Слово переводчикам стихов Шандора Каняди
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 6, 2005
На этот раз в нашей рубрике выступают создатели русских версий стихов Шандора Каняди[1], одного из крупнейших современных поэтов Венгрии. Его книга — «Избранные стихотворения» — вышла в издательстве «Радуга» в конце 2004 года, к 75-летию со дня рождения автора.
Шесть текстов, публикуемых ниже, — не только размышления мастеров поэтического перевода о тайнах ремесла, о поисках решений, о желании и необходимости перевоплощения и других проблемах высокого искусства. Все шесть текстов — еще и признания в любви к Шандору Каняди, поэту «трагическому и ироничному», «светлому и веселому», чью лирику отличает душевная чистота и словно бы наивное — только на первый взгляд — мироощущение.
Каждый из переводчиков, наши читатели это легко заметят, — яркая творческая индивидуальность, и каждый из них увидел по-своему и попытался бережно воссоздать на русском языке необычный художественный мир Шандора Каняди.
Юрий Гусев
Мне всегда (во всяком случае, с тех пор, как у меня сложилось некое общее представление о венгерской литературе) казалось, что Трансильвания для Венгрии, для венгерской культуры — приблизительно то же самое, что Одесса для русской.
Разумеется, разумеется, весьма приблизительно; разумеется, мне известно, что Одесса — город, а Трансильвания — целый край; ну и так далее.
И все же, и все же…
В последние полтора десятилетия сходство усугубилось еще и тем, что Одесса для России теперь тоже «отрезанный ломоть». История как хирург во фронтовом госпитале: она часто режет по живому, безжалостно (но, в отличие от хирурга, без большой необходимости), отделяя границами то, что представлялось неотторжимой частью организма. Эрдей (таково венгерское имя Трансильвании) в восприятии венгров — это некая особая концентрации «венгерскости», один из очагов, где на протяжении многих столетий созревал, расцветал венгерский дух, сохраняясь и в самые тяжелые, катастрофические для народа периоды. То, что этот очаг почти столетие назад был отсечен от тела страны, остается незаживающей травмой венгерского национального самосознания.
Одесса и Эрдей похожи прежде всего тем, что и там, и там в тесном соседстве живут представители разных наций, подчас очень далеких друг от друга по языку, по характеру, по мироощущению. Такое сожительство, особенно если оно долгое, многовековое, очень помогает избавиться от национального себялюбия, ксенофобии, вырабатывает такую необходимую в нашем мире черту, как взаимная толерантность. Эрдей, например, известен своими давними традициями веротерпимости, которая еще в середине XVI века была закреплена здесь законодательно (об этом рассказывает обстоятельная книга — ее я в настоящее время перевожу — Гезы Саваи «Секлерский Иерусалим»).
Но для нас сейчас важнее другое — соседство, общение, взаимообогащение, взаимопроникновение разных культур, которое ведет не к нивелировке, не к взаимоуподоблению, а к расцвету их самобытности, к полному выявлению их неповторимых, своеобразных черт.
И не менее важно то, что представители разных наций, постоянно общаясь с носителями иных языков, обретают некую особую чувствительность к языку своему, родному. Не хочу углубляться в вопрос о том, парадокс это или логическое следствие, но факт, что языковая теснота, пестрота не притупляет слух, а, напротив, обостряет его, повышает восприимчивость к языковым нюансам, развивает способность к языковой игре, словотворчеству, учит радоваться языковым находкам и радовать ими других.
Не надо, наверное, напоминать, сколько великолепных мастеров, настоящих виртуозов слова дала в одном лишь ХХ веке русской литературе Одесса! И какой свежей и мощной струей влилось в реку русской изящной словесности искрометное, ироничное, веселое творчество писателей-одесситов, от Бабеля до Жванецкого.
В Одессе национальная пестрота и многоязычие породили своеобразный — одесский — юмор (может быть, соседство ласкового моря сыграло тут свою роль). В Эрдее, в этом мрачно-красивом горном крае, среди скал и лесов, людям свойственна скорее некая мечтательность, их взгляд направлен чуть выше реальности, они умеют и любят в обычном видеть необычное, сказочное, фантастическое.
