Эссе о принудительном счастье. Фрагменты книги
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 3, 2006
Перевод Наталья Мавлевич
Паскаль Брюкнер[1]
Негласная повинность
В 1738 году молодой Мирабо написал своему другу Вовенаргу письмо, в котором упрекает его за то, что тот живет как придется, одним днем и не строит планов, как достичь счастья: «Как же так, дорогой мой, вы все время думаете, работаете, нет таких высот, которые были бы недоступны вашей мысли, но вам не приходит в голову составить точный план, который приведет вас к тому, что должно составлять единственную цель нашей жизни, — к счастью». И Мирабо излагает своему скептически настроенному адресату принципы, которыми руководствуется сам: избавиться от предрассудков, быть веселым и не поддаваться дурному настроению, следовать своим склонностям, заботясь об их чистоте[2]. Можно посмеяться над таким ребячеством. Мирабо, сын своего века, вознамерившегося сотворить человека заново и уничтожить язвы старого режима, стремиться к счастью так же, как другие до него стремились к спасению души.
Сильно ли мы изменились? Представим себе нынешних мирабо — молодых мужчин и женщин из всех слоев общества с самыми разными убеждениями, которые захотели бы открыть новую эру и забыть о руинах чудовищного XX века. Они жадно ринулись бы отстаивать свои права и, прежде всего, право строить жизнь по собственному усмотрению, уверенные, что каждому из них причитается полная мера всех благ. «Будьте счастливы!» — слышали они с раннего детства, ибо в наши дни детей растят не ради того, чтобы передать им некие нравственные или духовные ценности, а ради того, чтобы приумножить число процветающих обитателей нашей планеты.
Будьте счастливы! Есть ли предписание более парадоксальное, более ужасное, при всей кажущейся доброжелательности? Трудно выполнить столь беспредметный наказ. Ибо как узнать, счастлив ты или нет? Кто определяет нормы? Почему непременно, обязательно надо быть счастливым? И как быть с теми, кто сокрушенно признается: у меня не получается?
Словом, такое удовольствие очень скоро стало бы для наших молодых людей тяжкой обузой: ведя бухгалтерию своих удач и неудач, они убедились бы, что, чем настойчивее они преследуют счастье, тем упорнее оно от них ускользает. Вполне естественно, они пожелали бы обладать совокупностью всяческих успехов: в делах, в любви, в обществе, в семейной жизни, да еще и получать полное моральное удовлетворение в придачу. Как будто прославляемый современной цивилизацией процесс освобождения личности должен, как алмазной диадемой, увенчаться счастьем. Но старания собрать все в охапку идут прахом. Так что грядущее блаженство начнет казаться не благой вестью, а долгом перед каким-то безликим божеством, перед которым надо все время оправдываться. Обещанные чудеса поступают бессистемно и скупо, как из капельницы, и от этого горше становится ожидание, сильнее — разочарование. Наши молодые люди будут корить себя за то, что не вписываются в установленные нормы, отклоняются от правил. Мирабо, тот еще мог мечтать, строить фантастические планы. Через триста лет восторженные грезы просвещенного аристократа превратились в повинность. Ныне у нас есть все права, кроме права не быть счастливым.
Нет ничего более расплывчатого, чем понятие счастья; само это старое, потасканное, фальшивое слово впору изгнать из языка. С глубокой древности люди только и делают, что спорят и ссорятся между собой, выясняя, что же такое счастье. Уже Блаженный Августин приводит 289 различных его толкований, в век Просвещения о нем написано около полусотни трактатов, мы же постоянно проецируем на прошедшие времена и другие культуры ту идею о счастье и ту озабоченность им, которые свойственны исключительно нам самим. В самой природе этого понятия есть нечто загадочное, нечто питающее бесконечные, противоречивые суждения, оно подобно воде, способной заполнить любую емкость, но нет такой емкости, которая полностью исчерпала бы его. Счастье можно извлечь из деяния и созерцания, из душевного и физического комфорта, из богатства и бедности, из добродетели и порока. Разговоры о счастье, говорил Дидро, дают представление лишь о самом говорящем. Но нас будет интересовать другое — то страстное стремление к счастью, которым одержима западная цивилизация начиная с французской и американской революций.
