Беседу с переводчиками ведет Светлана Силакова
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 8, 2005
НЕИЗВЕСТНЫЕ ПОВЕСТИ "ОТЦА ПСИХОЛОГИЧЕСКОГО РОМАНА"
Бенжамен Констан. «Проза о любви» / Пер. с франц., сост., предисл., коммент. Веры Мильчиной. М.: «ОГИ».
Переводчик, историк литературы Вера Аркадьевна Мильчина рассказывает об одном из своих любимых авторов.
"Иностранная литература". Бенжамен Констан — писатель, публицист, политик — родился в 1767 году и умер в 1830-м. Какому столетию он принадлежал?
Вера Мильчина. Характер Констана, как мне кажется, не позволяет "приписать" его к определенному поколению или веку. Он был человек, что называется, наособицу.
Скажу лишь, что Констан как политический деятель очень долго не мог состояться; при Наполеоне пытался заняться политикой, но за излишнее свободомыслие был изгнан из Трибуната. Больше десяти лет он был не у дел. Политическая карьера Констана началась только после 1815 года, и в этой своей ипостаси депутата-либерала он, конечно, человек X╡X века.
"ИЛ". Для большинства российских читателей Бенжамен Констан — автор одного произведения, — романа «Адольф», который оказал огромное влияние на литературный процесс 20-30-х годов XIX века.
В. М. Да, Пушкин и его круг возлагали на «Адольфа» и на перевод этого романа, предпринятый Вяземским, большие надежды. С их точки зрения, «Адольф» был очень важен по двум причинам: как произведение о современном человеке и как произведение, написанное современным светским языком. В своей статье Ахматова[1] показала, как Пушкин использовал констановские фразы, синтагмы. Но до сих пор никто, кажется, не обратил внимания на то, что Пушкин и его круг видели в «Адольфе» не совсем то, что там написано, и воспринимали его не совсем так, как первые французские читатели. Пушкин смотрел на роман Констана сквозь призму Байрона, между тем роман Констана — не столько о герое века, сколько об определенном человеческом типе. Это человек, который не способен принимать решения, в котором одна половина наблюдает за другой и который, как выразился один французский исследователь, «убивает людей из страха их обидеть». Констана — в отличие от Шатобриана (писавшего до него) или Мюссе (писавшего после него) — эти психологические проблемы интересовали гораздо больше, чем проблемы поколения. То же и с языком: Пушкин — и это часто повторяют — ждал, что Вяземский своим переводом «Адольфа» создаст метафизический светский язык, то есть язык, передающий мельчайшие оттенки чувств. Для Пушкина «метафизический» звучало как комплимент. А французские критики упрекали Констана в метафизичности, подразумевая под ней неясность, туманность, странность стиля.
"ИЛ". А были ли известны тогда в России произведения, включенные вами в сборник «Проза о любви»?
В. М. Их не только в России никто не знал и не знает до сих пор, они и во Франции стали известны очень поздно. Автобиографическая «Моя жизнь» впервые была опубликована в 1907 году, «Сесиль» — в 1951-м. В 1952 году вышла «Амелия и Жермена», а также впервые были напечатаны полностью дневники Констана. А до этого Констан считался публицистом и политиком, который как-то написал один-единственный маленький роман «Адольф» и некую не снискавшую успеха трагедию — переделку шиллеровского «Валленштейна».
"ИЛ". Сколь велика разница между тем, что Констан писал в стол, и «Адольфом», изданным как-никак с согласия автора?
В. М. По стилю разница невелика. А с сюжетом получился парадокс. Повесть «Сесиль» — о том, как Констан разрывался между двумя женщинами: неистовой госпожой де Мальбе и кроткой Сесилью, — вполне документальна. Именно так и было: он разрывался между двумя женщинами, только в реальности их звали Жермена де Сталь и Шарлотта фон Гарденберг (Шарлотта в конце концов стала его женой). Но этот «документальный» сюжет достаточно литературен: традиционный любовный треугольник, соперницы, борьба за мужчину. А вот выдуманный «Адольф», где только характер у героя вполне констановский, а ситуация — не вполне его, выглядит гораздо более правдивым, "неприкрашенным": оказывается, двум людям, чтобы испортить друг другу жизнь, не нужно никаких разлучниц и соперниц — сами все погубят.
"ИЛ". Как же следует интерпретировать произведения, вошедшие в "Прозу о любви"?
