котором наиболее несообразные элементы выстроились в определенном порядке, — поистине другой столь странной груды не найти нигде в мире. Красивым это строение назвать нельзя, ибо Красота предполагает по крайней мере намек на симметрию, тогда как здесь идея пропорции и сообразности напрочь отсутствует. Однако общее впечатление нельзя назвать неприятным, поскольку цветовой беспорядок, в котором преобладают красный, зеленый и золотой цвета, привлекает и радует глаз. Намеренная несообразность присуща даже мельчайшим деталям, и если вы и замечаете случайное сходство форм, оно сводится на нет разницей в цвете.
Это собор Василия Блаженного, построенный во времена Ивана Грозного. Говорят, царь был настолько им очарован, что велел ослепить архитектора, дабы тот не мог более создать ничего лучше. Правда, в Европе подобные истории ходят о других постройках, а также о часах и разнообразных механизмах, и верить им нельзя. Присмотритесь повнимательнее и поймете, что собор представляет собой скопление башен, среди которых нет двух одинаковых ни по высоте, ни по форме, ни по каким-либо еще свойствам. Некоторые из башен круглые, иные — квадратные, шестиугольные или восьмиугольные. Одна башня увенчана пирамидальным шпилем, другая — конусом, а остальные — разбухшими куполами, украшенными самыми фантастическими узорами — сплетением из желтых и зеленых перекрученных полос наподобие старинного мусульманского тюрбана; зелеными и серебряными вертикально расположенными ребрами; перемежающимися голубыми и золотыми квадратами; шишковатой, словно у ананаса, чешуей; заходящими один за другой листьями малинового, лилового, золотистого и зеленого цвета. Башни соединены столь же непохожими меж собой галереями. Внутри стены украшены гротескным орнаментом: цветочные горшки, чертополох, розы, виноградные лозы, птицы, звери, завитки — все переплетается и перепутывается в некое смешенье, подобное тому, что можно увидеть на капителях и фризах византийских церквей.
Собор внутри не менее причудлив, чем снаружи. Каждая башня заключает в себе часовню, так что двенадцать или пятнадцать святых имеют свой храм. Все они находятся под одной крышей, но при этом верующие молятся, зажигают свечи и курят благовония каждому в отдельности, так что они друг другу не мешают. Узкие в основании и уходящие высоко вверх часовни напоминают флейту. Стены их покрыты религиозными фресками и всякого рода орнаментальными росписями на золотом фоне. Подымите глаза и увидите, что из купола на вас взирает Христос, или Дева Мария, или некий святой покровитель. Высота центральной башни — сто двадцать футов, тогда как диаметр часовни внутри не превышает у ее основания тридцати футов. Не в силах найти лучших слов для описания сего сооружения, назову его Апофеозом Труб.
Бесчестность русских чиновников известна всем, и Александру II приходится прилагать большие усилия, чтобы выявить и наказать виновных. Сам он немало от них пострадал. Из сорока тысяч фонарей, установленных для освещения Кремля на время коронационных торжеств, сейчас не отыскать ни одного. Тысячи ярдов алой материи, доставленной для коронации, исчезли без следа. Огромные суммы вписаны в счета за покупку предметов, которые никогда приобретены не были. Вся Москва смеялась над одним из таких случаев — слишком забавным, чтобы о нем здесь не поведать, хоть я и рискую при этом нарушить строгие правила приличия. В Москву императрицу сопровождали пятьдесят фрейлин, чье пребывание, разумеется, оплачивалось из царской казны. Когда пришли счета, обнаружилось, что для спальных комнат пятидесяти фрейлин было закуплено 4 500 ночных ваз — то есть по девяносто на каждую даму.
Я не без удовольствия оборотил свои глаза, ослепленные великолепием Кремля, на дом, который не может похвастать ни золотом, ни драгоценными камнями, однако наилучшим образом иллюстрирует патриархальный или, вернее сказать, отеческий характер российской власти. Речь идет о Воспитательном доме, хотя название это не передает ни самой идеи императорской благотворительности, ни ее широты или полноты. Подобные заведения существуют в Париже, Стокгольме, Вене и других городах, но цели их значительно уже. Наш нью-йоркский приют для детей на Рэндалл-Айланд тоже представляет собой заведение в высшей степени полезное, однако круг обязанностей его намного уже. Воспитательный дом отличают характерные и весьма интересные особенности, заслуживающие всеобщего внимания, ибо они тесным образом связаны с одним из тех деликатных моральных вопросов, которых наша цивилизация боится касаться.
Откуда бы вы ни смотрели на город, взгляд ваш привлечет огромное четырехугольное строение или группа строений на северном берегу Москва-реки, ровно на восток от Кремля. Белый фасад возвышается над всей округой и совершенно затмевает своим горделивым обличьем дворцы, храмы, военные казармы или иные общественные здания. Строение это протянулось чуть ли не на тысячу футов и размером своим, не побоюсь сказать, в три раза превосходит Капитолий в Вашингтоне. Место главы данного учреждения по важности уступает лишь губернаторскому, и его неизменно занимает дворянин высокого чина и выдающихся достоинств. Судить о важности Воспитательного дома можно хотя бы по тому, что его годовые расходы составляют пять тысяч долларов. Часть средств на нужды заведения выделяется из государственной казны. Кроме того, щедрые пожертвования поступают от царя и частных лиц. Говорят, вся эта собственность, служащая целям поддержки, содержания и образования сирот в России, оценивается в гигантскую сумму — пятьсот миллионов долларов.
Это удивительное заведение было основано Екатериной II сразу после ее восшествия на престол в 1762 году. Восемь лет спустя Екатерина открыла отделение Дома в Санкт-Петербурге, которое в настоящее время превосходит своего московского предшественника и по размерам, и по широте задач. Согласно первоначальному замыслу, Воспитательный дом должен был служить приютом для незаконнорожденных детей и бедных сирот. К нему примыкала больница — таким образом были предусмотрены те гуманные и милосердные средства, которые служат предотвращению преступности и облегчению страданий. Скоро, однако ж, цели заведения расширились и оно стало принимать всех без исключения детей: вопросов здесь не задают, условий не ставят, и каждый, кто пожелает, может определить сюда ребенка. Родители, само собой разумеется, отдают своих отпрысков на службу правительству, поскольку оно берет на себя заботы по их воспитанию. Россия становится повитухой, нянькой, кормилицей, матерью и учителем для каждой юной души, которой не нашлось места среди своих близких, и она благородно и добросовестно выполняет взятую на себя обязанность. Она не только не лишает людей жизни (смертная казнь, насколько я знаю, в России не существует), но каждый год тысячи жизней спасает. Таким образом, несмотря на самодержавие, Россия на деле осуществляет одну из главных статей ультрасоциалистического кодекса.
Благодаря любезности полковника Клэкстона я получил разрешение посетить Воспитательный дом. Нас принял Главный управляющий — живой, умный джентльмен, на груди которого красовалось полдюжины орденов. Он предупредил нас, что время для посещения мы выбрали весьма неподходящее, поскольку почти всех детей вывезли на лето за город (кроме тех, что были приняты за последние несколько недель). Верстах в тридцати от Москвы есть большое село, жители которого целиком посвящают себя воспитанию сирот-подкидышей. Вначале мы осмотрели то крыло здания, которое отведено осиротевшим детям чиновников. Всего здесь числилось тысяча двести детей, однако ж все они, за исключением грудных младенцев, наслаждались летним отдыхом в деревне. Было время дневного сна, и в просторных, полных воздуха комнатах лежали сто пятьдесят младенцев — каждый в маленькой белой колыбельке под прозрачным кисейным покрывалом. Лишь один из них капризничал, остальные же крепко спали. Все помещения блистали чистотой, на удивление опрятны были и няни, которые молча стояли со сложенными на груди руками и кланялись, когда мы проходили мимо.
Содержащиеся здесь дети пользуются некоторыми привилегиями по сравнению с подкидышами и бедными сиротами. Мальчиков обучают практическим наукам или началам ремесла и нередко впоследствии записывают офицерами в армию. Девочки получают прекрасное образование, помимо прочего их обучают музыке и иностранным языкам. Многие из них становятся учительницами и гувернантками. Поскольку старшие дети отсутствовали, я не мог узнать, как именно проходит обучение. Правда, мне удалось осмотреть школу и классы, и они произвели на меня впечатление весьма благоприятное. Воспитателям и учителям вменяется в обязанность выявлять у детей таланты и развивать их в нужном направлении. Из Воспитательного дома вышли великолепные музыканты, актеры, художники, инженеры, механики: бедные, безымянные дети России снискали богатство и славу.
На пути в больницу мы прошли через церковь — самое веселое и красивое место после Парфенона изо всех, виденных мной. Стены из искусственного мрамора персикового цвета оживляет легкий золотой орнамент. Купол, расписанный фресками, опирается на колонны из того же материала, высокая алтарная перегородка, хотя и покрыта позолотой, не слепит глаза, а изображенные на ней святые не похожи на сверхъестественные существа, подобных которым не найти ни на небесах, ни на земле. Престол, или алтарь, расположен под куполом, там на хорах в синем звездном небе парят прекрасные белокурые ангелы. Все в этом гигантском здании тщательно продумано. Стены сложены из кирпича или камня, полы мраморные, а в коридорах выложены глазурованной плиткой, лестницы железные. Во дворах радуют глаз цветочные клумбы. Система отопления и вентиляции великолепна. Думается, что подобно тому как в египетских печах из яйца не может не вылупиться птенец, в этих условиях из здорового от природы ребенка не может не вырасти жизнеспособный человек.