Начало ХХ века в венгерской литературе ознаменовалось появлением яркой, как комета, мощной, странной, до сих пор, мне кажется, до конца не разгаданной, почти не поддающейся адекватному переводу поэзии Эндре Ади, выходца из Эрдея. Потом были его земляки: прозаики Арон Тамаши, Йожи Енё Тершанский (чей герой, веселый прохиндей Марци Какук, то есть Марци Кукушка, — словно родной брат нашего Остапа Бендера) и многие другие.
Эрдей до сих пор не перестает подпитывать венгерскую литературу своими неповторимыми талантами. Своеобразие нынешней ситуации в том, что после бесславного краха диктатуры Чаушеску венгерские писатели Эрдея (Трансильвании) свободнее общаются с «материнской» культурой Венгерской Республики. Некоторые из них перебираются в Венгрию на постоянное жительство (перебирались и раньше, при Чаушеску, но в те времена это была крайне тяжелая, подчас смертельно опасная операция). Другие свободно перемещаются туда и сюда, как бы олицетворяя собой единство венгерской культуры на территории, занятой «титульной» нацией, и за ее пределами.
К последним относится и один из самых больших современных венгерских поэтов, Шандор Каняди, несколько крупных вещей которого мне посчастливилось перевести совсем недавно.
Поэзия Каняди, мне кажется, красноречиво подтверждает то, что сказано было выше о венгерской литературе Эрдея. Его творчество — живое воплощение той неистощимой энергии, которой полны душа и характер этого прекрасного горного края. В стихотворениях и поэмах Каняди главное, что покоряет читателя, — это свежесть, нестандартность поэтического видения мира. Причем свежесть эта ничего общего не имеет с натужным изобретательством, стремлением удивить, ошеломить читателя. Свежесть и непреходящая новизна Шандора Каняди органичны, как органичен, естествен сочный, красивый, полнокровный венгерский язык, которым написаны его вещи. У Каняди тоже силен тот элемент сказочности, надреальности, который, как я уже говорил, присущ эрдейским писателям вообще. Это бросилось мне в глаза, когда я работал над переводом его поэмы «Грива и череп». Главные герои поэмы, мудрая кобыла Пегая и пес Цыган, — почти волшебные персонажи, словно явившиеся из каких-нибудь старых сказок или легенд. Скорее всего именно этот, открытый к фольклору, к доисторическому видению мира аспект побуждал автора строить поэму так, чтобы в ней, в ее стиле и образной ткани соприсутствовали древность и современность. Поэма эта — своего рода мозаика, где порой слышится ритмичное бормотание шамана, потом его сменяет чистая, светлая лирика, переносящая нас в современность, в конец ХХ – начало XXI века.
Приплыл из кухни запах кофе
любимая поднос внесла
поцеловала улыбнулась
ушла и на ветвях вдоль улиц
взбухает почками весна.
Поэма эта, собственно говоря, реквием; реквием по четвероногим друзьям поэта, верным спутникам его жизни, делившим с ним не только радости, но и трагедии, которыми так насыщен был минувший век. С их смертью уходит в прошлое гармония добра и спокойного, несуетливого труда, наполнявшего жизнь простых людей. Но реквием этот светлый; в нем больше благодарности, чем уныния, и даже размышления об удручающих перспективах исторического развития не приводят автора к черному пессимизму.
Еще в одном реквиеме «Из писем отцу» — приподнят над действительностью образ отца. Поэма изображает истинно народный, крестьянский характер, в котором исторические зигзаги и катаклизмы лишь укрепляли человечность и вырабатывали мудрость; суть этой мудрости — лишенное всякого надрыва сознание необходимости выполнять, несмотря ни на что, извечный крестьянский долг сеять хлеб, растить детей — то есть обеспечивать преемственность человеческого рода на Земле.
Подобные «почвеннические» позиции у Каняди не переходят в узколобый национализм, и причина здесь, очевидно, все тот же стабильный многонациональный уклад Эрдея (так и в Одессе ведь нет национализма; во всяком случае, пока в жизнь людей не вмешивается политика). Каняди спокойно и с интересом относится к любым «чужим», то есть невенгерским явлениям, взглядам, мыслям, лицам, если обнаруживает в них то, что свойственно, близко ему самому: любовь к жизни и людям, внимание к исконным ценностям бытия, к тому, что роднит народы, а не разъединяет их. Вот еще один реквием — поэма «Еретические депеши», героем которой является польский поэт Збигнев Херберт; в нем Каняди почувствовал родственную душу и проникся к нему глубокой симпатией.