В. М. Надо различать цель Констана и результат, которого он достиг. Все тексты, которые я включила в книгу, — более или менее автобиографические. Констан всю жизнь — и в дневниках, и в прозе, и в письмах — пытался прежде всего разобраться в собственном весьма противоречивом характере. И та «раздвоенность человеческой психики», которую он, по словам Ахматовой, первым показал в «Адольфе», была раздвоенностью его собственной психики. Пушкин сказал про другого человека (Байрона): «В конце концов он постиг, создал и описал единый характер (именно свой)». К Констану это применимо в высшей степени, только он, в отличие от Байрона, не раздавал своих качеств вымышленным персонажам (за исключением Адольфа), а писал прямо о себе и для себя. Однако вне зависимости от целей, которые Констан перед собою ставил, психологическая проза у него получилась замечательная.
"ИЛ". Вы уже публиковали на страницах нашего журнала «Амелию и Жермену»[2] — вещь, которая также включена в сборник. Как выглядит это произведение в общем контексте книги?
В. М. «Амелия и Жермена» — это дневниковые записи, но — в отличие от других дневниковых записей Констана — объединенные одной темой («Мне нужно жениться. Но на ком?») и обработанные как прозаическое произведение (текст разделен на параграфы). В контексте сборника это самая ранняя из известных нам попыток Констана разобраться в своем характере и в своих отношениях с женщинами. Сравнивая «Амелию и Жермену» с более поздними текстами, видишь, как те же констановские способы анализа собственной психологии оттачиваются, изощряются, но суть в общем остается прежней.
"ИЛ". Какова структура сборника?
В. М. Структура получилась довольно сложная. С такими прозаическими вещами, как «Сесиль» или «Моя жизнь», все более или менее просто. Они нуждаются только в преамбуле и комментариях.
Сложнее обстоит с «Адольфом» — эту вещь я включила в сборник в переводе Вяземского, требующем отдельных разъяснений. И еще сложнее — история влюбленности Констана в Жюльетту Рекамье. От этого страстного и несчастного романа остался один небольшой «художественный» текст — «Воспоминания Жюльетты», которые Констан по ее собственной просьбе написал от ее имени. Обычная констановская проза, отточенный, почти афористический анализ оттенков чувства… Но от влюбленности в Рекамье остались тексты еще двух видов: безумные, страстные письма и дневник, где он смотрит на себя со стороны, фиксирует свои мучения, а потом вдруг восклицает: «До каких же пор такой человек, как я, будет тратить свою жизнь на подобную ерунду!» После чего продолжает страдать и убиваться с прежней силой. И вот я перевела и включила в книгу эти письма вперемешку с этими дневниковыми записями. А в дневниках любовь переплетается с политикой…
"ИЛ". Вернемся к "Адольфу" — почему в данном случае вы отдали предпочтение именно переводу Вяземского?
В. М. Я выбрала перевод Вяземского, во-первых, потому, что сам этот текст — важное событие русской литературной жизни пушкинского времени. Во-вторых, в силу своей шероховатости и негладкости он позволяет ощутить ту странность, какую видели в тексте «Адольфа» французы-современники. Перевод А. Кулишер, сделанный в 1959 году, вовсе не плох. Но она сочла необходимым сгладить многие острые углы, а Вяземский, наоборот, их не скрывал. У Кулишер читаем: “Я думал, что смогу в роли холодного, беспристрастного наблюдателя изучить ее характер и ее ум”. А у Вяземского: “Я предполагал обойти наблюдателем холодным и беспристрастным весь очерк характера и ума ее”. Эта фраза — как раз из тех, которые смущали французов. У Кулишер они никого смутить не могут, а у Вяземского — смущают, будоражат, так сказать, читательский взор и слух.
"ИЛ". С какими сложностями столкнулись в данном случае вы сами как переводчик? Было ли у вас ощущение, будто приходится переводить на «язык, которым не говорят в свете» (по выражению Баратынского, процитированному Ахматовой в вышеупомянутой статье о Констане)[3]?
В. М. Мне хотелось, чтобы тексты Констана звучали не вполне гладко. Конечно, такого, как Вяземский, я себе позволить не могу, да и вообще, как комментатору мне с переводом Вяземского было безумно интересно работать, но как переводчику мне находиться с ним под одной обложкой, конечно, страшно. Я старалась «играть» на порядке слов и на некоторых оборотах, которые в пушкинское время были вполне в ходу, а сейчас кажутся немного странными.
"ИЛ". Каково ваше напутствие тем, кто впервые открывает для себя писателя Бенжамина Констана?
В. М. Человеческая психология, в общем, за двести лет изменилась не так уж сильно. Констан кое-что про нее знал, поэтому, мне кажется, его можно читать, пренебрегая исторической дистанцией. Это для тех, кто погружаться в глубь истории не любит. А тем, кто любит, напутствия не нужны, я думаю.
НАВСТРЕЧУ «МЕЖДУНАРОДНОМУ БУКЕРУ»
Алексей Михеев, составитель серии зарубежной прозы «Премия Букера: Избранное» в издательстве «РОСМЭН», рассказывает об этом проекте и комментирует последние букеровские новости.
