Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 12, 2006
Иоанна Ольчак-Роникер. В саду памяти / Пер. с польск. Е. Твердисловой. — М.: НЛО, 2006
Есть непререкаемая и немного скучная красота родовых саг. «В саду памяти» — документальная сага, повествование в ней не мелодраматизировано и не блещет литературными красотами, — тем лучше. Чем же эта книга привлекла читателей настолько, что в Польше она отмечена одной из главных литературных премий в 2002 году и уже переведена в Британии, Франции и России? Виной тому не только премиальный сюжет и политкорректность. Весьма умеренных достоинств книга, подобно рогатому копью древних саг, угодила в целый ряд болевых точек и красноречивых умолчаний новоевропейской истории, вынуждая читателя временами сопереживать, но еще чаще — задумываться. И дело здесь не в «непроговоренности» каких-то тем (как полагает переводчица Елена Твердислова), а в их образцово-показательной недодуманности, в «заболтанности» реальных проблем. С такими или сякими мифами в любом обществе жить сподручнее (дураков на свете не было бы так много, если бы это не было так выгодно), но это и наказуемо, причем периодически (оттого большая История действует посредством поколений, как шахматист, сметающий фигуры с доски и начинающий следующую партию в бесконечном турнире).
Успешному телесценаристу Иоанне Ольчак-Роникер очень не хотелось писать эту книгу, и, может, поэтому она, в общем, удалась. Энергия нежелания уберегла ее от множества искушений. Автор понимала, что в предпринятой ею реконструкции истории собственного рода все будут ждать от нее соответствия своим представлениям. И кому какое было бы до этого дело, кроме родни, если бы речь не шла о драматической истории ассимиляции польских евреев на живых примерах на протяжении полутора веков? А тут уж шаг вправо, шаг влево приравнивается к побегу на минном поле.
Фабула в общих чертах такова: семейство венских талмудистов и раввинов реформаторского направления породнилось с семейством варшавских купцов (ум — с деньгами, идеализм — с практицизмом, безволие — с фантастической живучестью). Любопытной особенностью именно этого рода оказалась сравнительная хрупкость мужского контингента: ранние смерти, банкротства, самоубийства, репрессии как плата за социальный авантюризм. Цементировали, сохраняли и оберегали во всех передрягах и трагедиях эту варшавско-краковскую ветвь Горвицев женщины. Ее фактическим учредителем и матриархом стала прабабка автора, оставшаяся почти без средств к существованию с девятью детьми на руках (в том числе с шестью «невестами») и сумевшая всех их поставить на ноги и встроить в польский социум, благодаря своей железной воле. Ее девизом сделался призыв «Выше голову!» — гибрид гордыни со стойкостью. А Моисееву веру предков ей заменил кодекс, который она всеми силами пыталась внушить собственным детям: «Учтивость, трудолюбие, дисциплина, выдержка! Вот к чему должны вы стремиться, если хотите стать людьми!» Плюс, конечно, обязательно дать образование всем детям, желательно высшее. Для достижения этой цели она не брезговала даже ростовщичеством, что порицалось ее родней, гораздо более благополучной. В конце концов усилия прабабки увенчались успехом — ей отошло настолько серьезное наследство, что материальные проблемы Горвицев были решены на два поколения вперед. Прабабкино состояние ввело их в слой привилегированной интеллигенции, позволяло получить желанное образование, путешествовать по Европе, смягчать взятками участь непутевых детей-революционеров и даже в годы оккупации откупаться от доносчиков и скрываться от нацистов, насколько это было возможно. На страницах мелькают имена Пшибышевского, Галчинского, Тувима, Корчака, Налковской, Пилсудского, Фрейда, Ленина, Дзержинского и многочисленной австро-англо-германо-голландско-французской родни Горвицев (по Ситроенов включительно).