Пожалуй, красноречивее всего органическое, общечеловеческое, чуждое националистическим предрассудкам мировосприятие Каняди проявляется в его отношении к румынским поэтам: следуя своему здоровому, конструктивному отношению к людям, он видит в них не представителей диктаторского режима, а поэтов — и, исходя из этого, оценивает их. Особенно часто встречается у него — в посвящениях, в переводах, в явных или скрытых цитатах — имя замечательного поэта Никиты Стэнеску.
И еще один момент поэтического мира Шандора Каняди вызвал отклик у меня в душе (может быть, потому, что я сам об этом в последние годы много размышляю). Это — его отношение к Богу. Каняди, как я могу судить, человек верующий. Но такие понятия, как, скажем, набожность, богобоязненность, молитвенное благоговение, к нему никак нельзя приложить. Бог для него — часть того надреального, немного сказочного мира, в котором поэт чувствует себя (по-видимому, не только в стихах, но и в жизни) свободно, по-свойски. Да, у Бога там особое, верховное положение; тем не менее он — не запредельная сущность. Бог для Каняди — человечен, а потому поэт может обратиться к нему и с недоуменным упреком, и попенять ему за упущения. И — послать довольно дерзкие, «еретические» депеши в царство небесное. В конце концов, если на Боге лежит ответственность за состояние дел в мире, то, по естественной логике вещей, и спрос с него должен быть немалым…
В стихах Шандора Каняди, как у любого большого поэта,есть загадки, но они не вызывают досады и раздражения: он по сути своей поэт светлый и веселый, а потому поиск ключей к его загадкам — это открытие новых источников радости. Может быть, поэтому стихи Каняди так органично ложатся на русский язык.
Натэлла Горская
«…попьет пернатый гость и ввысь взлетев
возносит благодарственный напев…»
О месте этого стихотворения скажу позже. Прежде всего мне хочется отождествить переводчика, в данном случае себя, с «пернатым гостем», возносящим «благодарственный напев». Гость — это понятно; переводчик и есть гость в стихах иноязычного поэта. А «пернатый»… Что ж, такой допуск возможен, ведь пишем мы пером, которое некогда было гусиным. Что касается «благодарственного напева», то здесь дело обстоит куда серьезнее. Взмывать ввысь получается, когда переводишь Стихи. Говоря о поэзии Шандора Каняди, не буду рассыпать эпитеты, ее характеризующие. Скажу кратко: это — Стихи с большой буквы.
Почему с большой? Да крупно он берет и в большом диапазоне, этот венгерский поэт, родившийся в Трансильвании.
Нет у него мелкотемья, нет охов и вздохов, зачастую присутствующих у поэтов, далеко не лишенных таланта. (Оговорюсь заранее. Речь идет только о стихах, которые довелось перевести мне. Но это пласт немалый — более тысячи строк, и думается, что поэт и в других стихах не изменяет своим, увидившимся мне в ходе работы, творческим принципам.)
Так вот, о диапазоне. Стоит лишь перечислить названия стихов или их первые строки, чтобы понять широту охвата поэзии Шандора Каняди.
И это не нарочитое перескакивание от одного к другому с желанием тайным или явным показать читателю разнообразие своих поэтических возможностей. Это органика, это своего рода взаимодействие сил центростремительной и центробежной, когда к поэту стекается вся информация от окружающего его мира и, осмысленная и переработанная творчески, возвращается стихами в мир.
В поэзии Каняди много боли, ибо такова информация. Но чем острее боль, тем ощутимее жизнеутверждающий лейтмотив его творчества — выстоять вопреки всему, шаг за шагом отвоевывая право на жизнь и поэзию. А этих «вопреки» немало: война («В тот вечер», «Провинциальные стихи о мире»), геноцид («Открытки из Дахау», «Дым», «Книжная закладка»), разочарование, крушение надежд («Куплеты о красном трамвае», «Из дневника»), потери («Желтый цветок», «К концу»).
И, так сказать, оборотная сторона все тех же «вопреки» — преодоление и, через это, радость-гордость за всех несломленных, и за себя в том числе.