Мы проходили одну комнату за другой, и все они были уставлены рядами белых кроваток, причем возле каждой стояла няня, которая либо смотрела на своего спящего подопечного, либо нежно покачивала его на руках. Тысяча двести нянек на тысячу двести младенцев! Поистине огромный питомник для выращивания детей. Правда, не всем питомцам суждено расцвести; некоторые слабые младенцы, возможно, не смогут продолжать неравную борьбу со смертью, и, прежде чем мужчина или женщина вырастет из саженца, число их уменьшится на одну треть. Такая смертность объясняется тем, что детей нередко приносят сюда в тяжелом состоянии, после долгого пути в непогоду. Однако если принять во внимание, что детская смертность и в Москве, и в Петербурге ежегодно превышает рождаемость, то можно сказать, что правительство лучше заботится о своих детях, чем сами родители. Из увиденных нами младенцев семерых принесли сюда в этот же день, незадолго до нашего прихода, а четырнадцать — накануне. Няньки — полные, здоровые, некрасивые женщины от двадцати до сорока лет — были одеты в русские костюмы: ярко-красные платья, белые фартуки и большие белые или красные головные уборы в форме развернутого веера. В каждой из комнат за порядком присматривала аристократического вида надзирательница. Несмотря на множество младенцев, стояла такая тишина, что самый нервный из старых холостяков мог бы пройти по всем комнатам, ни разу при этом не заскрежетав зубами.
Затем управляющий провел нас в расположенную в первом этаже канцелярию, где принимают детей. Множество чиновников, письменных столов, папок с документами — все говорило о том, что здесь делают большое дело. Я ознакомился с регистрационными записями Воспитательного дома со времени его основания и до сегодняшнего дня. Число детей, отдаваемых на попечение, выросло с нескольких сот в 1762 году до четырнадцати тысяч в 1857-м. С начала года (13 января по старому стилю) поступило шесть тысяч тридцать два ребенка. Общая численность принятых за девяносто шесть лет младенцев достигла трехсот тридцати тысяч; к ним можно прибавить еще шестьдесят тысяч родившихся в здешней больнице за тот же период, что составит в сумме триста девяносто тысяч человек. Петербургское отделение способно принимать еще больше детей, так что в настоящее время ежегодно тридцать тысяч детей поступают на попечение правительства. Очень большая часть их — это отпрыски бедных родителей со всех уголков страны. Родители знают, что впоследствии детей можно забрать на определенных условиях, да и в Воспитательном доме им, верно, уготована судьба не хуже, чем в родной семье. При приеме ребенка вопросов не задают, поэтому надежной статистики относительно морального состояния общества из документов данного заведения получить невозможно.
Канцелярия открыта днем и ночью, и ни один ребенок, покуда в нем теплится жизнь, не будет отвергнут. Спрашивают здесь только о том, был ли младенец крещен. Если нет, то в соседней комнате обряд немедленно исполняет состоящий при заведении священник и одна из старших нянек, выступающая в роли крестной матери. После этого имя и номер младенца вносят в специальную книгу. Те же сведения вместе с датой прибытия записывают на двух ярлычках: один привязывают ребенку на шею, а другой отдают матери с тем, чтобы впоследствии она могла узнать свое дитя и забрать его домой. Очень часто матерям позволяют ухаживать за собственными детьми, и в этом случае им, как и всем другим няням, платят за работу. Через шесть недель или два месяца пребывания в заведении ребенка отвозят в деревню, где он живет, пока не вырастет и не придет пора учебы. Жалованье обычной няни составляет примерно 50 долларов в год, не считая жилья и питания. В том случае, если родители, принесшие своего младенца, заплатят сумму, равную 25 долларам, их отпрыск будет воспитываться исключительно в стенах заведения, где уход лучше. Сумма в 200 долларов обеспечивает мальчику по достижении определенного возраста получение офицерского звания. Родителям дозволяется встречаться с детьми по определенным дням, и многие из них пользуются этой возможностью. Чаще всего, однако, они живут далеко в провинции и практически отдают детей целиком на попечение государства, впрочем, возможность справиться о них в канцелярии и забрать домой за ними остается.
В больнице не отказывают ни одной из обратившихся сюда женщин. Их принимают за месяц до родов и держат до тех пор, пока они не оправятся вполне. Если женщина желает остаться неизвестной, над ее кроватью вешают занавеску, с тем чтобы никто не мог увидеть ее лицо. Кроме того, никому, за исключением постоянных работников, не позволяется входить в больницу. Даже сам покойный император отнесся с уважением к этому правилу и отказался от посещения больницы. Говорят, все в ней настолько безупречно, что сюда приходят и бедные замужние женщины, и даже многие из тех, кто вовсе не нуждается в благотворительности. Следовательно, не все родившиеся здесь дети являются незаконорожденными. Мать не обязана оставлять младенца в заведении: при желании она может его забрать.
Мальчики средних способностей впоследствии могут пойти в солдаты, стать механиками, а девочки — работницами на фабриках. В последние годы правительство способствует тому, чтобы как можно больше бывших воспитанников селились на фермах и осваивали принадлежащие короне новые земли. Они находят себе пару, вступают в брак, селятся в деревнях, занимаются сельским хозяйством и нередко берут на воспитание сирот. Мне довелось побывать в таких деревнях: я увидел чистые швейцарские дома, где под свесом крыши теплым вечером сидели муж и жена — поблизости резвились дети, немногим младше своих приемных родителей. Все они имели вид вполне счастливый и благополучный. Их несомненно можно причислить к крестьянам-патриотам — если таковые вообще существуют, — ведь они в полном смысле слова дети своей страны.
Санкт-Петербургский Воспитательный дом, хотя и расположен в самом центре города, вместе со всеми подсобными помещенияими занимает территорию общей площадью в двадцать восемь акров. Здесь работают более пятисот учителей и воспитателей, причем многие из них получают весьма высокое жалованье. Нянек, слуг и других работников в этом заведении не менее пяти тысяч. И в Петербурге, и в Москве мальчиков и девочек обучают раздельно. Только одно их обучение обходится больше чем в миллион долларов. Словом, Россия тратит на своих сирот и отверженных сумму, равную всем доходам Швеции, Норвегии и Греции.
Великолепные примеры щедрости не должны отвлечь нас от морального вопроса, который с ней связан. Ни одна другая страна мира до сих пор не ввела подобной системы; немногие правительства в настоящее время пошли бы на это. Каково же ее воздействие на общественную мораль? Система эта существует в России вот уже почти сто лет, и какое бы влияние она ни оказывала — хорошее или плохое, — оно успело к настоящему времени проявить себя. Одно несомненно: число детей, сдаваемых на попечение государства, год от года неуклонно растет, впрочем, это, как я уже показал, еще ни о чем не говорит и в значительной степени объясняется увеличением ресурсов Воспитательного дома, совершенством его устройства и широтой предоставляемого здесь образования. За неимением надежной статистики относительно нравов нам ничего не остается, как провести параллель между современным состоянием общества в России и тем, каким оно, судя по описаниям, было в прошлом веке. На основании этих данных я без колебаний заявляю, что система благотворительности не оказала пагубного влияния на моральное здоровье русского народа. Напротив, с улучшением условий жизни и с общим прогрессом цивилизации люди стали лучше. Когда я сравниваю описания России у Ричарда Ченселлора или сэра Джона Шардена с тем, что я видел своими глазами, то мне трудно поверить, что мы говорим об одном и том же народе.
Но, возразит фарисей, в этой больнице грешница безболезненно и втайне от всех разрешается от бремени. Спасая ее от посрамления, такая система поощряет порок! Она устраняет справедливую кару за невоздержанность и, следовательно, постепенно деморализует общество! Я не отрицаю, что предоставляемая в данном случае помощь способна увеличить число нуждающихся в ней женщин, но при этом искренне верю, что моральный тон “общества” в результате не снизится: допустим, подобная благотворительность поощряет один из пороков, однако она без сомнения предотвратит одно из самых ужасных преступлений. Россия почти не знает детоубийства и абортов. В Америке достаточно видеть лишь то, что лежит на поверхности. Один лишь Бог знает, сколько преступлений, наиболее противных человеческой природе, совершаются втайне. Между тем, если какой-нибудь великодушный миллионер предложит построить в Нью-Йорке воспитательный дом, проповедники и журналисты испепелят его святым негодованием. О нет! Не касайтесь этого предмета — у вас слишком белые руки, чтобы управляться с дегтем. Не важно, какие преступления разъедают моральное сердце общества, коль скоро на поверхности все прилично. Незамужней матери неоткуда ждать жалости или помощи, а ее незаконнорожденному ребенку нет места в мире — пусть же она убьет его прежде, чем он появится на свет. Это лучше, чем протянуть ей руку помощи и предотвратить преступление. В десяти случаях из одиннадцати ее поступок никогда не будет раскрыт, приличия будут соблюдены, и ничто не потревожит нашу окруженную ореолом притворную стыдливость .
Было бы большой ошибкой считать, что моральный тон общества можно поддерживать, лишь превращая всех согрешивших в несчастных изгоев. Покуда мы сохраняем здоровую семейную жизнь, покуда у нас есть добропорядочные семьи, свободное образование и религиозные влияния, нам нечего бояться, что христианское милосердие, подобное тому, что я описал, запятнает нас. Оно лишь избавит нас от пятна самого черного из преступлений. Число незаконнорожденных детей возрастет за счет уменьшения абортов. Кто осмелится сказать, что предпочтитает обратное? Мы похваляемся — и не без оснований — более высокой нравственностью по сравнению со странами Европы, но нам не следует забывать, что детоубийство (как до, так и после рождения) нигде не достигло такого распространения, как у нас. Должно помнить, что немилосердная, жестокая и фарисейская мораль неизбежно порождает тайную безнравственность. Спартанская святость новоанглийских пилигримов сменилась распространением противного человеческому естеству порока, который пошел на убыль, едва только смягчились железные порядки.
В любом случае не может быть ничего плохого в том, чтобы помогать попавшим в беду, даже если эта беда — следствие порока. Мне не доводилось слышать, что общества Марии Магдалины привели к увеличению числа проституток, и я не верю, что, открывая больницу для женщин, мы потворствуем разврату и прелюбодеянию. Перефразируя бессмертные строки Роберта Бернса,“Что совершили, поддается счету, / Но знать не можем, что предотвратили”.
