Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 6, 2005
Перевод М. Гаспаров
МИФОСКАЗ[1]
Si j’ai du goût, ce n’est guères
Que pour la terre et les pierres.
Arthur Rimbaud[2]
1
<Поиск>[3]
Вестник —
напряженно мы ждали его три года
всматриваясь пристально
в сосны, море и звезды.
Став, как лемех плуга или киль корабля,
мы искали вновь найти первосемя
чтобы вновь начаться древнему действу.
Мы вернулись в свои дома, разбитые,
тела немощны, губы в трещинах
ржавчины и соли.
А когда проснулись, пошли на север,
чужаки, в тумане от ярких крыльев
лебедей, которые ранили нас.
Зимними ночами нас безумил восточный ветер.
Летом мы терялись в агонии неизбывного дня
Мы вернулись с этими
барельефами скудного мастерства.
2
<Колодец>
Вот еще один колодец в пещере.
Раньше мы легко встягивали идолов и убранство
на радость друзьям, которые еще в нас верили.
Лопнули канаты. Только затеси на колодезном устье
поминают былое наше счастье.
Пальцы на краю колодца, сказал поэт[4]:
Пальцы чувствуют холод камня.
Теплота тела его превозмогает.
И пещера ставит ставку на душу и проигрывает
каждый миг, в тишине, до последней капли.
3
<Мраморная голова>
Помни купальню, где тебя убили[5].
Я проснулся с мраморной головой в руках,
она мучит мне руки, я не знаю, куда ее деть.
Она падала в сон, когда я вставал ото сна
наши жизни стали одно, их уже не разъять.
Я смотрю ей в глаза, ни открытые, ни закрытые,
говорю в ее губы, еще рвущиеся говорить,
держу ее щеки, уже без кожи.
У меня нет сил.
Мои руки исчезают и возвращаются,
изувеченные.
4
Аргонавты
«И душа
если хочет познать себя,
должна посмотреться
в душу[6]», —
чужака и врага мы увидели в зеркале.
Хорошие парни были мои товарищи[7] — не жаловались
на усталость, на жажду, на стужу:
они были как деревья и волны
принимающие ветер и дождь
принимающие солнце и ночь
не меняясь в переменах.
Они были славные парни: день за днем
опустив глаза, потели на веслах,
дышали в такт,
и кровь красила их покорную кожу.
Опустив глаза, порой они пели,
когда мы проплывали безлюдный смоковничий остров,
на запад, за мыс, где выли
псы.
Если хочет познать себя, говорили они,
должна посмотреться в душу, говорили они,
и весла дробили золото моря
на закате.
Мы проехали много мысов, много островов,
и море, ведущее в другое море, и тюленей, и чаек.
Там и там горемычные женщины с воплями
плакали над павшими сыновьями,
а другие яро искали
Александра Великого и славу,
канувшую в глубях Азии.
Мы причаливали к берегам, напоенным ночными запахами,
пеньем птиц и водой, оставлявшей на руках
память большого счастья.
Но путям их не было конца.
Души их стали одно с уключинами и веслами,
с суровым лицом на корабельном носу,
с вырезом руля,
с водой, дробившей их облики.
И они кончались по одному,
опустивши глаза. Их весла —
знак могил, где они спят на побережьях.
Их никто не вспоминает. Справедливость.
5
<Вестники>
Мы не знали их.
Лишь тайная надежда
говорила, будто мы знаем их с детства.
Мы их видели раза два, а потом они отплыли
с грузом угля, с грузом зерна, и навек
потерялись друзья за океаном.
Утро застает нас чертящими на листке
под усталой лампой, с грубым нажимом,
корабли, русалок или раковины.
Вечером мы спускаемся к реке,
потому что по ней путь к морю.
Ночью спим в подвалах, пропахших смолью.
Друзья нас бросили —
может быть, их и не было, может быть,
мы их повстречали во сне,
уносившем нас к дышащим волнам;
может быть, мы ищем их потому, что ищем другую жизнь:
по ту сторону статуй.