Очевидно, не стоит перечислять и расшифровывать посвященные той или иной теме стихи. Вышедшая в свет в издательстве «Радуга» книга Шандора Каняди достаточно полно представляет его творчество, и свежее личное впечатление куда убедительнее, чем скрупулезное анатомирование выборочно изъятого стихотворения.
Но о любви, о любви поэта к миру и людям — своеобразной фуге в полифоническом творчестве Каняди — хочется сказать особо. Ее голос звучит все время, как правило, без пылких излияний, а ненавязчиво вытекая из контекста. В стихах «Под созвездием Южного Креста», «Армянские надгробия» (цитата из этого стихотворения приведена мною в самом начале), «Послеполуденное наречие», «Из дневника» и других перед читателем возникают индейцы, армяне, цыгане, свои «кровные» венгры… И, коснувшись судеб, таких разных и таких схожих, любовь концентрируется в маленькой Трансильвании:
Есть несказанный край такой
где горечь силой колдовской
преобразуется в бальзам
чтоб сладость дать моим губам
А там, в этом краю, родилась еще одна любовь — к женщине, о которой поэт говорит очень сдержанно, потому что «слова поистерлись», но с обезоруживающей убедительностью: «… мы с тобой рядом, как парные строчки…» Надо ли что-либо добавить к этому… Разве что — полвека рядом. Всю жизнь.
И еще раз о диапазоне. О разнообразии форм, присущем поэтике Каняди. У него есть все или почти все: от строго организованных рифмованных стихов до верлибров, порой лишенных и пунктуации; от фольклорных мотивов с их строем и образной системой до кратких поэтических эссе; от памфлетов, пронизанных иронией, до стихов-заклинаний («От дерева к дереву»). Разные этапы творчества, разные настроения и в поэтике отражаются по-разному. Что ж, все правильно: как говорится, хозяин — барин.
И в заключение вернусь к началу, к «благодарственному напеву», то есть к работе переводчика.
Переводить стихи Каняди было интересно. Все вышесказанное объясняет этот интерес. Другими словами, в процессе работы все время возникало желание перевоплощаться. По всем параметрам творчество переводчика сродни актерскому. Естественно, актер не может полностью отождествить себя с автором пьесы, так же как и переводчик не может превратиться в переводимого им поэта. Он всегда гость в его стихах. Но гостю порой хочется войти в предлагаемую сферу, почувствовать себя органической составляющей предлагаемых обстоятельств, иными словами, стать лирическим героем того или иного стихотворения. Если это удается, или хотя бы кажется, что удалось, тогда и возникает настоящая увлеченность работой, заканчивающаяся «благодарственным напевом».
Что ж, спасибо за встречу с Шандором Каняди. Этот крестьянский мальчик, взяв «посох и дудку», прошел с ними по жизни и вырос в большого поэта.
Олег Россиянов
Шандор Каняди? Меня сразу захватила его поэма “Вена. День поминовения”. Всей своей атмосферой, интригующей формой.
Это ведь, если можно так выразиться, своего рода детектив. С самого начала- загадочность. Во всем интонационном, даже грамматическом строе. Усеченные фразы, двоящиеся образы, прерываемая речь.
День поминовения… но кого? Похороненного когда-то в Вене венгерского короля (упоминаемого, кстати, лишь гораздо позже)?.. Это его когда-нибудь “венком роскошным увенчают”?.. Или самого автора (для которого, впрочем, тогда уже “чужим все станет ледяней / той венской улицы холодной”, по которой направляет он пока свои шаги)?.. Или увенчают отошедшего в мир иной его вдоволь намучившегося за свою жизнь отца?.. И этот “реквием”, которому в венском храме внимает поэт, тоже по доброму королю? Или, с не меньшим правом, и по отцу, и вообще по безвестным, без воздаяния усопшим “сиротам” земным, всем “труждающимся и обремененным”, переходя на библейский язык?
И много еще других намеков на что-то более значительное, нежели внешняя, отрывочная повествовательная канва. Эпизоды, сценки, воспоминания, лирические отступления беглыми вставками словно освещают истинную — эмоционально-психологическую “детективную” — интригу. Разыскивается, собственно, смысл жизни. Далеко не однозначный, который не сразу и приоткрывается.
