Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 12, 2006
Леонид Гиршович[1]
Поскольку неразрешимых проблем нет, то все, что не решаемо, по логике вещей перестает быть проблемой. Против рожна не попрешь. Иначе с равным успехом можно биться над проблемой обращения времени вспять с целью изменить ход истории, направив его в русло сослагательного наклонения. Дело политологов гадать, верят ли государственные мужи в то, что против рожна — попрешь, или все разговоры вокруг рождаемости — это нормальный политический карамболь: ударяешь по одному шару, а в лузу летит совсем другой. Я не имею в виду данного конкретного оратора. Это же относится и к фрау фон дер Ляйен, министру по делам семьи ФРГ, которая одержима идеей спасения этой самой семьи. Ведь, как известно, немецкая семья гибнет, Германия в опасности: вот-вот разразится демографическая катастрофа. Ныне бьющих в демографический набат европейских политиков пруд пруди. Их скоро можно будет пускать стенка на стенку с теми, кто бьет в экологический набат, благо они из разных политических лагерей.
Позволю себе высказать некоторые соображения о человеческом недороде в просвещенной Европе, к которой отношу и Россию, несмотря на «особенную стать» в графе особые приметы и то, что за единицу измерения принят «необщий аршин». Сужу я, надо сказать, на уровне совершенно обывательском, другого в моем случае быть не может. Но как раз остраненность и обеспечивает моему невежеству дистанцию, позволяя исходить из здравого смысла, подключая боковое зрение, чего специалист, присосавшийся к своей теме, лишен. Он — последний, кто заметит, что пациент мертв.
Здравый смысл мне говорит: все началось с того, что на одном из церковных соборов на вопрос, считать ли женщину человеком, был дан утвердительный ответ. Этому предшествовали дебаты, мнения отцов церкви разделились, пока не прозвучал следующий неоспоримый аргумент: коль скоро Сын Божий в Евангелиях зовется так же и Сыном Человеческим, то вторая сторона в этом браке, Дева Мария, — человек.
Прошло еще несколько столетий, прежде чем этот вердикт был осмыслен европейцами, а главное — европеянками. В какой-то момент европейская женщина осознала, что она «тоже человек», то есть тоже чуточку мужчина — в рассуждении культурных и социальных потребностей, которые всегда было принято считать мужскими (творческая самореализация, политическая сфера, физический отдых и т. п.). Знаменитое mot[2] о невозможности быть чуточку беременной легко перефразировать: невозможно чуточку не беременеть — чуточку быть мужчиной, а чуточку оставаться женщиной. Так женщина обрела право — не юридическое, но, что гораздо важней, нравственное — ограничивать свою природу в части деторождения. Говоря по-народному, предохраняться.
В двадцатые годы в СССР в ходу был термин «цвайкиндерсистем», позаимствованный оттуда, откуда Россия много чего заимствовала. Передовая семья в гигиеническом и культурном отношении: работа, досуг и воспитание двух веселых здоровых детей гармонически распределяются между обоими родителями. Этому противостоит старорежимный уклад: муж в клубе с сигарой (или в распивочной с цигаркой), а жену он добродетельно послал на три буквы. ККК: «Киндер-Кирхе-Кюхе»[3]. Бедняжка должна всех обстирать, всем приготовить обед, убраться, а тут дети по лавкам скачут, а тут им в компанию еще одного родить предстоит. Чем не иллюстрация к поэме Маяковского «Что такое хорошо и что такое плохо»?
«Планирование семьи» звучит прогрессивно, светло: отрасль планового хозяйства. Однако, допустив ограничение рождаемости, даже не важно, каким количеством детей, одним или пятью, человечество бросило вызов небу, наиболее дерзкий из всего, что можно себе представить. Нарушена первейшая заповедь: «Плодитесь, размножайтесь». Это то же, что и грех самоубийства: уход в самоволку посягает на исключительное право Командира перерезать нерв твоей жизни. Во всяком случае, так трактуется своеволие Онана, изливавшего семя на землю, чтобы не стать отцом.