Планы счастливой жизни наталкиваются по меньшей мере на три парадокса. Во-первых, как уже было сказано, понятие счастья слишком неопределенно. Во-вторых, едва счастье достигнуто, как оно сменяется скукой и апатией (с этой точки зрения идеалом была бы утоленная, но постоянно возобновляющаяся жажда счастья, только тогда можно избежать как отчаяния, так и пресыщения). И, наконец, непрерывное счастье настолько исключает всякое страдание, что делает человека безоружным перед ним, если оно все же возникает.
Первое обстоятельство, то есть абстрактность понятия, объясняет притягательность счастья и тревожность, которой оно сопровождается. Мало того, что мы не очень доверяем повсеместно предлагаемому счастью из готового комплекта деталей, но мы вообще никогда не можем быть уверены, что действительно счастливы. Если задаешься вопросом, значит, что-то не так. Культ счастья порождает также конформизм и зависть, два недуга демократического общества, иначе говоря, погоню за модными удовольствиями и повышенное внимание к избранным, баловням судьбы.
Второе, то есть забота о поддержании благополучия, утвердилось в современной, светской Европе вместе с торжеством посредственности — явлением, возникшим на заре Нового времени и означающим, что место Бога заняла сведенная к обыденности мирская жизнь. Посредственность — это победа буржуазных ценностей: заурядности, пресности, пошлости.
Наконец, установка на исключение страдания приводит к противоположным результатам: оно оказывается стержнем всей системы. Современный человек страдает оттого, что не желает страдать, подобно тому, как может стать болезнью стремление к абсолютному здоровью. Наше время являет миру странное зрелище: все общество поголовно исповедует гедонизм, и при этом любая малость терзает людей и портит им жизнь. Несчастье — это не просто беда, а гораздо хуже — неудавшееся счастье.
Итак, под принудительным счастьем я понимаю свойственную второй половине ХХ века идеологию, которая понуждает рассматривать все с позиции приятности/неприятности, навязываемую нам эйфорию, которая с позором изгоняет или брезгливо отстраняет всех, кто почему-либо ее не испытывает. Предусмотрено двойное обязательство: с одной стороны, превратить свою жизнь в рай, с другой — корить себя, если не можешь этого достичь. Таким образом, извращается едва ли не лучшее завоевание человечества — предоставленная каждому возможность устраивать свою судьбу и улучшать условия своего существования. Как случилось, что право на счастье, центральная и самая смелая идея Просвещения, превратилось в догму, в жесткий кодекс? Именно это мы и попытаемся проследить.
Толкований высшего блага бесконечно много, коллективное сознание связывает его то со здоровьем, то с богатством, то с красотой, то с комфортом, то с успехом — тьма талисманов, которые должны завлечь его, как птичку приманка. Постепенно средства возводятся в ранг цели и одно за другим признаются несостоятельными, поскольку не обеспечивают искомого блага. Жертвы плачевного недоразумения, мы, употребляя средства, которые должны бы привести нас к счастью, часто лишь удаляемся от него. И потому сплошь и рядом заблуждаемся, считая, что его можно требовать как нечто причитающееся нам, ему можно научиться как какому-нибудь школьному предмету, что оно покупается, имеет выразимую в деньгах цену, что другие знают верный рецепт счастья и достаточно им подражать, чтобы урвать порцию и себе.
Вопреки ходульному выражению, на все лады повторяемому со времен Аристотеля — хотя он имел в виду нечто иное, — далеко не всем людям и не всегда было свойственно стремиться к счастью; это черта западной цивилизации, имеющая определенные исторические координаты. Кроме счастья в той же культуре существуют и другие ценности: свобода, справедливость, любовь, дружба, — которые могут выдвигаться на первое место. Что, кроме самых общих, а потому пустых слов, можно сказать о том, каковы устремления всех людей на земле от начала времен? Мы ничего не имеем против счастья, речь идет не о самом этом хрупком чувстве, а о его превращении в какой-то коллективный наркотик, который все обязаны принимать в том или ином виде — химическом, духовном, психологическом, информационном, религиозном. Меж тем как самые глубокие и изощренные науки и философские школы признают, что бессильны гарантировать счастье целым народам или отдельным лицам. Каждый раз, когда оно касается нас, мы ощущаем его как некую благодать, особую милость, а не как следствие точного расчета или продуманного поведения. И, быть может, именно оттого, что мечта обрести совершенное Счастье с большой буквы неосуществима, мы особенно ценим хорошие стороны бытия: удовольствия, удачу, везение.