6
<Сад за окном>
М. Р<авелю>
Сад с фонтанами под дождем —
ты увидишь его только сквозь мутные
стекла в низком окне. В твоей комнате
светит только огонь в камине,
да порою дальняя молния
озарит морщины на лбу твоем, старый друг.
Сад с фонтанами был в твоей руке —
та другая жизнь, ритм которой —
вне разбитых статуй и трагических колонн
и у новых каменоломен
пляски под олеандрами, —
все это отрежется мутным стеклом,
и тебе уж не вздохнуть. Земля и древесный
сок отхлынут из памяти твоей и прихлынут
в то стекло, о которое из наружного мира
бьется дождь.
7
Южный ветер
Море на западе сходится с горным кряжем.
Южный ветер слева сводит нас с ума.
Он сдирает мясо с костей.
Дом наш — среди сосен и рожковых деревьев.
Большие окна. Большие столы,
чтоб писать тебе письма, и мы их пишем,
месяц за месяцем, и бросаем
в ту разлуку, чтобы ее заполнить.
Утренняя звезда, когда ты клонила взоры,
то часы наши были нежней бальзама
ранам, слаще студеного глотка
горлу, ласковей лебединых взмахов.
Ты держала нашу жизнь на ладони.
После горького хлеба чужбины,
ночью, перед белой стеной
голос твой нам как надежда на пламя —
и опять этот ветер правит
бритву о наши нервы.
Мы пишем тебе каждый одно и то же
и молчим, каждый друг перед другом,
и видим, каждый порознь, все тот же мир,
свет и сумрак над горным кряжем
и тебя.
Кто нам снимет тоску с сердец?
Вчера ливень, сегодня тучи
пригибают нас к земле. Наши мысли —
как сосновые иглы после вчерашнего
ливня, праздной кучею у порога
тщатся сбиться в башню, но башня рушится.
Среди этих вымерших деревень
на мысу, открытом южному ветру,
перед горным кряжем, скрывшим тебя, —
кто оценит, что мы решились отречься?
кто здесь примет нашу жертву на склоне осени?
8
<Скитания>
Но что ищут наши души, скитаясь
на палубах шатких кораблей
с бледными женщинами и кричащими детьми
и не в силах отвлечься ни летучею рыбою,
ни звездою над остриями мачт?
Изможденные граммофонными дисками,
тупо тянущиеся к мнимым святыням,
бормоча несвязное на чужих языках?
Но что ищут наши души, скитаясь
на прогнивших морских досках[8]
от пристани к пристани?
Ворочая разбитые камни, вдыхая
с каждым днем все труднее свежесть сосен,
плавая в водах моря,
этого моря и того?
Без осязания,
без людей,
на той родине, что уже не наша
и не ваша.
Мы знали, здесь были прекрасные острова —
где-то здесь, где мы ищем путь,
чуть выше или чуть ниже,
совсем рядом.
9
<Ожидания>
Пристань — старая. Я не в силах здесь ждать друзей
ни уплывшего на сосновый остров,
ни уплывшего на платановый остров,
ни уплывшего в открытое море.
Я ласкаю ржавые пушки, глажу весла,
чтобы тело ожило и решилось,
но в ответ паруса только пахнут солью
прошлых бурь.
Если б я хотел остаться один, то выбрал бы
одиночество, а не ожидание,
когда душа на горизонте бьется вдребезги, —
не такие линии, краски, тишину.
Звезды ночи вновь ведут меня в ожидание
Одиссеем мертвых средь асфоделей[9].
Средь асфоделей мы хотели найти, причалив,
ту лощину, где ранило Адониса[10].
10
<Безысходность>
Эта местность замкнута. Всюду горы,
днем и ночью крытые низким небом.
Ни реки, ни колодца, ни источника,
только водоемы, и те пустые,
мы в них слышим эхо и мы им молимся.
Стылый звук, как наше одиночество,
наша любовь, наши тела.
Странно, как мы выстроили когда-то
и дома, и хижины, и овчарни.
Свадьбы, свежие венки и персты
стали тайной, неразрешимой душе.