Компромисс между божественным императивом «рожать под завязку» и желанием «пожить в свое удовольствие», достигнутый готовностью «немножечко рожать», носит промежуточный характер. К началу ХХI века женская эмансипация зашла очень далеко. Как потребитель, как субъект права, как творческая личность современная женщина уже близка к тому, чтобы стать мужчиной, если это звучит нарочито, пожалуйста: чтобы сравняться с мужчиной. Не скажу, что дело за малым, потому что дело за физиологией, а много это или мало — это очень субъективно, хотя общий знаменатель здесь не за горами, с учетом происходящего в медицине, биологии… словом, наука умеет много гитик.
Нет смысла развивать эту тему. Она уведет нас в дебри какой-нибудь антиутопии — к Олдосу Хаксли, а то и в мой последний роман, грешным делом. Возвращаемся к вопросу: как дедовским способом преодолеть недород человеческих существ, если это кому режет слух, пожалуйста: обеспечить прирост населения, поднять рождаемость.
Человеку свойственно обобщать свои впечатления, умножать на десять происходящее вблизи и, наоборот, не брать в расчет или приуменьшать все, что находится за пределами личного опыта. Допустим, мои наблюдения — немецкие наблюдения — идут вразрез со статистикой, мне неведомой. Но, во-первых, всегда можно отговориться тем, что есть обычная ложь, а есть статистика. Во-вторых, вопреки своей относительной малочисленности, моя «референтная группа» отражает тенденцию в обществе, принадлежа к наиболее активной его части, к головке, задающей тон: это мужчины и женщины с университетским образованием, на приличном жаловании, чей жизненный принцип: «От семнадцати до семидесяти мы все одинаковы».
В процентном выражении они в меньшинстве, но здесь качество переходит в количество. В конце концов, их тоже не так уж мало, их образ жизни призван вызывать у прочих слюноотделение. Это люди, чей подростковый эгоизм растянулся на десятилетия — отчасти поощряемый отеческой заботой государства о своих гражданах, но в огромной степени благодаря предчувствию, что каждому из них отпущен мафусаилов век. Впереди вся жизнь, средняя продолжительность которой с каждым годом возрастает, можно сказать, идет ноздря в ноздрю со старением. Да и старость видится седенькой, розовощекой — в ней полно своих радостей. Типологическое клише: старушка, вся в розовом, на глазах у облаченного в траур потомства бодро просаживает свои сбережения, путешествуя по курортам.
Правда, эта старушка нового типа, думающая о спасении души так же мало, как и о благополучии внуков, все же «приумножилась в потомстве», каковое делать это не спешит. Больше того, влюбляясь, знакомясь, сходясь, потомки предпочитают жить врозь, а совместным удовольствиям предаются по выходным («уик-энд супружество»).
Становясь профессионально и материально вровень с мужчиной, женщина приобретает мужские фобии в том, что касается семейной жизни. «Никогда, никогда не женись, мой друг, — вот тебе мой совет», — говорит князь Андрей Пьеру. Это же могла бы сказать современная княжна Марья Наташе. Современная женщина по утрам, потягиваясь, думает: «Какое счастье, я одна!»
Таковы женщины якобы наступающего матриархата — «якобы», ибо вне материнства матриархат — нонсенс. Детей заводят, как вскакивают в последний поезд, и какая-то часть потенциальных пассажирок намеренно опаздывает: одни боятся иметь детей, другие боятся их не иметь. Заметим, детей «заводят», а не «рожают»: это указывает на факультативность того, что составляло смысл жизни всех предыдущих поколений.