«ИЛ». Каков статус Букеровской премии в современном мире?
Алексей Михеев. Она по-прежнему считается самой престижной премией для прозаика, пишущего по-английски. Есть, конечно, и другие (например, Whitbread, Orange Prize или IMPAC), но так уж сложилось, что букеровская ценится выше (хотя IMPAC денег дает больше). Напомню, что в этом году премии исполняется 36 лет. С 2002 года генеральным спонсором Букера стала фирма «Man», и официальное название премии теперь — «The Man Booker Prize». Премия присуждается за лучший роман года, опубликованный на английском языке. Каждый год в августе новое жюри из 5 человек обнародует лонг-лист из 20-25 названий. Затем в сентябре из этого списка выбирают шестерку шорт-листа и в октябре объявляют победителя. Первоначально же номинируется около сотни книг (в 2004 году их было 132).
«ИЛ». При этом существует немаловажное — и, на взгляд некоторых, дискриминационное — ограничение по странам…
А. М. Согласно правилам лауреатами Букера могут стать писатели из стран Британского Содружества, Ирландии и Южной Африки. Таким образом, из букеровского поля с самого начала была выведена американская литература. Понятно, что свою роль здесь сыграли культурно-политические соображения. Объективно говоря, было бы интереснее иметь премию для всей англоязычной литературы, но что есть, то есть — американец Букера не получит.
«ИЛ». Однако положение меняется — в нынешнем, 2005 году, учреждена Международная Букеровская премия.
А. М. Да, это поистине сенсационная новость. Премия будет присуждаться раз в два года. Лауреатом может стать автор, пишущий на любом языке, при условии, что его книги переводились на английский. Очень важно также, что премия дается не за последний роман, а за все творчество писателя. В таком формате Международный Букер потенциально способен стать альтернативой Нобелевской — тем более, что решения Нобелевского комитета в последние годы бывают спорными. Вполне перспективным может оказаться и книжный проект, в котором издавались бы лауреаты и номинанты новой премии.
«ИЛ». Можно ли вычленить те или иные постоянные критерии, которыми руководствуются букеровские жюри?
А. М. В 2003 году Букеровский комитет объявил о легкой смене приоритетов. Традиционно основным критерием считалась абстрактная «литературная значимость», на практике понимавшаяся скорее академически. То есть в шорт-листы и даже на высшую ступень почета часто попадали романы, привлекавшие критиков, но не представлявшие интереса для широкой аудитории. Руководство премии решило, что это неправильно, и стало обращать больше внимания на «читабельность» книги.
Другой тренд — открытие неизвестных имен. В последние годы признанные авторитеты все чаще остаются за бортом шорт-листа, а побеждают новички — как, например, лауреат 2003 года Ди Би Си Пьер, уроженец Австралии, выросший в Мексике. 2003 год был, наверное, триумфом политкорректности: в финальной шестерке оказались четыре женщины, три дебютанта и только одна жительница Лондона (да и та приехала из Бангладеш). Кстати, географическая пестрота — тоже важная тенденция современного Букера.
«ИЛ». Насколько предсказуемо решение жюри?
А. М. Каждый год букмекеры называют своего фаворита. Два последних года они ошибались. В 2003-м премию заранее отдавали Монике Али, а в 2004-м — Дэвиду Митчеллу. И оба раза букеровский вердикт был сюрпризом — как в случае с Ди Би Си Пьером, так и с последним лауреатом, Аланом Холлингхерстом. Возможно, Букер стремится стать этаким законодателем моды: не выдавать предсказуемые решения, а определять новые тенденции…
«ИЛ». Вы являетесь, так сказать, послом английского Букера в нашей стране — составляете для издательства "РОСМЭН" серию "Премия Букера: избранное", которая существует уже несколько лет. Не могли бы вы подвести некоторые предварительные итоги сделанного?
А. М. Серия «Премия Букера: избранное» была придумана в издательстве «РОСМЭН» в середине 2002 года. В конце года меня пригласили воплощать эту идею в жизнь. Первоначально планировалось издавать как свежие романы, так и книги прошлых лет в пропорции примерно 50/50. Я скорректировал концепцию и предложил изменить пропорцию на 80/20, а еще лучше 90/10 — в пользу самых последних новинок.
«ИЛ». Вас не пугало, что за рамками серии останутся многие произведения, принадлежащие к разряду «современной классики»?
А. М. На тот момент качественная зарубежная проза 70-80-х годов и без того пользовалась популярностью у наших издателей. Мне показалось, что наша серия должна быть более актуальной, что нужно предлагать читателю переводы «с пылу, с жару».