Есть обаяние душистых и кокетливых «старых польских пань», перебирающих семейные архивы и фотоальбомы. И бабка, и мать Иоанны были довольно известными литераторами, но что-то помешало им написать семейную сагу. Гибель мужа, семейные драмы и неудачи в личной жизни, опаливший и травмировавший обеих огонь Холокоста, а может, и «скелет в шкафу» — непроясненность того, с чего начать, нежелание касаться вопроса собственного происхождения. Потому что для ортодоксальных евреев ассимилированные в той или иной степени «изменники», а для польских националистов — «перебежчики», явно или неявно ожидающие к себе особого отношения (когда окопы и госпитали предназначены преимущественно для обитателей «бедных далеких деревень и маленьких местечек»). Тема чрезвычайно болезненная и скользкая, но кто-то же должен был ее коснуться, в конце концов? Это сделала Иоанна Ольчак-Роникер, дочка поляка, ребенком пережившая Холокост и после войны имевшая смелость выйти замуж за немца. Преодолевая огромное внутреннее сопротивление, разблокируя травмированную войной память, инстинктивно отвращаясь от всякой фальши и патетики (в том числе в близких людях), она взялась за дело, вскоре поглотившее всю ее жизнь — но и вернувшее ее ей в полном объеме, без лакун и стыдливых умолчаний в прошлом и настоящем:
«Выходит, настало время избавиться от закодированного в наших генах, глубоко в душе скрытого чувства страха и стыда? Пора, пора заняться почти уже стертыми следами, оставленными на нашем пути». Или так: «Говоря в целом, выработать внутреннее согласие со своей судьбой, не опуская рук и сохраняя достоинство».
Вот как автор комментирует взгляды родного брата своей бабки, революционера-нелегала и коминтерновца, расстрелянного в Москве в 1937 году:
«Рецепт не быть презренным представлялся ему донельзя простым: Еврей, чтобы стать человеком, должен перестать быть евреем и стать… поляком. Оказывается, достаточно совершить лишь двойное предательство. Отречься от неассимилированных собратьев. То есть от собственных корней и своей истории, религии, традиций. Но еще и отказаться от себя самого, своей складывавшейся веками самобытности. Тщательно спрятать свое «я», свою психическую и интеллектуальную инакость, особенности своей культуры, изображать из себя кого-то другого, чтобы во всем поразительно походить на поляка.
Справиться с подобной мимикрией невозможно. Всегда останется чувство стыда. Так кого же имел в виду Макс? Себя? Свою семью? Они стыдились своего происхождения. Разумеется, не отказываясь от него там, где об этом хорошо знали. Но и тут старались поступком, словом, жестом быть на высоте и доказать, что они совершенны, то есть в совершенстве ощущают себя поляками и от еврейства избавились тоже совершенно. С эдаким наполовину стыдливым, наполовину горделивым выражением лица принимали они комплименты, которые отпускал в их адрес какой-нибудь действительный поляк, дружески похлопывая их по плечу. «Ты — настоящий поляк, в тебе ни на грош ничего от еврея, если бы я не знал, никогда бы не подумал, что… Всем бы евреям быть такими, как ты!»
Легче всего в такой ситуации скатиться к перечислению собственных болей и обид. В книге достается на орехи и русским империалистам, и католическим клерикалам, и польским антисемитам, целая глава отведена описанию истории духовной драмы и гибели родственника, польского военного летчика-добровольца в Британии: «Как поляк он испытывал на себе предательство всего мира. Как еврей — предательство поляков». Но Иоанна и сама чувствует, что не все здесь так просто, когда приводит выдержки из его писем: «Широким эхом отозвалось тут дезертирство евреев из польской армии. Я слышал об этом факте давно, и меня это нисколько не удивило, хотя время и способ решать подобные проблемы невозможно не осудить» — или: «Должен признаться, удовольствие, когда внизу полыхает немецкий город, — безумное». Автор книги транслирует расхожую благоглупость, что в воюющей Европе союзники обязаны были создать «зеленый коридор», через который эвакуировать всех евреев, обреченных на геноцид, — в том аду, свидетелем которого была сама! — где ее маленькая родственница под бомбежкой кричала родителям: «Скажите им! Пусть перестанут!»