Как родились, как выросли наши дети?
Эта местность замкнута. Как замóк,
встали черные Симплегады[11]. У берега,
выходя подышать по воскресеньям, мы видим,
как солнце освещает закатом
ломаные доски от недоплывших плаваний
и тела, которые больше не умеют любить.
11
<Лунная кровь>
Твоя кровь порою стыла, как луна
в той неисчерпаемой ночи, твоя кровь
простирала свои белые крылья на
черные скалы, очертания деревьев и дома
с тусклым светом из нашего детства.
12
Бутылка в море[12]
Три скалы, опаленные сосны, часовня,
а над ними
как срисованный, снова тот же вид:
три скалы воротцами, ржавый цвет,
опаленные сосны, черные с желтым,
и квадратный домик, беленый известью,
и над ними вновь и вновь много раз
тот же вид, ступеньками, ввысь
к горизонту и закатному небу.
Мы причалили сюда починить разбитые весла,
испить пресной воды и отоспаться.
Море горькое, глубокое и неведомое,
простирало необъятную тишину.
Здесь меж камешков мы нашли монету
и разыграли ее в кости.
Выиграл самый младший и погиб[13].
Мы пустились дальше с разбитыми веслами.
13
Гидра[14]
Дельфины, знамена, залпы —
это море, когда-то тебе столь горькое,
поднимало многоцветные молниекрылые корабли,
ввысь, и вниз, и в берег, синее, белокрылое,
когда-то тебе столь горькое,
а теперь под солнцем сияющее во все цвета.
Солнце, белые паруса, и взлетающие
весла били под бубен укрощенную волну.
Просиять бы твоим очам,
осязать бы твои перстам,
как когда-то, ожить бы твоим губам
перед этим чудом:
ты искал его —
что искал ты сквозь пепел, дождь, туман и ветер
даже в час, когда тускнели огни,
город утопал, и с каменных плит
Назареянин раскрывал тебе сердце[15] —
что искал ты? почему не приходишь? что искал ты?
14
Три красных голубя на свету
чертят судьбу нашу на свету
красками и жестами тех людей,
которых мы любили.
15
Quid πλαtαעώע opacissimus?[16]
Сон окутал тебя листвою, как дерево,
ты дышала, как дерево, тихим светом,
в родниковой ясной влаге виднелось твое лицо,
сомкнутые веки, ресницы в струйках.
Мои пальцы в мягкой траве нашли твои пальцы,
на мгновенье поймали пульс,
и почуялась где-то рядом боль твоего сердца.
Под платан, к воде, в гущу лавров
сон тебя перенес и тебя рассеял
с всех сторон, чтоб нельзя было обнять тебя всю сразу,
вместе с твоим молчаньем,
чтобы видеть тень твою, то длинней, то короче,
меж иных теней того мира,
что и высвобождал тебя, и удерживал.
Жизнь, которую нам дали прожить, мы прожили.
Пожалей тех, кто ждет, затерянно, терпеливо
в черных лаврах, под тяжелыми платанами,
говорит один в колодцах и водоемах,
задыхаясь в кольцах собственного голоса.
Пожалей товарища, делившего с нами пот и голод,
он канул в солнце, как ворон по ту сторону мрамора,
без надежды, что будет нам награда.
Дай нам мир по ту сторону сна.
16
по имени Орест[17].
Вкруг по колее, колее, колее:
сколько петель, сколько кровавых колец, сколько черных
людских рядов, и все они смотрят,
и смотрели, когда, сияя на колеснице,
я вскинул руку, и они взревели восторгом.
Конская пена брызжет в меня — когда кони вздыбятся?
Скрипит ось, раскаляется ось — когда она вспыхнет?
Когда лопнут ремни, когда подковы
вырвутся в простор мягкой травы, где весною
ты средь маков сорвала маргаритку?
Взгляд твой был прекрасен, но ты не знала, куда смотреть,
и не знал, куда смотреть, я, без родины,
я, сражающийся здесь вновь и вновь — сколько кругов?