Автору совершенно чужд тот громогласно-обязательный оптимизм, который недаром звался у нас “казенным”. Равно как и та не слишком обнадеживающая премудрость, которую более философически выражал известный афоризм “Все действительное разумно”. Нет, скорее уж все трагично, подсказывает поэма. В самом течении жизни заложено некое роковое противоречие. Конечно, она улучшается; но слишком уж мучительно медленно, на протяжении целых веков. А у одного поколения и сил-то надеяться подчас не остается. На ум невольно приходят надрывные строки другого венгерского поэта, еще начала ХХ века, Эндре Ади: “Прыгать? / Через костры?.. Нет, довольно. / Сделайте жизнь сноснее! Тогда и взгляну веселее. / Только скорее, скорее!”
И в самом деле, какая-то бесконечная цепь тянется. Отцу поэта вспоминаются предводитель венгерской революции Кошут, его незавидное изгнанничество после ее поражения, поиски им убежища и поддержки в других странах. А самому поэту — горькие отцовские унижения, которые приходилось претерпевать от хозяев деревни. А судьбы других крестьян, гонимых нуждой на сей раз в Америку?.. И безвинно погибающие потом в войну под бомбежками дети… И — новая нависающая надо всеми напасть: атомная угроза, вселенский пожар.
До отдельного человека никому дела нет. “Что и кому твой жалкий след…” Это уже автор о себе, сопричисляя свой жребий общему уделу. Уносит и уносит одного за другим река вечности. “Плывет гроб плывет / по дунаю вниз вниз / в море-океан…” Руки почти готовы опуститься. “Уж не спешит длань для пожатья / не раскрываются объятья/ и взгляд вперяют в никуда…” Не знаю даже, где еще в поэзии столь органично и впечатляюще воплощает это полное отсутствие знаков препинания горестную растерянность пред лицом времени, его бесстрастного, безостановочного потока.
Но, оказывается, совсем убить, отнять надежду тоже невозможно. Даже малый просвет, немудреная житейская радость — и ожил ее новый росток, подняла голову вера, что не все потеряно. Жизнь не оставляет без мимолетной ласки, нежданных подарков. Какая-нибудь незатейливая трапеза после дневных трудов — и уже почти праздник. “Стук корчаг звяк-бряк горшков // И внятный всем понятный зов”. Дух манящий, необлыжный, мамалыжный. И вместо реквиема словно хвалебная “месса-сказка” льется: “Бело молоко / бульк-бульк молоко / сладко-легко”, “Вечер счастья / как причастье”…
Такая вот почти до наивности нетребовательная вера-надежда. Полупатриархальная, но неистребимая — извечная, прирожденная. И что там ни говори, а она нет-нет да и согреет, поможет жить. Пусть иногда это лишь воображаемое сочувствие много бурь вынесшей березы, которая “долгим взглядом” проводит поэта (стихотворение ”Старая береза”). Пускай просто весенние ручьи зажурчали — и в унисон уже изливается безыскусный гимн всеобщему пробужденью, которое, ликуя, славят и солнечные лучи, и “горы и леса”, и “малютка жаворонок/ взмыв высоко в небеса…/ радость радость-то какая/ славно как без страха жить” (“В путь-дорожку”). Малое и великое вопреки всему обнимаются, обретая друг друга, создавая нерасторжимый лирический диптих.
Да, и век наш короток. И любовь не вечна. И всегда ли в мире торжествует справедливость? “Заползает червь сомненья…” Поэт отлично понимает: от поступательного хода цивилизации не скрыться. Ее сверхзвуковых самолетов “уж не догонишь” (“Вена. День поминовения”). Придется с ней уживаться, с ее благами и невзгодами. Как и с неказистой деревенской архаикой: “кря-кря-кря утиным/ хрю-хрю поросячьим…/ ребятней босою/ спьяну зачатою”. Но — ценя и храня самое лучшее, исконное, неподавимое: прекрасное детство души.
Своеобразное слияние постоянно бодрствующего интеллекта с почти фольклорно-наивным мироощущением, со всеосветляющей душевной чистотой — вот в чем главное очарование лирики Шандора Каняди. Хотелось его и в переводе донести до читателя.
Марина Бородицкая
Сперва показалось, что этот Каняди вообще не мое амплуа и никакая система Станиславского тут не поможет. Неуютно мне было в его шкуре, холодновато и темновато. Как воздуха, не хватало вещества радости. Даже смех сильно горчил.