Очень кстати Букеровский комитет начал публиковать длинный список номинантов (предыдущие 30 лет объявлялись только шорт-листы из шести романов). Это существенно расширило выбор книг для серии: ведь многие романы из лонг-листов не допускаются на следующий этап лишь по каким-то субъективно-конъюнктурным соображениям. Мы стараемся оценивать все книги из лонг-листа, исходя из того, насколько интересны они будут нашему, российскому читателю.
Первые книги серии появились на прилавках магазинов в мае 2003-го: переиздание «Амстердама» Иэна Макьюэна (лауреат 1998 года, перевод В. Голышева) и «Чай из трилистника» Киарана Карсона (лонг-лист 2001 года, перевод П. Степанцова). После чего в течение двух лет каждый месяц «РОСМЭН» регулярно выпускал новый букеровский роман.
Серия пережила свои взлеты и провалы. Самыми успешными оказались первые полгода: много положительных откликов в прессе и очень хорошие показатели продаж. Хотя на рынке к этому времени уже наблюдалось изобилие новейшей переводной литературы, пятитысячные тиражи букеровской серии «улетали» за 4-5 месяцев. Бестселлером неожиданно стало переиздание романа-лауреата 1984 года «Отель ‘У озера’» Аниты Брукнер[4] (перевод В. Скороденко), хорошо расходилась и «Полужизнь» В.С. Найпола (перевод В. Бабкова), вышедшая одновременно с публикацией в «ИЛ». Можно было сделать вывод, что брэнд «Букера» читающей аудиторией оказался воспринят.
Эйфория, впрочем, вскоре прошла: с начала 2004 года темпы продаж значительно снизились. Пропал, наверное, эффект новизны, да и в серии, честно говоря, стали попадаться вещи, включенные в план больше для того, чтобы выдержать регулярный график. Для оживления читательского интереса мы подготовили к осенней ярмарке 2004 года два мощных хита: «Вернон Господи Литтл» уже упоминавшегося Ди Би Си Пьера (перевод В. Михайлина) и «Загадочное ночное убийство собаки» Марка Хэддона (перевод А. Куклей). Последний роман в 2003-м не дошел даже до шорт-листа, однако в 2004-м стал на англоязычном рынке одной из самых успешных и востребованных книг.
И все же на прежние рубежи серия уже не вернулась. Оказалось, что на нынешних книжных прилавках даже мировые бестселлеры теряются среди десятков себе подобных. Стало ясно, что к букеровским новинкам во всей России проявляют интерес три-четыре тысячи постоянных поклонников и на серьезное увеличение их числа рассчитывать не приходится.
«ИЛ». Вероятно, вам пришлось изменить критерии отбора?
А. М. Да, в настоящее время они стали значительно строже. Удлинились и интервалы между выходом новых книг. Но роман-лауреат мы публикуем непременно. Вот и этой осенью будет издана «Линия красоты» Алана Холлингхерста (перевод Н. Холмогоровой) — роман об Англии 80-х, неожиданно получивший Букера в 2004-м. Книга интересна не только подробным описанием уже ушедшей в прошлое тэтчеровской эпохи, но и определенной скандальностью, связанной с откровенным неравнодушием автора к гомоэротике. Казалось бы, тема эта маргинальна и может вызвать интерес только у немногочисленной аудитории. Но тем любопытнее посмотреть, каким образом автору удалось написать так, что книга востребована всеми, что ее читают и как социальный роман, и как роман о любви.
Две книги из шорт-листа 2003 года уже вышли в «РОСМЭНе» летом: «Брик-лейн» Моники Али (перевод Е. Скрылевой) и «Добрый доктор» Дэмона Гэлгута (перевод С. Силаковой). Герои «Доброго доктора» — врачи, работающие в южноафриканской глуши. Жанр можно определить как этико-психологический или, я бы даже сказал, «метафизический» триллер. А на «Брик-лейн» я бы обратил особое внимание читателей — ведь эта сага о лондонской жизни семьи бангладешских иммигрантов не только была фаворитом букеровской гонки, но и получила затем премию «Дебют года». Забавно, что Лондон у героини свой, ограниченный пределами ее района, — она настолько погрязла в заботах о семье, что уже много лет не выбиралась даже в центр. Этот роман, смешной и трогательный, продолжает и развивает очень популярную для актуальной английской литературы тему «мультикультурализма», сосуществования в едином культурном пространстве этнических меньшинств и их бывших колонизаторов. Прошли те времена, когда к экзотике «третьего мира» мы относились с некоторым предубеждением. Сейчас и В. С. Найпол, и канадский выходец из Индии Рохинтон Мистри (чьи «Дела семейные» вышли в серии в переводе М. Салганик) — авторы первого ряда.
А в августе стартует новый букеровский премиальный цикл, и мы снова будем гадать над лонг-листом, заранее пытаясь определить фаворитов.