Конечно, Иоанна Ольчак-Роникер не развязала и не могла развязать затянутые многоми поколениями узлы. Это не удалось даже ученице Карла Ясперса, блестящему политическому философу Ханне Арендт, демифологизировавшей и убедительно проанализировавшей на конкретно-историческом материале феномен антисемитизма (в частности, в разделе II капитального труда «Источники тоталитаризма»). Любопытно, что в России за последние 15 лет перевели и издали несколько ее книг, но читать их не стали: о морально-философских аспектах ответственной политики нам легче нести благонамеренную околесицу, чем задумываться, а о неудобных фактах вообще не знать.
Так автор саги «В саду памяти», доведя свое документальное повествование до 2000 года, может не обмолвиться ни словом о всплеске антисемитизма в ПНР в конце 1960-х и массовой эмиграции из нее евреев. Покойный Станислав Лем в одном из интервью удивлялся: евреев в Польше уже практически не осталось, ноль целых сколько-то сотых процента населения, ни в политике, ни в экономике, ни в массмедиа эти ноль целых не играют сколь-нибудь заметной роли, и вот парадокс — евреев нет, а антисемитизм есть. И напротив, помню, как мать моего товарища, вполне интеллигентная львовская еврейка, после введения военного положения в Польше заявила: «Так им и надо, этим полякам!» Когда, примерно в те же годы, французы сняли скандальный фильм «Шоах» (то есть Холокост, Катастрофа) о соучастии поляков в деле уничтожения евреев, поляки в долгу не остались и ответили документальным фильмом о коллаборационизме цвета французской творческой интеллигенции: Кокто на фуршете с офицерами гестапо, Пиаф, поющая для частей вермахта в своем гастрольном турне. Око за око. Все мы мастера указывать на бревно в чужом глазу, а в своем не замечать и соломинки. Этот изъян нашего зрения Ханна Арендт еще в ходе Второй мировой войны припечатала беспощадным утверждением: не немцем стыдно быть, а человеком.
Написавшей послесловие к книге переводчице Елене Твердисловой удобнее не помнить об аннексии Польшей, за компанию с Гитлером, Тешинской области Чехословакии в 1938 году — иначе как же тогда клеймить сговор Риббентропа с Молотовым, когда всего год спустя аналогичным образом поступили с Польшей? Не переводческое это дело — заниматься черно-белой публицистикой. Перевод, кстати, неплохой, хотя, видим, выполнен полькой, о чем свидетельствует масса полонизмов (типа «пускать по ветру мосты» — то есть взрывать, не сразу и сообразишь; или «произвести фурор на мужчин»; община — «гмина» и т. п.), а также чудовищные для русского слуха написания имен и названий (Кёльн — «Кологна», Нюрнберг — «Норымберг», принц Чарльз — «Карл», Питер Пэн — «Пан» и проч.).
И все же Иоанна Ольчак-Роникер написала книгу, нужную не только ей самой и ее родне и не только полякам, написала не только о непростых проблемах ассимиляции евреев (или кого-то еще), но также подала пример зрелого и трезвого отношения человека к собственному происхождению. И сделала это максимально искренне на сегодняшний день, попытавшись разрешить заодно убийственную шаламовскую «апорию» об опыте болезненном и бесполезном, отрицательном по определению. Диаметрально противоположное мнение относительно такого опыта было у кого-то из наших выдающихся филологов (у «мирного» Аверинцева или у воевавшего Лотмана — не имеет большого значения, у кого именно): непосильные испытания вынуждают человека стать или намного хуже, или намного лучше самого себя. Точнее не скажешь.
А возвращаясь к проблеме ассимиляции, существует одно очень изящное ее решение, принадлежащее одному польскому еврею, эмигрировавшему «за компанию» со всеми в Израиль и очень скоро вернувшемуся в Краков навсегда (художнику или литератору, не помню уже). Друзьям он объяснил это так: «Я не польский еврей. Я поляк. И еврей». Надо немало пережить, чтобы научиться так точно мыслить.
Игорь Клех