Однако еще не исчерпала себя и предшествовавшая нынешней ситуация «мужского двоебрачия», которую нельзя обойти вниманием, даром что свою актуальность она скоро утратит. Я имею в виду юридически признаваемый род мужского двоеженства, ставший возможным с укреплением светского брака и ослаблением брака, совершавшегося на небесах. В Западной Европе это приняло массовый характер лишь после сексуальной революции шестидесятых годов, о которой в Советском Союзе никто понятия не имел. В России Великая Сексуальная Революция либо совпала с Великой Октябрьской, либо была делом рук нигилистов, либо, что всего верней, замечательная русская свобода нравов есть пример тому, как «сельскохозяйственный пуризм» прекрасно уживается с «деревенским бесстыдством».
Как бы там ни было, СССР, не изведавший эйфории сексуальной революции, не знал и торжественной легитимации разводов, что, в частности, сделало возможным «двоеженство в законе». Сегодня это довольно распространенная матримониально-биографическая схема: на жизнь мужчины, как на шампур, насажены, одна за другой, две семьи. Когда дети от первого брака вырастают, их родитель образует новую семью, где он — «старый пес, но еще в соку», к тому же достигший определенного положения и благосостояния, — воспроизводит себя вторично. При заключении второго брака невеста младше жениха на двузначное число лет. Тем не менее ей уже за тридцать, позади вольная жизнь «сингла», впереди, как минимум, четверть века семейного счастья: дети, дом, в эпилоге — вдовство, как раз в том самом возрасте, когда это уже можно себе позволить.
Преимущества более позднего брака перед перспективой быть брошенной в климактерической фазе ослабили хваткость юных дев: с замужеством можно повременить. Но главное, почему «девицы на выданье» перевелись, это необратимый процесс унификации пола. Войдя во вкус мужской жизни с ее креативностью, почувствовав, что в этой креативности она ничем мужчине не уступает, женщина усваивает и мужское отношение к браку. Нежелание обременять себя семьей, детьми присуще мужчине на бытовом уровне с тех пор, как романтический порыв к свободе пришел на смену патриархальному сознанию (что бы ни лежало в его основе, «способ производства» или близость к природе, отождествляемой с Богом). Следуя политесу, блюдя правила игры, некий господин в цилиндре, и даже еще в котелке, произносил сакраментальную фразу о том, что ему не по силам содержать семью. Сегодня женщина, если б ее кто тянул за язык, могла бы сказать, причем отнюдь не в угоду политесу: мне самой по силам себя содержать, зачем вступать в брак?
А как же инстинкт материнства? Так же, как и инстинкт отцовства, который пробуждается лишь с рождением ребенка. Унификация пола ведет к унификации инстинктов (между прочим, «унисекс» постепенно делает неприличным ношение юбки: раньше или позже русская красавица вслед за немкой сменит свою сексапильную мини-юбку на бесполые брюки — тем паче, что России уже доводилось национальную одежду менять на немецкое платье).
Индивид, порожденный научным и социальным прогрессом, не нуждается в продолжении рода. «На мой век хватит», — говорит он. Ему не нужны сыновья в помощники, ему не нужны дочери, которых он бы выменял на таких же чужих — в жены своим сыновьям.
Правда, в Германии с падением рождаемости летит в тартарары вся система пенсионного обеспечения, созданная еще Бисмарком: мои отчисления в пенсионный фонд идут на прокорм нынешним пенсионерам, которые точно так же кормили своих предшественников. Из каких денег прикажете кормить нынешних кормильцев? Государство воюет с профсоюзами в попытке поднять пенсионную планку еще на пару лет: «Шестьдесят семь — это не возраст. Вы в шестьдесят семь еще как огурчики, вы до ста дотянете, радуйтесь».
Но завтрашним виновникам людского недорода сегодня до пенсии еще как до Луны. Для них куда утешней обещанные сто лет жизни, что делает их в собственных глазах совершенными сопляками.
По сравнению с тем, что фрау фон дер Ляйен готова не пожалеть для возрождения немецкой плодовитости, сказанное Президентом Российской Федерации звучит как «Официант, ириску!» Только кто относится всерьез к словам немецкой госслужащей в ранге министра, на собственном примере пытающейся доказать, что можно быть дельным человеком и при этом матерью-героиней: произвела на свет семерых козлят. Ее щедрость государству не по карману.