Будь я художником голландской или фламандской школы, я бы предложил вам множество характерных зарисовок московской жизни. Именно в Москве персонажи требуют формы, цвета и соответствующих “натюрмортов”, и за перо следует браться лишь после того, как закончил свою работу карандаш. Однако в России жанровых картин мало или вовсе нет. Самый знаменитый из всех русских живописцев — Брюллов — изображал богинь, нимф, святых и гибель Помпеи. Московские улицы полны персонажей интересных уже потому, что они иллюстрируют те черты русской жизни, которым скоро суждено перемениться или вовсе исчезнуть. Извозчики с роскошными бородами, в черных квадратных шапках и синих кафтанах; крестьянки в платьях с двумя талиями возле уличных часовен; крепостной с обнаженной головой, который кланяется и крестится, глядя на купол церкви вдали; захудалые торговцы на рынках старья у лотков с разнородным товаром; сводчатые проходы Гостиного двора и странного вида торговые постройки в Китай-городе; овощные базары, продавцы кваса, сплавщики леса на Москва-реке и татары в мечети — все вызывает интерес путешественника, будь он художником или писателем. И нужно долго здесь прожить, чтобы когда-нибудь этот интерес окончательно утолить.
Для того, кто бывал на базарах Константинополя, Гостиный двор не сулит ничего нового. Это низкое строение с арками над головой, мостовой под ногами и улицами, на которых торгуют разнообразным товаром. Внутри здесь настоящий лабиринт, и, чтобы выучить его географию, нужно провести здесь немало времени. Если вы ищете гвозди, то вам придется долго бродить по многочисленным лавкам, торгующим льняными, шерстяными, шелковыми и хлопчатобумажными товарами, драгоценными камнями, восковыми свечами, смолой, скипидаром, пока наконец вы не доберетесь до скобяной лавки. Пуговицами торгуют в одной стороне, а тесьмой — в другой; сахаром — позади вас, а чайными ложками — далеко впереди. Когда вы идете по сумрачным проходам, вас со всех сторон беспрестанно окликают, предлагая купить что-нибудь. Лавочники только того и ждут, чтобы вы обратили на них внимание, и не скрывают своего восторга, стоит им завидеть в ваших глазах проблеск интереса. Между тем, стремление заполучить вас в покупатели не мешает им запрашивать цену намного выше той, что они ожидают получить. Впрочем, если вы проявите хотя бы малейшее желание купить что-нибудь, сердце торговца смягчится, и с пустыми руками вы не уйдете.
Любопытны лавки ювелиров, где можно увидеть множество самых разных драгоценных камней, добытых, главным образом, в горах Сибири. В настоящее время в Москве в моде бриллианты, изумруды, жемчуг и бирюза. Высоко также ценятся опалы, зато камни второго порядка — топаз, гранат, аметист, оникс и аквамарин — имеются здесь в изобилии и весьма дешевы. В Сибири добывают великолепные изумруды и лучшие аметисты, аквамарины и топазы изо всех когда-либо мною виденных. Сибирский бриллиант, которого много находят в Уральских горах, оказался всего-навсего белым топазом. Ожерелье из семидесяти пяти таких камней размером с вишню стоит немногим менее двадцати долларов. Мое внимание привлекли несколько прекрасных сапфиров, но, как я подозреваю, они попали сюда из Индии через Персию. Один ювелир показал мне гиацинт — довольно редкий камень великолепного алого цвета, за который он просил пятьдесят рублей. Были здесь также восхитительные опалы, играющие розовыми, зелеными, голубыми и жемчужно-белыми лучами, однако ж цена их не уступала красоте. Малахит и ляпис-лазурь, которые в России нередко используют для украшения дворцов и церквей, дóроги, да и найти у торговцев хорошие камни не так легко.
Невозможно не остановить взгляд на гладких, желтовато-бледных лицах менял, на которых застыло выражение слабости и хитрости одновременно. Оказывается, все они скопцы, о чем вы смутно догадывались, глядя на них. Я тщетно пытался найти объяснение этому явлению. Люди говорят, что особый класс или гильдия менял существует уже нескольких веков. Они весьма богаты, из-за своего увечья, разумеется, держатся вместе и не принимают в свою братию никого, кто не подверг себя такой же операции. Желающих добровольно обратиться в их секту немного, поэтому со временем они, вероятно, исчезнут (если не станут покупать у бедняков за большие деньги детей в том возрасте, когда те не способны еще ни осознать, что их ждет, ни воспротивиться своей судьбе). Правительство запретило подобную практику под страхом сурового наказания, и гнусное братство, вероятно, скоро навсегда прекратит свое существование.
Нельзя обойти вниманием и ряды — базар под открытым небом в Китай-городе. Хотя он и поскромнее, чем Гостиный двор, здесь еще больше лавок с самыми разнообразными товарами, возле которых с восхода солнца до заката толпятся покупатели и продавцы. В рядах вы найдете все, что простому человеку нужно для дома, для исполнения религиозных обрядов, на случай рождения, свадьбы или смерти. За несколько копеек можно выпить ковш кваса, съесть миску щей (суп из капусты) или ботвиньи (холодный суп со свежими огурцами и многим другим) и завершить обед стаканом огненной водки. С последней, однако, так же, как в Швеции, принято начинать обед. Здесь можно увидеть восковые свечи всех размеров и поистине удивительное собрание святых заступников. Среди них больше всего темнокожих мадонн, однако почитают русские и святого Николая в алом плаще, и святого Георгия, побеждающего Дракона. <…>
Любовь простонародья к картинкам поистине замечательна. Не говоря уж об изображениях святых и иллюстрациях к Библейской истории, которые встречаются повсюду, существуют магазины и лавки, торгующие исключительно карикатурами и картинками на аллегорические сюжеты. Самый излюбленный из них, кажется, — наказание жадности. Богатые старые грешники — толстощекие и пузатые — в каждой руке держат по мешку с деньгами, а между тем их хватают, пронзают вилами или рвут на части черти. На другой картинке изображены две дороги — широкая, ровная и извивающаяся, тернистая; первая ведет в геенну огненную к чертям, а вторая заканчивается у ног темно-коричневой Девы Марии. Некоторые из карикатур высмеивают даже кринолины. Иные же заходят так далеко, что в присутствии дам лучше их не рассматривать. Картинки эти самого грубого и примитивного свойства. Под каждой из картинок разъясняется, что именно желал изобразить художник.
На рынках старья, которых в Москве несколько, можно увидеть страннейшее собрание вещей — от английских романов до арабских перстней с печатками, от французских шляпок до китайских туфель, от старинных распятий до помятых современных кринолинов. Кажется, сюда смели мусор из разных уголков мира. Трудно сказать, чего здесь нет. Я целый час бродил по одному из таких рынков возле Сухаревой башни и из всех предметов, которые подсказывало мне мое воображение, не нашел здесь лишь ведерка для угля да ножа для устриц. Правда, осмотрел я далеко не все, и оба эти предмета наверняка где-нибудь отыскались бы. Один из самых глупых и самых грязных торговцев выставил на продажу коллекцию минералов. Неграмотный мальчишка предложил мне купить несколько немецких теологических книг самого ортодоксального содержания. Подняв глаза от книги, я увидел, что вокруг идет торговля сеном, мылом, упряжью, чесноком, диванами, фаянсовой посудой, гитарами, распятиями, клеенками и сыром! Среди покупателей были представители всех сословий — от крепостных до офицеров в полной форме и дам, принадлежащих к кругам самым широким.
Москва может похвастать таким местом для летнего отдыха, равного которому нет и в Париже. Я имею в виду Эрмитаж — дивный сад с театром и концертным залом под открытым небом, где собирается все светское общество. Он расположен на склоне холма, у подножия которого в тени деревьев затерялось маленькое озерцо. За озером зигзагом извиваются толстые стены — укрепления татарского города, островерхие крыши которого возвышаются на противоположном холме и уходят вдаль, сливаясь с горизонтом. Однако все это — не что иное, как сценическая иллюзия, декорация, написанная на холсте, натянутом на трех рамах, которые установлены не далее как в ста ярдах от ваших глаз. Тысячи красных лампочек освещают укромные дорожки, а на вершине холма выстроен просторный зал, окруженный аркадой. На одной стороне сцены собралась группа русских цыган, чьи песни здесь столь же популярны, как у нас эфиопские мелодии. Цыгане — прирожденные певцы, и две-три молодые девушки из тех, что я слышал, обладают такими голосами, что снискали бы успех и на подмостках Итальянской оперы. У примадонны великолепное контральто, уступающее, по мнению русских ценителей, лишь Альбони. Это девушка двадцати двух лет с великолепными волосами цвета воронова крыла и горящими черными глазами.
Всего в хоре человек двадцать пять — тридцать, причем на две трети он состоит из женщин. Лишь несколько из них, на мой взгляд, — настоящие чистокровные цыгане и цыганки с небольшими, глубоко поставленными глазами и смуглой кожей, отличающей выходцев из Египта. Остальные артисты светловолосые, с голубыми глазами, что выдает их происхождение и свидетельствует о свободе нравов в таборе. Главный в хоре — высокий, стройный, смуглолицый цыган с серебряным поясом вокруг талии и с гитарой в руке — встает перед рассевшимися рядком вдоль сцены женщинами и заводит дикую, варварскую мелодию, которую те подхватывают. Это совершенно оригинальная музыка, в которой слышится тоска — такая, что звучит в песнях всех примитивных народов, но повторяющиеся музыкальные темы весьма приятны для слуха, а переход от одной мелодии к другой поражает абсолютной гармонией. Затем смуглолицая обладательница сопрано исполняет знаменитую “Тройку”: ее голос плавно, с естественной легкостью скользит по волнам мелодии, и изумительная чистота его придает пению неизъяснимое очарование. В тот же вечер увидел я танец, во многом напоминающий танцы арабских танцовщиц, хотя и не столь откровенный.