Вот колени мои уже слабеют над осью,
над колесами, над злой колеёй.
Так легко слабеть коленям по божьей воле,
никому не уйти, ни к чему вся наша сила, никто не
минет моря, которое тебя ласкало, к которому
ты стремишься в час борьбы сквозь конский хрип,
с тростником у берега, певшим осенью на лидийский лад[18],
моря ищешь ты, но не сыщешь, сколько бы
ни кружил кругов пред черными Эвменидами[19],
утомленными, но не знающими пощады.
17
Астианакт[20]
Ты уезжаешь, возьми же с собою мальчика —
он увидел свет под этим платаном
в день, когда ревели трубы и сверкали доспехи
и вспотевшие кони наклонялись коснуться
мокрыми ноздрями в полной колоде
зеленой поверхности воды.
Оливы с морщинами наших предков,
скалы с мыслями наших предков,
кровь нашего брата, горячая на земле,
были радостью и несли привольный строй
душам, которые умели им молиться.
Ты уезжаешь, и день расплаты
настает, и уже никто не знает,
кого он убьет и как сам погибнет,
возьми же с собою мальчика, который
увидел свет под этим платаном
и научи его понимать деревья.
18
<Погружение в камень>
Мне жаль, что я дал широкой реке утечь сквозь пальцы,
сам не испив ни капли.
Теперь я погружаюсь в камень.
Маленькая сосна на красной земле —
больше нет у меня друзей.
Все, что я любил, погибло с домами —
с домами, новыми прошлым летом,
а теперь порушенными осенним ветром.
19
<Предсмертие>
И если ветер, он не несет прохлады,
и тень под кипарисами все уже и уже,
и все дороги вокруг нас - в гору.
Нам в тягость
друзья, не умеющие умирать.
20
<Андромеда[21]>
Снова в груди моей открывается рана,
когда звезды нависают, став родными моему телу,
когда молчание стелется под ноги человека.
Эти камни с годами тянут меня ко дну — глубоко ли?
Это море — кто его вычерпает и осушит?[22]
Утром я вижу руки, дающие знак коршуну и ястребу.
Я прикована к скале, и она болит моей болью.
Я вижу деревья, дышащие черным покоем мертвых,
и все те же улыбки неприближающихся статуй.
21
<Живые и мертвые>
Мы отправились в наше паломничество,
мы смотрели на разбитые статуи,
мы забылись и сказали, что жизнь не так легко потерять,
что у смерти свои неисповедимые пути
и своя справедливость;
что когда мы умираем стоя,
побратимы среди камней,
повязанные и жесткостью и немощью, —
те давние мертвые сходят с круга и оживают
и улыбаются в странном спокойствии.
22
<Опыт>
Оттого, что перед глазами прошло так много, так много,
что глаза ничего не увидели, а только по ту сторону и по эту —
память, как белое полотнище ночью в овечьем загоне,
где странные призраки, еще более странные, чем мы,
движутся и теряются в мертвых листьях перечного дерева,
оттого что мы так верно узнали наши судьбы,
кружась меж разбитыми камнями, три или шесть тысяч лет,
обшаривая развалины — может быть, наши же дома, —
стараясь припомнить даты и деяния, —
сможем ли мы?
Оттого что были мы скованы и разбросаны,
и боролись с препятствиями, будто бы мнимыми,
потерянные и вышедшие на путь, кишащий слепыми полчищами,
и тонули в болотах и в Марафонском озере, —
сможем ли мы умереть, как все?
23
<Исход>
Еще немного
и мы увидим, как зацветает миндаль,
мраморы сияют на солнце,
море волнуется
еще немного
подняться немного выше.
24
<Конец>
Здесь конец трудам моря, трудам любви.
Те, кто будет жить здесь, где мы кончились,
если в памяти их почернеет и перехлынет кровь, —
пусть не позабудут нас, слабые асфодельные души,
пусть заколют жертвы лицом в наш мрак[23]:
мы, ничего не имевшие, научим их душевному миру.
Декабрь 1933 — Декабрь 1934