В отличие от нее, Президенту России официант, предположим, принесет ириску. Ну и что? Подпитка казенными благами в размере ириски, как и в любом ином размере, не будет стимулировать чадородие, главный враг которому — переизбыток благ. От хорошей жизни не воюют и от хорошей жизни не рожают детей. Правда, хорошая жизнь России не грозит. Тем досаднее расплачиваться наравне с просвещенными народами за те преимущества, коими сам не обладаешь.
Можно, конечно, озлиться и перестать быть просвещенным народом. Теоретически это действенней ириски — уйти в глухой православный шариат, благо церковь, мечеть, синагога и иже с ними не признают компромиссов в вопросах деторождения. Но тогда, как минимум, пришлось бы отказаться от празднования Восьмого марта и встречи Нового года, а на такие жертвы народ не пойдет: он стольким уже пожертвовал… Пришлось бы вдобавок учреждать Святейшую Инквизицию, на манер той, что недавно отменили. Это нереально — даром что кое-кому и не дают покоя их профессиональные навыки.
Лучше снять несколько мелодрам об отцах и детях — на американцев в восьмидесятые годы это якобы благотворно повлияло. Попытка средствами кино укреплять семью и наоборот дает свои результаты. В первую очередь на память, конечно, приходит «наоборот»: «Развод по-итальянски» — после чего в Италии разрешили разводы. А вот фильм «Испытание верности», ратовавший за отмену разводов, со своей задачей не справился: бракоразводным процессам довольно скоро снова дали зеленую улицу. Ни развод, одно из главных завоеваний Октября, ни брак, зачисленный в пережитки прошлого, прямого касательства к деторождению не имели: такая уж у этой страны особенная стать. И вообще… Поскольку людей за людей не считали — то их и не считали. А завтра была война. А вчера было раскулачивание, голод, террор. А позавчера — военный коммунизм.
После войны считать мы стали наши раны, товарищей считать — и поняли, что их катастрофически не хватает. Процитирую одну книжку: «…Надо было поднять рождаемость, для чего лучшее средство — одна общая на всех власяница, под которой жилось вповалку. Такие пройдохи, какие тогда сидели в Кремле, в совершенстве владели техникой психологического парадокса; вспомним хотя бы, как вместе с запретом абортов и отменой алиментов было введено раздельное обучение».
Раздельное обучение и общая на всех власяница — допустим, это сказано ради красного словца, но запрещение абортов при отмене алиментов не могло не принести плоды, выражаясь фигурально. Когда мужику нечего бояться, он ее брюхатит, когда бабе негде сделать аборт, она рожает.
Интересно, хватило бы сегодня духу повторить сталинский опыт — в стране, где женщины сбились со счета, сколько абортов они сделали, включая подруг и жен тех, кто решился бы этот опыт произвести? Преуспел ли в свое время лучший друг акушеров? Поскольку счет погибшим ведется с точностью беспрецедентной: плюс-минус десять миллионов, то, надо думать, и со статистикой рождаемости дела обстоят примерно так же. Здравый смысл подсказывает, что Сталин преуспел, при условии, если ему нужна была пехота. Но если, подымая рождаемость титульной нации (как теперь выражаются), он собирался доказать, что русская земля еще способна рождать своих невтонов — тогда, конечно, навряд ли.
Итак, мораль? Мораль отдыхает. Авторский текст не всегда ценен содержащимся в нем нравоучением. Часто он ценен его отсутствием, особенно, когда кругом читаются прописи. Но порой отсутствие заведомой целенаправленности ведет к неожиданным прозрениям, которых сам от себя не ожидаешь. Например, зачем действующему Президенту Российской Федерации понадобилось публично решать квадратуру круга, сиречь проблему рождаемости? Не затем ли, что он готовит себе вместо преемника преемницу? Pourquoipas?