Я так много времени провел, осматривая достопримечательности, о которых сейчас веду речь, что почти не повидал московское общество. К тому же мой визит пришелся на неудачное время, когда многие семейства проводили лето в деревне или путешествовали. После того как препоны, поставленные покойным императором на пути у своих соотечественников, желавших посмотреть мир, были сняты, в Европу немедленно хлынул поток русских путешественников. Никого из тех, к кому я привез рекомендательные письма — в их числе был известный писатель Павлов, — в городе не оказалось. Однако благодаря полковнику Клэкстону, я сделал несколько приятных знакомств и получил по крайней мере некоторое впечатление о русском обществе.
Я побывал на soirée и был приятно поражен манерами дам. Французский язык по-прежнему остается языком светского общества, на котором русские говорят даже меж собой, и знание его совершенно необходимо для путешественника. Есть такие, кто говорит на английском и немецком языках, причем с характерной для русских легкостью и чистотой произношения. Меня поразило, сколь хорошо мои собеседники — и дамы и господа — знают своих писателей. Некоторые имена, никогда мною не слышанные ранее, произносились с особым энтузиазмом. В Москве выходит несколько литературных журналов тиражом от двенадцати до четырнадцати тысяч экземпляров каждый.
Среди московских редакторов и литераторов я встретил весьма умных господ. Я был приятно удивлен тем, сколь свободно обсуждались в обществе политические вопросы и реформы, проводимые в стране. Большинство моих собеседников выражали свое удовлетворение по этому поводу; всеобщее настроение лучше всего отражало искреннее и лаконичное восклицание: “Только бы все так продолжалось!” Что касается освобождения крепостных, то, как я слышал, общество — в том числе и значительное большинство помещиков — эту реформу поддерживает. Тот факт, что сами крепостные, зная о грядущей великой перемене, сохраняют спокойствие и терпеливо ее ждут, считается многообещающим знаком. Наиболее сложный вопрос, связанный с реформой, состоит в том, чтобы предотвратить, по крайней мере на время, уход крестьян из родных мест. Чтобы крестьяне, в чьих жилах течет кровь кочевников-татар, остались на земле добровольно, а не по принуждению, как это было раньше, нужно заинтересовать их в этом. Впрочем, помещики не собираются отдавать свои земли безвозмездно, а крепостные не желают платить за то, что им принадлежит по праву. В связи с этим предлагается следующий компромисс: крепостные получат в собственность дома, в которых они живут, а также право при желании выкупить часть земли на выгодных для них условиях.
В России старое уходит, а новое нарождается. Исчезает множество любопытных особенностей и обычаев, которые несут на себе отпечаток пяти столетий, и почувствовать это можно даже в Москве — сердце России. Когда в город въезжает паровоз, призраки прошлого навсегда его покидают. Эти громыхающие дороги международного сообщения в большей степени, чем любой указ Петра Великого, способны отучить людей от суеверий. Москва, следует думать, со временем утратит свою способность воспроизводить прошлое русского народа, хотя она всегда будет верно отражать его характер. Она навечно останется ярко изукрашенным титульным листом истории Российской империи. Быть может, со временем на берегах Каспийского моря или реки Амур вырастут другие столицы, но никогда они не отберут у Москвы ее почетного права представлять и иллюстрировать историю России, ее развитие, религию и многостороннюю индивидуальность.
Выезжая из Москвы в Петербург, мы должны были получить новые паспорта и сдать те, что нам были выданы в Варшаве. Формальность эта весьма хлопотная, ибо для получения документов требуется личное присутствие. Правда, никакого допроса нам не учиняли, и документы были готовы к обещанному сроку. Заплатив положенную сумму, мы собрались было уходить, когда услышали обращенный к нам шепот чиновника: ”Вы забыли чаевые”. Быстрота, с которой чиновник разменял протянутую ему банкноту, пока подчиненные его смотрели в другую сторону, свидетельствовала о том, что эта система денежных вознаграждений (мягко говоря) не только является широко распространенной, но и действует с попустительства властей. Многие из чиновников получают от шести до десяти рублей в месяц, этих денег едва хватает на то, чтобы одеться, поэтому без чаевых правительственная машина двигалась бы крайне медленно.
Затем я отправился к цензору, чтобы справиться о судьбе книг, отобранных у меня на польской границе. Приняли меня вежливо и сообщили, что книги еще не прибыли. Как мне показалось, цензор был чем-то смущен, и я заподозрил, что книги мои входят в список запрещенных. Я слышал, что книга о России Иоганна-Георга Коля запрещена, хотя в витринах книжных магазинов я видел издания, которые можно было бы с бόльшим основанием счесть предосудительными. Следует заметить, что всем литераторам и ученым позволяется свободно ввозить любые книги по их усмотрению. Список иностранных газет, ввозимых в Россию, недавно значительно расширился, однако ж газеты тоже проходят через руки цензора, и нередко можно видеть, как целые абзацы или даже колонки либо замазаны черной краской, либо столь аккуратно стерты, что от них не осталось и следа.
В Москве мы стояли в «HoteldeDresde», который я могу с полным основанием рекомендовать будущим путешественникам. Это большое низкое здание на углу Тверской улицы, неподалеку от Кремля. Единственное неудобство — впрочем, общее для всех гостиниц — состоит в том, что обслуга здесь исключительно русская. Мы получили просторную, приятную комнату за два рубля в день. Еще по одному рублю мы платили за обед, приготовленный самым замечательным образом. Другие траты были в той же пропорции, так что в целом я расходовал примерно 3 доллара в день. Поскольку tabled’hôte[8] в гостинице нет и обед приносят прямо в комнату, то можно сказать, что цены здесь, пожалуй, ниже, чем в Нью-Йорке. Один немецкий литератор, который провел в Москве два года, подсчитал, что холостяку на год нужно примерно 1000 долларов. Жилье и все самое необходимое для жизни дешево, между тем предметы роскоши, одежда, etc. очень дороги.
В северной части города, прямо за низкой земляной насыпью расположена большая станция железной дороги. Основной поезд на Санкт-Петербург отправляется отсюда ежедневно в полдень и прибывает в восемь утра, преодолев 600 верст или 400 английских миль за двадцать часов. Билеты стоют соответственно 19, 13 и 9 рублей за место в вагоне первого, второго и третьего класса. Станционное здание поражает своими размерами, все операции на дороге выполняются в высшей степени точно и регулярно, хотя, возможно, слегка медленее, чем в других странах. Вагоны первого класса поделены на купе с роскошными, как в Англии, диванами; в вагонах второго класса все устроено точно так, как в американских (по правде говоря, я думаю, что их построили в Америке), но сиденья расположены не столь близко друг к другу. Вход в конце вагона, с платформы, на которой, как и у нас, стоит тормозной кондуктор. Мы уезжали в понедельник, а поскольку русские считают этот день неудачным и по возможности стараются не пускаться в путь по понедельникам, то пассажиров было немного. Мы попрощались с нашим любезным другом полковником Клэкстоном, доброте которого были обязаны тем, что наш визит получился столь интересным. Часы показали полдень, и поезд тронулся.
Рельсы четырьмя параллельными лучами стремительно вырываются на северо-запад и исчезают за горизонтом. Что бы ни попадалось на пути: леса, холмы, болота, овраги или реки, — дорога не отклоняется ни на волос. После Валдайской возвышенности, которая расположена примерно посередине пути, дорога длиною в двести миль подобна начертанной по линейке прямой. Русские считают ее неким предметом роскоши. Император Николай думал о личном комфорте и возможности быстрой переброски войск, но не о стране и разработке ее ресурсов. Он настоял, чтобы дорога между двумя городами была кратчайшей, и строителям пришлось на протяжении сотен верст вбивать сваи в болота, чтобы проложить рельсы, а между тем, отклонись они немного на юг, удалось бы не только обойти болота, но и предоставить возможность Новгороду, Валдаю и Торжку вместе с заселенными сельскохозяйственными районами, их окружающими, пользоваться преимуществами железного пути и увеличивать его прибыли.
Построена и оснащена дорога великолепно; думаю, что не ошибусь, назвав ее лучшей в мире. Единственный ее недостаток — тряска, которую пассажиры время от времени испытывают, впрочем объясняется она, как я подозреваю, особенностями вагонов, а не собственно дороги. Между Москвой и Санкт-Петербургом тридцать три станции. Станционные здания в большинстве случаев совершенно одинаковы и не уступают дворцам по своему великолепию, которое обошлось недешево — немалые средства были попусту потрачены на излишнюю роскошь. Мосты представляют собой образцы прочности и долговечности. Все здесь достойно всяческих похвал, особенно же пунктуальность и четкость работы. Но какою ценой все это достигнуто! Дорога протяженностью в 400 миль проложена по равнине, строительство ее не требовало преодоления препятствий, укрепления берегов или возведения мостов (если не считать отрезка между Москвой и Тверью, около четверти всего расстояния). Тем не менее на ее строительство ушло 120 миллионов рублей (90 миллионов долларов), то есть 225 тысяч долларов на каждую милю. Сумма эта тем более внушительна, ибо труд в России крайне дешев.
Американские инженеры не только строили дорогу; мистер Уиненс по контракту с правительством в настоящее время служит главным инженером, осуществляющим ее эксплуатацию. Его основные помощники тоже американцы. Десятилетний контракт мистера Уиненса истекает через три года, после чего он сможет жить на заработанный капитал. Говорят, его ежегодный доход в соответствии с контрактом составляет один миллион рублей. О щедрости договора можно судить по тому, что только на смазку отчисляются три серебряные копейки на каждое колесо за одну версту — около трех с половиной центов за милю, или 700 долларов за каждый поезд от Москвы до Петербурга. Свою часть договора мистер Уиненс выполняет честно и безукоризненно и, разумеется, заслуженно получает свое жалованье. Не приходится однако удивляться тому, что в 1857 году доходы от железной дороги за вычетом расходов составили лишь несколько тысяч рублей. <…>
Вернемся к нашему путешествию. На станциях поезд стоял довольно долго — пять, десять, пятнадцать минут, а в Твери, куда мы прибыли в пять часов вечера, полчаса, с тем, чтобы мы успели пообедать. Как всегда, все было предусмотрено для удобства пассажиров. Еда была хорошей, цена — умеренной, времени — достаточно. На всех других станциях стояли аккуратные будки, где продавались пиво, квас, содовая вода, лимонад, сигары и пирожные. Большинство пассажиров выходили на платформу, чтобы выкурить папиросу, поскольку в вагонах курить запрещено. Имеется, правда, специальный вагон второго класса для курящих: за разрешение курить в нем необходимо заплатить десять рублей. Почти все русские курят, однако на улицах городов и даже небольших деревень курить строго воспрещается.