Хорошо, что внутри каждого человека водится сразу несколько человеков разного возраста и пола. Есть из кого выбрать. Вот и у нас отыскались общие персонажи: ехидная старуха ирония и стойкий оловянный подросток.
Старуха хмыкала:
Ложка, вилка, стакан и чашка,
смотришь, стали частями тела,
стул взирает на нас устало —
как на мебель, по сути дела,
и ухмылялась:
свобода она идеал
позапрошлого века
а идеал
века двадцатого пенсия.
Мальчишка геройствует гекзаметром:
Ночь напролет мы держались. Пытались вычерпать воду,
в ребра скрипевшей ладьи упирались ногами, плечами…
И постепенно всё у нас наладилось. Так мне кажется. Спасибо, Шандор, было чудесно.
Наталья Ванханен
Перевод с подстрочника — неблагодарное занятие. В самом слове "подстрочник" есть что-то легковесное. Что греха таить, в нашем подсознании оно не слишком далеко ушло по значению от слова «халтура». Эдакое неозвученное признание: языка не знаю, а берусь — жизнь заставила!
Ведь сам по себе подстрочник, даже самый лучший, оставляет от налитого яблока поэзии одну сухую сморщенную кожицу — поди-ка верни ей сладкий сок жизни!
Действительно, человек, работающий по подстрочнику, что-то вроде слепоглухого (но не немого!), который должен рассказать о своих впечатлениях от того, чего он не видит и не слышит. Или вот: человек с хроническим насморком, призванный поведать об аромате поэзии, аромате в прямом смысле слова "нездешнем", то есть тамошнем — английском, испанском, венгерском. Какая незавидная участь!
Между тем в моей жизни, в тех немногих случаях, когда мне пришлось переводить по подстрочнику, я воспринимала эту вдруг представившуюся возможность как некую оказанную мне честь. Вот как дело было.
Существовала в ныне почившем гигантском государственном издательстве «Художественная литература» редакция «Литература социалистических стран Европы». Все мы тогда втайне предпочитали капиталистическое: книги, фильмы, сигареты, — а от социалистического заранее ожидали унылых прелестей конъюнктуры. Однако в данном случае дело обстояло иначе. Редакция отличалась независимым, свободолюбивым нравом, умела отстаивать хороших авторов. В ней работали высокопрофессиональные редакторы и смелые люди: Ольга Кутасова (Югославия), Стелла Тонконогова (Польша), Юлия Живова (Польша), Ирина Иванова (Чехословакия), Ника Глен (Болгария), Наталья Подольская (Польша). И — Елена Малыхина (Венгрия), организатор и вдохновитель нынешних переводов Шандора Каняди. В качестве переводчиков привлекались лучшие поэты. Здесь получала переводы опальная, лишенная возможности публиковаться Анна Ахматова. Здесь давали работу отлученному от всех издательств Юлию Даниэлю, печатавшемуся под псевдонимом Ю. Петров. Здесь переводили Иосиф Бродский, Борис Слуцкий, Николай Глазков, Давид Самойлов, Владимир Корнилов, Юрий Левитанский, Анатолий Гелескул, Анатолий Найман. Надо ли говорить, что переводчик, которому предлагали поработать рядом с мастерами, чувствовал себя польщенным. И, конечно, очень старался. Дают подстрочник — значит, доверяют!
Другой случай — это переводческий семинар, организованный замечательным литератором и бесконечно дружелюбным человеком Элиазбаром Георгиевичем Ананиашвили. Под его руководством мы, тогда молодые переводчики, переводили грузинских поэтов. С подстрочника, разумеется. Было много встреч, разговоров, веселья. И все мы очень старались, ведь мы учились, и хотелось быть на высоте и друг перед другом, и перед учителем.
Словом, вопреки всем неудобствам, процесс перевода по подстрочнику оставил у меня достаточно благоприятные впечатления, о которых я вспомнила, получив предложение поработать над стихами Шандора Каняди.
Шандор Каняди прежде всего лирик, тонкий вдумчивый наблюдатель души. Его маленькое стихотворение «Вздох» уже стало песней, поэтому, переводя его, я особенно старалась сохранить песенную легкость человеческого голоса. Чисто технически здесь был очень важен размер — пусть и по-русски тоже поётся. «Сумерки», «Осенняя элегия», «Осина», «На набережной» требовали деликатного подхода со стороны переводчика. Хотелось не нарушить гармонию, точно взять ноту, дать нужную громкость. Эти стихи — мысли вслух, мгновенные и одновременно неспешные, как тающие в небе следы отгоревшего салюта.