А молодому Мирабо я бы ответил так: «Я слишком люблю жизнь, чтобы желать одного лишь счастья».
Составляющие счастья
Мы все здесь
счастливы.
Кубинский
лозунг
Касторама —
спутник счастья.
Французская
реклама
Далай-лама
счастлив и источает счастье.
Далай-лама и
Говард Катлер.
Искусство быть
счастливым.
Проснувшись утром, мы можем выбирать: быть в хорошем настроении или в плохом. Такой выбор всегда существует. Линкольн
говорил, что люди способны быть настолько сами захотят. Тверди себе: «Все отлично, жизнь прекрасна, я выбираю счастье». Ты можешь быть творцом собственного счастья, вменить себе в долг быть счастливым. Составь список положительных, оптимистических мыслей и повторяй их по несколько раз в день.
Сила положительных мыслей.
В 1929 году Фрейд опубликовал работу «Неудовлетворенность в культуре», в которой утверждал, что счастье невозможно. С одной стороны, чтобы жить в обществе, человек вынужден отказываться от части своих желаний (ведь любая культура строится на подавлении инстинктов), и эта часть все время увеличивается. С другой стороны, его постоянно подстерегают несчастья, источником которых могут быть и природа, и здоровье, и отношения с другими людьми. «В план «Творения», — заключает Фрейд, — не входило, чтобы человек был счастлив. То, что мы называем счастьем, есть, в соответствии с самым точным смыслом этого слова, удовлетворение, обычно внезапное, какого-нибудь достигшего большой степени напряженности желания и, в силу самой своей природы, может быть лишь эпизодическим феноменом»[3].
Итак, то, что представлялось химерическим отцу психоанализа, стало всего полвека спустя чуть ли не долгом. Дело в том, что за это время произошли две революции. Во-первых, капитализм из системы производства, основанной на труде и накоплении, превратился в систему потребления, которое предполагает расходы и, более того, расточительство. Этот новый принцип не отторгает удовольствие, а, напротив, органично включает его, стирая антагонизм между экономической машиной и нашими аппетитами и даже делая их двигателем развития. Главное же — западное общество, миновав первоначальный, авторитарный период демократии, утратило жесткий сословный каркас, и человек получил полную автономию. Став «свободным», он лишился выбора: поскольку на дороге в Эдем не осталось препятствий, он, так сказать, «обречен» на счастье, или, если выразиться иначе, если он не счастлив, то ему остается пенять на себя.
В ХХ веке идея счастья получила двоякое толкование: в демократических странах она выражается в ненасытной жажде всяческих наслаждений (всего пятнадцать лет отделяют освобождение Освенцима от начала потребительского бума в Европе и Америке), тогда как в коммунистическом мире растворяется в официально предписанном всем благоденствии. Сколько людей загублено с намерением облагодетельствовать человечество и насильно привести его к совершенству! Став частью политической доктрины, счастье превратилось в страшное оружие массового уничтожения. Никакие жертвы, никакие чистки человеческого стада не кажутся чрезмерными, если их цель — светлое будущее. Грядущая идиллия обернулась кошмаром.
Однако предметом наших теперешних размышлений будет не известный всем разгул тоталитаризма и не торжество принуждения, описанное Оруэллом или вымышленное Хаксли (хотя многие черты нашего общества напоминают романы «О дивный новый мир» или «1984»). Мы займемся другим явлением, свойственным индустриальной эре и связанным с постоянным стремлением жить лучше. Если прежде долг заявлял о себе в категориях закона и необходимых усилий, то теперь он словно бы кокетливо заигрывает с нами, неотступно, как ангел-хранитель, следует за каждым и нашептывает: смотри не забудь быть счастливым! Антиутопии нападали на слишком безупречный строй, в котором все расписано по часам; мы же носим неумолимые часы внутри себя.
(См. далее бумажную версию)