Верст за пятьдесят-шестьдесят до Санкт-Петербурга мы миновали большое поместье, принадлежащее русскому богачу Кокoреву, который снискал известность, благодаря своему участию во всех начинаниях, направленных на благо его страны, — освобождении крестьян, создании пароходных компаний на Днепре и Днестре, образовании денежного фонда для поощрения промышленников и т.д. Этот Кокорев был сыном простого крестьянина и в молодости содержал дешевый трактир. Постепенно он разбогател и, будучи от природы человеком деловым и энергичным, получил контракт на изготовление водки. <…> Его капитал, большую часть которого он вложил в приобретение земли, составляет около семи миллионов рублей. В настоящее время он занимается усовершенствованием сельского хозяйства, благодаря чему поместье его разительно отличается от соседних. Чистые, удобные дома для тружеников, большие амбары для хранения зерна, леса, охраняемые и содержащиеся в прекрасном состоянии, осушенные луга, расчищенные и вспаханные земли — это лишь некоторые особенности, которые бросились мне в глаза, когда наш поезд проносился через земли Кокорева. Есть такие, кто обвиняет Кокорева в экстравагантности и непрактичности, считая, что он служит опасным примером для других, однако человек, который подобным образом использует свой капитал, может принести стране реальное благо на многие годы.
Постепенно болота за окном сменились огородами, все чаще замелькали деревни, справа показались дымящиеся трубы заводов и здания мастерских, затем ровная, однородная масса домов, над которыми высились золотые шпили, и наконец ровно в восемь часов мы прибыли на петербургский вокзал.
Не существует двух других городов, столь несхожих между собой, как Москва и Санкт-Петербург; трудно поверить, что их построил один и тот же народ. Если бы не несколько старых церквей, которые выглядят здесь на удивление неуместными, путешественник, прибывший из Москвы, мог бы подумать, что он уже покинул пределы России. Странные, фантастические, татарские черты исчезли, и все, что открывается глазу, напоминает Западную Европу. Это, однако, лишь первое впечатление. Второе — ощущение силы столь колоссальной, что она способна подчинить себе саму природу, силы, которая может проявиться только когда единой воле подчиняются безграничные ресурсы; и здесь мы снова узнаем Россию. Санкт-Петербург тоже своего рода диво, и если интерес, который он вызывает, совершенно иной, нежели тот, что мы испытываем в Москве, он столь же острый и неослабный. <…>
Нет в Европе другого двора, который при всем своем богатстве и блеске сохранил бы подобную простоту. Императорская семья, за исключением случаев государственных, избегает внешних эффектов, что является весьма приятным качеством. Ни в одной другой стране монарх не гуляет по улицам своей столицы без охраны. Даже сама императрица может при желании выйти на прогулку. Однажды нам навстречу попалась простая коляска, запряженная парой лошадей, в которой сидели цесаревич и два его младших брата, а также солдат-денщик. Эти милые, свежие, красивые юноши были совершенно одни и, по-видимому, вполне могли постоять за себя. Отец царствующей императрицы был шталмейстеромв Дармштадте, и, должно быть, именно ему обязана она своей скромностью, доброжелательностью и здравомыслием. Николаю было известно ее происхождение, однако он поступил мудро, предоставив своим сыновьям полную свободу в выборе жен, и приветствовал ее с такой сердечностью, словно она вела свою родословную от самого Юлия Цезаря. Во дворце меня особенно поразила веселая простота частных апартаментов царя, которые разительно отличались от помпезности и блеска залов, предназначенных для официальных приемов.
Одним из первых мест, которые мы посетили, добравшись до Петербурга, было Пулково, расположенное в семнадцати верстах к югу от столицы. Здесь в великолепной астрономической обсерватории, построенной в годы правления Николая, обосновался мой шурин, которого я до сих пор не имел счастья видеть; здесь родился первый ребенок, который с полным правом может называть меня дядей. Мы добыли тройку — открытую коляску, запряженную тремя лошадьми — и по Московской дороге, которая проходит под высокой Триумфальной аркой, выехали из Петербурга. Главный тракт имеет ширину сто футов, две дороги поуже проложены по обе его стороны и отделены от него двойными рядами деревьев. В конце седьмой версты московский тракт сворачивает налево, между тем как дорога на Пулково сохраняет математически точную прямизну, так что ее крайние точки — Триумфальная арка и купол обсерватории — видны отовсюду. Примерно на полпути расположилась немецкая колония: удобство домов, прекрасно обихоженные огороды и сады особенно радуют глаз в сравнении с голыми, непривлекательными русскими деревнями.
Пулково — это ближайшая к Петербургу возвышенность, и хотя самая высокая ее точка достигает всего около двухсот пятидесяти футов над уровнем Балтийского моря, этого достаточно, чтобы отсюда открывалась панорама от сорока до пятидесяти миль в диаметре. На вершине в окружении сосновых и березовых рощиц находится обсерватория, возможно, лучшая в мире. На ее создание ушло, кажется, более миллиона долларов. Проходя через просторные залы, ротонды и башни с раздвижными куполами, я не без основания сожалел, что не в состоянии оценить великолепные приборы и специальные механические приспособления для их использования. В главной башне установлен колоссальный отражатель Фраунгофе, подобный которому — если мне не изменяет память — есть лишь в нашей Кембриджской oбсерватории. Стены главного зала увешаны портретами знаменитых астрономов, среди которых я узнал Хансена и Эри.
Мне посчастливилось провести вечер в обществе директора обсерватории, уважаемого фон Струве, имя которого хорошо известно в Америке. В те дни он постепенно поправлялся после болезни, представлявшей некоторое время угрозу для жизни, и был еще довольно слаб. Лет ему шестьдесят пять — семьдесят, росту он среднего. У него крупная, правильной формы голова и на редкость кроткое и добродушное выражение лица. Блестящий астроном, он глубоко знает древнегреческий язык и владеет основными современными языками, в том числе английским, на котором он говорит необыкновенно свободно и без ошибок. В беседе со мной он показал отличное знание того, что делается в Америке для поощрения астрономии и смежных с ней наук, и с большим восхищением упомянул Гулда, Пирса, Жиллиса и Мори. Фон Струве представляет собой еще один пример, подтверждающий истину, что изучение звезд не должно, как в случае с Ньютоном, делать человека безразличным к удовольствиям нашей суетной земной жизни. Подобно другим моим знакомым астрономам, он нашел счастье в семье и искренне любит общество. Леверье[9], насколько я слышал, ведет себя иначе. Он, говорят, чрезвычайно заносчив, необщителен и хвастлив. Недавно в Париже один известный немец, имевший к Леверье рекомендательное письмо, нанес ему визит. Прочитав письмо, Леверье поднял глаза, взглядом измерил подателя с головы до ног и спросил его грубым, наглым тоном: “Quevoulez-vous?” “Rien”[10],- ответил немец холодно, поклонился и вышел.
В западной части возвышенности можно увидеть груду гранитных глыб, на которой, согласно преданию, сиживал сам Петр Великий, обдумывая строительство своей столицы. Это маловероятно, поскольку слишком уж велико расстояние отсюда до города. Однако весьма возможно, что Петр любил здесь бывать. Взгляд, уставший от узкого горизонта, ограниченного темным кольцом деревьев, здесь с восторгом блуждает по широкой равнине, теряющейся в синей вечерней дымке над Невой. Множество петербургских шпилей блестят и переливаются в лучах заходящего солнца, и, подобно луне на звездном небе, ярко сияет среди них гигантский купол Исаакиевского собора. В ясную погоду отсюда можно увидеть Кронштадт — остров, зыблющийся в бесконечной морской дали.
В семи верстах от Пулкова находится Царское Село со знаменитым Летним дворцом, окруженным со всех сторон парком. Парк весьма обширен — как говорят, восемнадцати миль в окружности — и всегда открыт для публики. Мой новый родственник любезно предоставил мне билеты во дворец и оружейную палату. Для нашего визита мы выбрали теплый летний день, когда десятки тысяч петербуржцев приезжают в Царское Село по железной дороге. Войдя в парк с западной стороны, мы оказались среди волнистых полей, испещренных еловыми, ясеневыми и березовыми рощами — пейзаж можно было бы назвать английским, будь зелень слегка темнее и сочнее. Здесь виднелась молочная ферма, там — стойло для слонов и немного подальше — конюшня для старых, списанных на отдых лошадей. Любимых скакунов императора после его смерти отстраняют от активной службы, и они доживают свой срок в удобстве и праздности. Среди прочих здесь есть и пара лошадей Александра I, хотя им уже не меньше сорока лет. В каждом из этих заведений обслуга встречала нас очень вежливо и приглашала войти и все осмотреть. Иногда приглашение сопровождалось словами: “Я человек женатый” или “У меня есть семья”, что в России означает “Я не откажусь от некоторого вспоможествования”. Меня слова эти нимало не смущали, пока я не понял, что за ними стоит. Однажды, когда я рассматривал дворец Петра Великого в Летнем саду, ко мне подошел солдат и сказал: “Прошу вас, барин, войдите во дворец. Смотритель его — человек женатый”.
В парке на лесистом холме возвышается каменное здание в готическом стиле. Это Арсенал, в котором хранится одна из лучших в Европе коллекциий оружия, способная порадовать глаз любого антиквара. Здесь можно увидеть все типы оружия и брони, от IX до XIX века: и тяжелые доспехи германских рыцарей, и кольчуги сарацинов, и инкрустированное золотом великолепное оружие миланской работы. В шкафу хранятся сбруи, подаренные турецким султаном: одна — по случаю заключения мира в Адрианополе после перехода через Балканы армии Дибича, вторая — когда Константинополю угрожал Ибрахим-паша и султан обратился к России за помощью. Последняя, разумеется, самая великолепная: чепрак и кобура украшены арабесками из крупнейших бриллиантов. В коллекции множество весьма интересных предметов старины, но я не могу здесь все их перечислить. Скажу лишь, что за 500 рублей можно приобрести иллюстрированный каталог.