Есть у венгерского поэта и совсем другие стихи — написанные человеком, которого не миновало в ХХ веке все то горькое, тяжкое, что от этого века, к сожалению, неотделимо. Здесь другая интонация, но все тот же голос: не крик с трибуны, а короткая дневниковая запись, в которой всё — боль.
На Дунае падают под танки
дети революции, подранки.
Для чего в упор без разговора
расстреляла ты меня, «Аврора»?
Я привожу тут свой вариант перевода этого четверостишия, в котором обида, недоумение, боль за свой народ, горькое чувство крушения веры. Четыре строчки, а за ними и отражение страшного ввода советских войск в Венгрию, и вся биография автора. Кажется, человек, горестно обхватив руками голову, раскачивается, сидя на стуле. Не стихи — стон. Собственно, эту позу, жест и надо передать в переводе. Как? А кто его знает, но надо! Та же сложность и со стихотворением "Бог наказывает, кого любит".
Как испанист, я с удовольствием работала над «Романсом, сочиненным венгерским бродячим певцом для порванных гитарных струн Федерико Гарсиа Лорки» и стихотворением «Венец». По большому счету в этих двух непохожих вещах одна тема — страстотерпцы. И не важно, что в одном речь о страсти-любви, а в другом о страсти-страдании (в значении «страсти Христовы»). По сути, для поэта это одно и то же: душа должна выдержать то, что ей дано, пронести свой крест без жалоб, не отречься. Такое мироощущение очень близко испанской поэзии, и, видимо, недаром испанский мотив прозвучал в обоих стихах.
В стихах Шандора Каняди «Всё — ненадолго», «Книга Екклесиаста» снова слышится голос человека, пережившего все беды своего столетия. Как у Ахматовой:
Я была тогда с моим народом,
там, где мой народ, к несчастью, был.
Думаю, наибольшую вольность я допустила, переводя «Увлечение». Про то, что человек охотно влюбился бы в смерть, будь она молодой и красивой. Тут так явственно послышались мне отголоски средневековых "Плясок смерти", так зазвучали в ушах мотивы пира во время чумы, что я не удержалась от некоторого, может быть, перекоса в сторону озорной лирики вагантов. При этом хотелось не уйти в стилизацию, которой, скорее всего, нет в подлиннике, сохранить современное звучание слова. Вот такая была трудность.
Написала я все это и думаю: много пластов в одном человеке, и переводчик в меру своих возможностей пытается эти пласты поднять, не оставив втуне ни одного. Работа не из легких. Упражнение на внимание. К автору. К поэзии.
Татьяна Бек
Да здравствует перевод непереводимого!
Это было не первое мое обращение к стихам Шандора Каняди. Давно, теперь уже кажется — в другой жизни, я работала над переводами его стихотворений из цикла «Есть край такой» — как раз для журнала «Иностранная литература» («ИЛ», 1991, №6).
Основная просодия этого поэта, трагического и ироничного, это неназойливо, словно бы сквозным пунктиром, слегка прорифмованный верлибр. Главной для меня интонационной задачей при переводе новых стихов Каняди было соблюсти меру в близости стиха к ритмизированной прозе и при этом наметить, вспышками, его склонность к внутренним созвучиям. Большую роль в харизме такого стиха играют инверсии и рефрены. Как мне кажется, необязательно делать синтаксические и композиционные кальки — пускай эти музыкальные зигзаги, пробелы и скрепы возникают в другой точке, но с тем же (к этому надо стремиться) эмоциональным эффектом.
Перевод, тем более с подстрочника, даже замечательно подготовленного и откомментированного, — дело, в сущности, безнадежное. Как писал поэт Александр Межиров, вдохновенно переведший множество стихотворений с малоизвестных ему языков: «И вновь из голубого дыма/ встает поэзия. Она/ вовеки непереводима/ родному языку верна…»
Непереводима? Однако и непереводимое переводить необходимо, и никогда это безнадежное дело не прервется.
Давайте назовем эти переводы из прекрасного поэта Шандора Каняди нашим влюбленным и близким к оригиналу «рассказом» о подлиннике. Мои версии дают о венгерском поэте представление… Я надеюсь.