Чем ближе мы подходили ко дворцу, тем более регулярным и ухоженным становился парк. Газон был подобен императорскому бархату: казалось, что над его “ворсом” поработали гребнем, а не граблями. На идеально гладких песчаных дорожках не найти было ни одного сухого листа; гуляя по аллеям под сводами лип и вязов, мы не увидели ни одной сухой ветки. Казалось, что сама природа только что омылась в турецкой бане и нарядилась в воскресное платье. В этом дорогом раю нет ни одной сорной травинки, ни одного неуклюжего растения, ни одной лягушки, жабы, змеи или жука. Обычно за посетителями парка идет по пятам садовник с метлой, чтобы замести следы, оставленные на дорожке, однако мы были обойдены этим вниманием. Горе тому, кто осмелится прикоснуться к какому-нибудь цветку. Правда, такой опасности почти не существует — скорее вам придет в голову вырезать розу из ковра, украшающего гостиную, чем нарушить царящий здесь необычайный порядок.
В парке мы набрели на руины монастыря — имитацию столь великолепную, что если бы они находились где-либо в другом месте, то могли бы ввести в заблуждение даже самого опытного путешественника. Над развалинами одиноко возвышалась квадратная башня, на которую вела деревянная лестница. Поднявшись по ней, мы увидели знаменитую фигуру Христа работы Даннекера, создателя скульптурной группы »Ариадна и пантера». Это не традиционный Христос с низким лбом и правильными, безжизненными чертами лица, но ученый и мыслитель. Индивидуальность фигуры с первого взгляда поражает вас: Христос оборотил голову налево, слегка подался вперед и что-то говорит. <…> Чем дольше я смотрел на статую, тем глубже проникался великолепным изображением главных отличительных свойств Христа — Мудрости и Любви. <…> Мало я видел статуй, подобных этой, где форма уступает место идее. Оттого это лучшее — и наиболее любимое — творение Даннекера. Когда наконец после многих дней труда, размышлений и вдохновений он вылепил голову Христа, его внезапно охватили сомнения в успехе своей работы. Не надеясь более на себя самого или суждение своих друзей, он как-то привел в свою мастерскую малолетнее неграмотное еще дитя, поставил перед ним вылепленную голову и спросил: “Кто это?” Тот внимательно вгляделся в черты лица, столь непохожего на обычные изображения, и без колебаний ответил: ”Это Спаситель”. Старик, сам по-детски простой и искренний, воспринял эти слова как окончательный приговор и завершил работу в мраморе.
Путь наш лежал мимо прямых голландских каналов, искусственных горок и скал, через Китайскую деревню, совершенно непохожую на Китай, под вавилонскими висячими садами ко дворцу с фасадом, длиною в 1200 футов, который возвышается на гребне холма, плавно спускающегося к озеру. Лужайку украшают живописные дубы; на гранитном уступе бронзовая нимфа плачет над разбитым кувшином, из которого вытекает пенная струя; посреди озера стоит на якоре прелестное небольшое судно. Противоположный берег усеян миниатюрными арсеналами и крепостями, и на лесистом холме стоят турецкая беседка и минарет, внутри которого можно увидеть просторный восточный бассейн, подаренный султаном. Парк по другую сторону дворца ближе к Царскому Селу облачен в парадный мундир, еще более безупречный, нежели тот, что поразил нас ранее, и я искренне верю, что если случайно какой-нибудь лист загнется на стебле, тут же подоспеет служитель и его поправит.
Все колонны, статуи, карнизы и орнаменты гигантского дворцового фасада были во времена Екатерины IIпокрыты толстым слоем золота. Когда они обветшали и пришла пора вызолотить их заново, императрице предложили полмиллиона рублей за соскобленную позолоту. В ответ на это она произнесла с великолепным презрением: “Я не продаю старое тряпье”. Судя по тому, что над дворцом развевался флаг Российской империи, царская семья пребывала в своей резиденции, однако ж нам позволили войти во дворец. “Женатый” слуга провел нас через апартаменты, которые некогда занимали Екатерина и Александр I. Здесь много любопытного, хотя царские покои не столь великолепны, как в Зимнем дворце или в Кремле. Стены одной из комнат дворца целиком выложены янтарем — это подарок Фридриха Великого. Мягкий, богатый, восковой, приглушенный цвет янтаря радует глаз. Другие комнаты отделаны малахитом или ляпис-лазурью. В спальне Екатерины все как при ее жизни: столбики кровати сделаны из красного стекла, стены облицованы фарфором.
Интереснее всего, однако, комнаты Александра I, в которых все вещи сохраняются с религиозным благоговением. Ложем императору служил весьма узкий кожаный матрац, набитый соломой, а за всю находящуюся здесь мебель на аукционе не выручить более пятидесяти долларов. На туалетном столике лежат гребень, бриджи, бритва и чистый носовой платок императора; на спинке стула висит плащ, а на видавшем виды письменном столе разложены перья, карандаши, кусочки сургуча и пресс-папье в том порядке, в каком он их оставил. Мое внимание привлекли сапоги Александра: должно быть, руководствуясь соображениями здоровья и удобства, он заказал их из очень тонкой кожи. Кое-где они насквозь потрескались и аккуратно залатаны. Его Величество, очевидно, убедился на собственном опыте, насколько удобнее старые сапоги по сравнению с новыми. Однако его совершенно затмил Петр Великий, чьи сапоги, хранящиеся в Москве, весят по десяти фунтов каждый; можно ручаться, что они способны служить десять лет без починки.
Вечером мы взяли дрожки и отправились в Павловск, расположенный в трех милях на восток от Царского Села. В настоящее время это летняя резиденция Великого князя Константина, но парк открыт для публики в любое время. Парк огромен: утверждают, что общая длина дорожек составляет сотню миль. Природа здесь не знает щипцов для завивки, одежды ее не ограничивают свободу, волосы развеваются по ветру. Именно поэтому Павловск понравился мне более, чем Царское Село. Его глубокие извилистые лощины, пронизанные ручьями, его великолепные леса, где растут ясень, береза и вяз, его потаенные тропы, уводящие в лесную глушь, его открытые солнечные поляны, сладко благоухающие сеном, — все это говорит не об искусстве, а об истинной культуре. Есть здесь рукотворное озеро, окруженное низкими, но крутыми холмами, а на них — летние виллы и террасные сады. Парусник на водной глади и установленная на холме за мостом бизань-мачта с полным парусным вооружением, служат свидетельством морских симпатий Великого князя. Окинув мачту взглядом моряка, мой спутник высказал довольно резкую критику по поводу ее оснащения, однако это не столь важно, ибо юных князей, которые резвились у мачты, не ждет в будущем служба под парусами. Кроме того, учиться морскому делу на бизань-мачте, стоящей среди леса, — все равно что учиться плавать на обеденном столе.
По вечерам тысячи петербуржцев собираются у павильона возле железнодорожной станции, где оркестр под управлением младшего Штрауса оглашает музыкой негустеющие сумерки. Концерты устраивает железнодорожная компания, которая платит Штраусу 15 тысяч рублей за летний сезон. Музыка была не так хороша, как у его прославленного отца, чьи концерты мне доводилось посещать, и я больше разглядывал толпу, чем слушал оркестр. Джентльмены в военной и гражданской одежде, перемешанные, словно масло и уксус в салате; дамы высшего света, некоторые красивые, и все нарядные; fillesdejoie[11], нарумяненные, в кринолинах, вышедшие на охоту поодиночке или парами; множество присматривающих за детьми слуг в живописных крестьянских костюмах — подпоясанная красная рубаха, широкие штаны и сапоги; бледные, стройные черкесские офицеры, напоминающие древние греческие барельефы; персы в изобилии, и у каждого на голове целая овца, из-под которой выглядывает лисье лицо; вкрапления армян, казаков, татар еще больше оживляют картину. Нередко в толпе можно увидеть самого императора под руку с императрицей в сопровождении старших детей.
Один вечер мы посвятили осмотру островов, красоту которых справедливо хвалят путешественники. В дельте Невы и в границах города их всего сорок, причем лишь семь из них довольно большие. Многие из мелких болотистых островов остаются необитаемыми: летом сюда наведываются тюлени, а зимой — волки. Рядом с ними — зеленые острова, застроенные дворцами и виллами. Таким образом, налицо контраст между цивилизацией и дикой природой. Переехав через Троицкий мост, вы попадаете на большой Аптекарский остров и минуете первую петербургскую церковь — старое деревянное строение с зелеными куполами, какие можно часто увидеть во многих русских деревнях. Вы еще на острове, а вокруг вас уже не город, а его предместье с редкими домами, утопающими в зелени. Влившись в поток карет и дрожек, вы переезжаете на Каменный остров, и здесь вас уже не покидает ощущение, что вы за городом. Каждый дом — будь то хоть деревянная избушка не больше будки сборщика пошлины — уютно окружен цветником и прячется в сени деревьев. Чем дальше на север, тем больше любовь жителей к цветам. В тропических странах деревья сажают для тени, а здесь разбивают сады ради цветов и благоухания, ради ярких недолговечных красок, по которым глаза соскучились за шесть снежных месяцев. Нигде три месяца не вмещают столько лета, как здесь.
Я собирался было сравнить дороги на этих островах с восточной частью Евклидовой улицы в Кливленде, Огайо, однако там и строения, и участки вид имеют более величественный. Русские виллы — или как их здесь называют дачи — деревянные и выстроены без учета архитектурного стиля. Однако это причудливые, уютные, беспорядочные и живописные домики. Кое-где виднеются настоящие швейцарские шале с резными балконами. Среди самых красивых дач — настоящие деревянные дома, сложенные из обструганных и окрашенных бревен одинакового размера, заходящих одно на другое в углах срубов. Лучшего образца для американского сельского дома, особенно в Западных штатах, не найти, но у нас победила любовь к кирпично-красному цвету. Я слышал, что в России слова “красный” и “красивый” — синонимы. Мы, американцы, думаем так же. Помню, мое внимание привлек один дом где-то между Милуоки и Расином. Он был ярко-красного цвета и напоминал раскаленную печь для обжига извести. Многие дачные домики тоже выкрашены в красный цвет. Нередко над входом красуется летний навес из полосатой парусины в форме шатра, а под каждым окном прибита полка, уставленная горшками с экзотическими цветами.
На берегу Каменного острова стоит Летний театр, где играют французские водевили. Напротив — Елагин остров; здесь император выстроил себе виллу, окруженную садом, — чудо образцового порядка и элегантности. Со всех сторон через просветы в листве деревьев проблескивают чистые зеленоватые воды невских рукавов. Как будто этого лабиринта, образованного водными излучинами, недостаточно, на островах вырыты искусственные озера, насыпаны холмы и кряжи. Проехав миль пять-шесть через волшебные островные предместья, вы попадете на оконечность Крестовского острова, омываемую водами залива. Здесь можно полюбоваться тем, как солнце заходит над Финляндией и восходит над Ладожским озером.
Если вы решите все это осмотреть, не забудьте захватить с собой пальто: хотя термометр иногда целый день показывает 90 градусов по Фаренгейту в тени, вечер приносит с собой свежий холодный воздух. Я пренебрег петербургским обычаем и простудился. До полуночи на островах царит веселое оживление. Здесь торгуют фальшивой минеральной водой, поют фальшивые тирольцы и настоящие цыгане, танцуют свои танцы русские. На открытом воздухе разрешается курить. В павильонах продают бренди, квас, шампанское и немецкое пиво. Небольшие пароходики, курсирующие между островами и Летним садом, перегружены, и последние гуляки добираются до дома только к утру.
Прежде чем покинуть Россию, позвольте мне добавить еще несколько отдельных зарисовок к общей картине Санкт-Петербурга и его окрестностей, которую я попытался развернуть перед читателем. Описание мое, однако, будет далеко не исчерпывающим, поскольку это не входит в мои намерения. Я надеюсь более основательно подготовиться к своему визиту и через несколько лет вновь посетить Россию, чтобы неспешно все осмотреть.
Самое красивое здание в России — и во всей Северной Европе — это Исаакиевский собор. Строительство собора началось в 1826 году на месте бывшего храма, возведенного при Екатерине II и Павле, и продолжалось вплоть до июня 1858 года, когда состоялось его освящение. Для завершения этого грандиозного проекта потребовалось тридцать два года работы. Строительство субсидировалось из бездонной царской казны, и общие затраты составили 99 миллионов рублей, или 67 500 000 долларов — правда, большую часть этой суммы (так же, как и в наших правительственных контрактах) можно вписать в графу “мелкое воровство и кража”.
На другом берегу Невы в восточной части Васильевского острова стоят два оштукатуренных здания, это Академия наук и Академия художеств. Прежде чем направиться к ним, задержимся перед знаменитой статуей Петра Великого работы скульптора Фальконе. Повидав творение Кларка Миллза — статую генерала Джексона на коне, застывшем на задних ногах, которую наши просвещенные законодатели признали лучшей в мире, я не ждал многого от Петра, ведь конь последнего не столь высоко вознесся на дыбы, а хвост его касается земли, что, по мнению вышеупомянутых ценителей искусства, является большим недостатком. Однако, когда я увидел, что Петр сидит верхом на коне как человек, а не как деревянный манекен и что его конь застыл в положении, которое он мог бы сохранить на мгновение, не свалившись на спину, то решил, что слишком поторопился с выводами. Длинный хвост коня и извивающаяся под его копытами змея очевидно необходимы, чтобы сохранить равновесие статуи, и придают ей устойчивость без ущерба для правдоподобия. Генерал Джексон, с другой стороны, не приемлет подобной помощи. Позаимствовав у Франкони одну из его цирковых лошадей, умеющих ходить на задних ногах, он не нуждается ни в змее, ни в конском хвосте. Тем не менее боюсь, что любой беспристрастный судья признает Петра лучшим наездником.
Академия наук открыта для публики лишь по понедельникам. Не зная этого, я выбрал для визита неудачное время и не смог увидеть интересную зоологическую коллекцию, в том числе сибирского мамонта, которого нашли вмерзшим в лед на реке Лене. В зоологическом кабинете в Москве также имеется скелет мастодонта, правда меньше того, что ранее хранился в филадельфийском музее. Российская академия наук — это правительственное учреждение, в обязанности которого входит организация всех геологических, топографических и астрономических начинаний, а также надзор за их осуществлением. Возглавляет Академию президент, граф Блудов, к которому у меня было рекомендательное письмо, но я не имел счастья с ним познакомиться, поскольку он где-то путешествовал.
Успехи Академии художеств пока невелики. Россия подготовила нескольких хороших скульпторов, но ни одного первоклассного живописца. Даже Брюллов, которого обычно причисляют к сонму гениев и который на самом деле был художником незаурядных способностей, кажется поверхностным рядом с великими старыми мастерами. В галерее русского искусства в Эрмитаже меня особенно поразила грубая, неестественная манера, общая для разных художников, будь то пейзажисты или портретисты. Изображенный на одной из картин шторм на Черном море сливается в сплошную желто-зеленую массу. Некоторые пейзажи Кавказа, правда, написаны весьма тонко и смело, хотя и им не хватает обаяния цвета. Ни один другой народ не гордится так своими великими сынами, как Россия, и, возможно, ни в одной стране истинно великий художник не удостоился бы столь щедрой поддержки, но для появления великих художников одних Академий мало. Напротив, они скорее мешают тому свободному, самопроизвольному развитию, которое необходимо искусству и без которого оно никогда не создаст ничего великого и вечного.
Ближе к западной оконечности Васильевского острова располагается еще одно учреждение, без сомнения наиболее совершенное в своем роде в мире, — Горный институт. Основал его Петр Первый с целью подготовки горных инженеров для постепенной разработки полезных ископаемых в России, и сегодня вряд ли возможно переоценить его значение и пользу для страны. Почти все громадное здание отведено под коллекции минералов, модели самых разнообразных машин, используемых в горном деле, и макеты всех основных шахт с шахтными стволами, штольнями и жилами руды, созданные с удивительным тщанием и мастерством. Коллекция минералов демонстрирует великолепное разнообразие природных богатств. Есть в ней знаменитый уральский самородок — кусок чистого золота в восемьдесят фунтов; обломок малахита весом в четыре тысячи фунтов; идеальный берилл шести фунтов весом и ценой в тридцать тысяч долларов; щетки темно-лилового аметиста; гигантские глыбы яшмы всевозможных цветов и оттенков; плиты драгоценного мрамора и глыбы гранита и порфира вместе с рудными минералами — платиной, серебром, медью и железом — яркими и прекрасными дýхами, ожидающими, когда огонь высвободит их из сумеречных узилищ. Несколько просторных залов заняты этими редчайшими и ценнейшими образцами.
После того как мы осмотрели модели машин, зданий и шахт, старый солдат провел нас в подвал, вручил каждому длинную восковую свечу и отпер тяжелую железную дверь. Как только мы вошли, дверь захлопнулась. Словно по волшебству, мы оказались в чреве угольной шахты — в узком петляющем стволе с поперечными пластами глины, угля и осыпающегося сланца. Здесь представлено все разнообразие падений, залеганий и типов угольных пластов. Затем мы оказались в настоящем подземном лабиринте — в шахтах, где добывается серебро, свинец, медь, золото и железо, причем их было не отличить от настоящих. Поразительно точную имитацию природы довершала влажность почвы, из-за которой воздух в переходах был сырым и холодным. Помимо прочего в этом подземном мире можно было увидеть открытые карьеры (весьма незначительной глубины, разумеется) и различные способы связи горняков с поверхностью. По правде сказать, Горный институт от начала до конца — это одно из наиболее всесторонне продуманных и практических учреждений, когда-либо мною виденных.
На Аптекарском острове, прямо за Троицким мостом, находится бревенчатый дом Петра Великого — его первая резиденция в молодой столице. В нем всего три комнаты. Для лучшей сохранности дом обнесли кирпичными стенами и накрыли крышей, так что старая изба превратилась в своего рода святыню, место поклонения, куда стекаются толпы набожных русских. Главная комната на самом деле представляет собой некое святилище, стены которого увешаны священными картинками, а воздух нагрелся от дюжины горящих свечей. Когда я вошел в эту комнату, она была заполнена простолюдинами, которые кланялись, крестились, бормотали молитвы и зажигали тонкие восковые свечи, причем стояла такая духота и такой сильный запах елея, что я был вынужден немедленно ретироваться. Хранитель — очевидно, человек семейный — при виде серебряной монеты отпер внутренние комнаты и показал мне простой стол и стулья, изготовленные самим Петром, а также видавший виды парус с его бота. В конце дома стоял и сам ботик — легкое, аккуратное остроносое судно длиной около пятнадцати футов, которое Брейстед внимательно осмотрел глазом моряка и признал “сработанным на славу”. Хорошо, если бы все подмастерья сегодня учились своему ремеслу так, как мастер Петр из Саардама. Удивительно, однако ж, что человек, который отнял власть у русских священнослужителей и силой выкорчевал множество старых обычаев и суеверий, пользуется сегодня почитанием, достойным святого, хотя сам не был канонизирован.
Я не приглашаю читателей войти со мной в Казанский, Преображенский, Смольный соборы или в собор Александра Невского. Все они вполне современны по своему виду, если не считать татарских, украшенных звездами куполов у трех последних. В соборе Александра Невского находится усыпальница Суворова, а также гробница из литого серебра весом в пять тысяч фунтов с останками святого, которому посвящен храм. Ранее мощи хранились в монастыре на берегу Волги, пока Петр Великий не повелел перенести их в столицу. Вскоре после этого святой исчез и был обнаружен на старом месте — недовольный (как говорили монахи) своим переселением. Тем не менее Петр приказал снова перенести мощи в столицу и пригрозил строжайше наказать монахов, если те будут плохо их караулить. Стоит ли говорить, что святой с этих пор вел себя совершенно спокойно. В Неаполе, занятом французами, произошло подобное чудо, когда у святого Януария вдруг заструилась кровь.
За Гостиным двором расположен странный рынок, известный среди жителей Петербурга как Апраксин двор или из-за сомнительной чистоты его ларьков, продавцов и покупателей как Вшивая биржа. Однако стоит все же преодолеть сомнения, которые, естественно, вызывает такое название, и осмотреть его. Это рынок старья или базар, такой же как московские, но превосходящий их по размеру и насчитывающий свыше пяти тысяч лавок. Пройдя всего несколько шагов от шумной Садовой улицы, вы окажетесь посреди странного, обшарпанного, похожего на руины города, тишину которого нарушают лишь крики «Чем вас порадовать, барин?», «Отличные матрасы!», «Очень дешевая карета», «Иконы! Полюбуйтесь! Святой Николай!», «Железные обода — подходите!», «Сабли!», «Медные самовары — покупайте!» etc. Рынок поделен на отдельные ряды, но торговля ведется хаотично, и каждый предлагает вам то, что имеет, хотя многие товары вы скорее всего никогда не купите. С первого взгляда на нас можно было догадаться, что мы всего лишь любопытствующие иностранцы, но нам все равно настойчиво предлагали купить старые одеяла, кожу, ржавое железо, мебель для дома, сани, соленую рыбу, киоты, кресты, картины, не говоря уж о старых засаленных кафтанах и драных шляпах, дотронуться до которых — настоящий подвиг. Судя по внушительным размерам и разнообразию базаров в России, русские — страстные покупатели. Несколько рядов на Вшивой бирже отведены дешевым закускам: здесь подают чай, квас, рыбу, варенную в масле, черный хлеб и свежие огурцы. Другие завалены сухими фруктами и овощами всех сортов, и это решительно наиболее приятное место.
Фруктовые лавки на Невском проспекте готовят вам приятный сюрприз. Оттуда доносится муксусный аромат золотых дынь, долетает дыхание персиков, слив, винограда, апельсинов и свежих фиг, которые выставлены в витрине в таком изобилии, словно плоды созрели в этих краях. Все фрукты выращены в теплицах, и я не рискнул спросить цену. Роскошь такого рода легче всего извинить.
Ботанический сад, где я провел день, обладает одной из лучших в Европе коллекций тропических растений. Здесь на широте 60 градусов можно прогуляться вдоль аллеи, образованной пальмами высотой в шестьдесят футов, под древовидными папоротниками и бананами, возле прудов с лотосами и индийскими лилиями, по берегам, поросшим великолепными орхидеями, и насладиться самыми богатыми и теплыми ароматами. Гигантские оранжереи протянулись не менее чем на полторы мили. Короткое лето, длинная темная северная зима требуют особого ухода за растениями — этими детьми солнца. В течение трех теплых месяцев происходит их выгонка: они вырастают настолько, насколько могли бы вырасти за шесть месяцев, и их продуктивная способность поддерживается на нормальном уровне. Когда результат достигнут, растение разрастается столь же устойчиво, как в более благоприятном климате. Пальмы относятся к особо благородным экземплярам. Один из видов пальмы (кажется, phoenix) был в цвету — явление на такой широте неслыханное.
Пароходы, отправляющиеся из Кронштадта в Штеттин и Любек, были до отказа заполнены русскими, которые целыми семьями направлялись за границу, — билеты на них были распроданы за несколько недель вперед. Поэтому я на несколько дней сократил свое пребывание в Петербурге и купил места в казенном дилижансе, который следовал через Нарву и Ригу до прусской границы. Для того чтобы покинуть пределы России, требуется выправить специальный паспорт, а также исполнить давно установленную формальность — троекратно поместить в газете извещение об отъезде. Как положено, наши имена — в слегка искаженном виде и с указанием “американские подданные” — появились в списке отбывающих путешественников, после чего мы получили бумагу с печатью, подтверждающую, что кредиторов, требующих нас к ответу, не нашлось, и отправились в паспортную канцелярию. Процедура оказалась длинной и несколько утомительной, однако чиновники, большинство из которых говорили на трех или четырех языках, вели себя чрезвычайно вежливо и предупредительно, и через несколько часов все было в порядке. Никто здесь не требовал чаевых; правда, казенные сборы и без того велики: мы заплатили без малого десять рублей. После получения паспорта позволяется оставаться в стране еще три недели, таким образом извещение об отъезде, публикующееся ради уведомления возможных кредиторов, практического смысла не имеет.
Система паспортов в России ранее была намного более строгой для подданных империи, чем для иностранцев. В царствование Николая за право покинуть пределы России нужно было заплатить не менее пятидесяти рублей, причем в разрешении нередко отказывали. С дворян и людей состоятельных взымалась более высокая пошлина. В 1845 году в Германии я повстречал одного русского, который заплатил пятьсот рублей за год пребывания за границей. Говорят, ежегодная пошлина князя Демидова достигала не менее пятидесяти тысяч рублей. Хотя сам Николай много путешествовал, он, кажется, пожелал лишить своих подданных такой возможности, опасаясь влияния на них чужих обычаев и идей. Александр, с другой стороны, доверяет глубокому национальному чувству русских и не только не ограничивает, но и поощряет путешествия. Дворянину или мещанину паспорт сегодня обходится в пять рублей, в то время как купец, отправляющийся за границу по делам, платит лишь один рубль. В результате летом 1858 года толпы русских хлынули во Францию, Германию и Италию, и из тех господ, которых я надеялся увидеть, никого не оказалось на месте. <…>
Мы заняли места в дилижансе в шесть часов жарким летним вечером, когда солнцу оставалось еще три часа светить над горизонтом. Моим спутником оказался французский купец из Москвы — молодой человек двадцати четырех лет, бледный, с глубоко запавшими глазами, острыми коленями и уже заметной плешью. Неприятно сидеть в такой близости к человеку, чье тело преждевременно разрушилось под воздействием пороков, но путешественники не вправе выбирать себе спутников или соседей. Я попробовал испытать ум француза при помощи обычных своих приемов, пытаясь определить, тлеют ли еще искры в этой куче пепла, но не получил в награду никаких утешительных результатов. Он обожал Луи Наполеона и провозгласил, что именно ему Россия обязана отменой крепостной зависимости, ибо он тайно склонил к этому Александра II. Он настолько несвязно рассуждал по поводу самых общеизвестных предметов, касающихся России, что я скоро в отчаянии от него отступился. Помимо этого у него была неприятная привычка называть любое место, кроме Москвы “там”, (là-bas). Берлин, Париж, Константинополь, Америка, Санкт-Петербург — все они были “там”. “Где?” — спрашивал я раздраженно, и в ответ слышал: “Ну там”. За двадцать четыре часа я до тошноты пресытился подобной беседой, после чего мы заговаривали друг с другом не чаще чем раз в три часа.
Брейстеду повезло немногим более. Его соседом по coupé(всего в дилижансе четыре места для пассажиров) оказался богатый русский, страдавший жестоким приступом диспепсии. Чтобы облегчить страдания, он пил чай и поглощал в огромных количествах сметану. Когда речь заходила о его желудке, он неизменно впадал в ипохондрию. Он ел столько же, сколько трое других пассажиров, взятых вместе, и при этом постоянно сетовал на потерю аппетита. По его словам, в былые времена он съедал жареную индейку за один присест, но сейчас мясо для него смерти подобно. Тем не менее, когда на очередной станции перед нами поставили целое блюдо котлет, наш спутник уселся за стол с решительностью самоубийцы и съел такое их количество, которое (согласно его собственной теории) вполне могло стать причиной смерти. Он честно признался, что в молодые годы растратил большое состояние и взялся за работу лишь под давлением обстоятельств, правда с тех пор весьма преуспел. Как бы то ни было, он был человеком умным, с богатым жизненным опытом, и чем дольше мы его наблюдали, тем больше появлялось у нас оснований испытывать к нему симпатию. История его жизни, которую он мне поведал, не умолчав даже о самых интимных ее сторонах, была гораздо интереснее, чем можно было ожидать. Сам того не зная, он дал мне ответ на некоторые из многочисленных загадок, которые загадали его племя и пол. Полная и подлинная история одной жизни стоит всех книг, когда-либо написанных о человеческой природе. Это факт, значение которого невозможно переоценить.
Покинув столицу, первые три часа мы ехали вдоль Финского залива в сторону Петергофа, мимо прелестных парков и вилл, где проводят лето богатые петербуржцы. Это, главным образом, деревянные дома обычной архитектуры, но, кажется, весьма уютные и удобные. Парки почти везде разбиты в английском стиле: склоны, поросшие свежим дерном, деревья с кронами естественной формы, извилистые дорожки и яркие цветочные клумбы. На протяжении пятнадцати миль эта прелестная диорама летних дворцов открывалась нашему взору слева от дороги, тогда как по правую руку простиралась широкая синь залива — от сияющих куполов города до смутных очертаний омытой волнами крепости Кронштадт. В Стрельне мы свернули налево и направились по низкой Эстонской равнине в сторону Нарвы. Почтовые станции на этой старой дороге несравнимо хуже тех, что на новом тракте из Варшавы в Москву, хотя и здесь мы получали все необходимое, а хозяева говорили по-немецки лучше, чем по-русски. <…>
В Ямбурге, довольно большом городе на реке Луга, мы решили воспользоваться получасовой остановкой и искупаться. Мы были посредине реки, когда увидели проезжающий дилижанс. Кондуктор любезно подождал нас на другом берегу и извинился за то, что пустился в путь, объяснив это тем, что не узнал нас без одежды. Он не первый человек, который смотрит на сюртук, а не на лицо. Еще через два часа мы добрались до Нарвы.