Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 3, 2005
IlmaRakusa. Von Ketzern und Klassikern: Streifzüge durch die russische Literatur. — Frankfurt a. M.: Suhrkamp, 2003
Ильма Ракуза. О классиках и еретиках: набеги на русскую литературу.
Известная швейцарская писательница и поэтесса, профессор славистики Цюрихского университета, член Дармштадтской академии немецкого языка и литературы Ильма Ракуза выпустила книгу о русской литературе, собрав под одной обложкой свои подчеркнуто личные впечатления от русских писателей разных эпох. Несмотря на кажущуюся независимость отдельных очерков друг от друга, собранные под одной обложкой они складываются в цельную картину русской литературы XIX и XX вв., прочитанной знатоком и ценителем словесности, просто тонким творческим человеком подчеркнуто субъективно, но в то же время глубоко и во многом отлично от традиционных для Западного мира.
Русская литература Ильмы Ракузы начинается с Баратынского, «истинно метафизического поэта», перебросившего мост от литературы XVIII в. непосредственно в XX в. Прорабатывая болевые точки, ключевые антиномии страдания, создавая нигилистическую панораму падения и разрушения, Баратынский, по мнению исследовательницы, шел от анализа к видению, чтобы в конце пути превратиться в подлинного поэта-визионера.
Творчество Достоевского швейцарская писательница рассматривает через призму его женских образов. Не соглашаясь с героем Пруста, видевшим во всех женских персонажах Достоевского одну и ту же женщину, Ильма Ракуза объясняет это довольно распространенное на Западе заблуждение бросающимися в глаза «отклонениями» героинь Достоевского от «нормального» женского типа (жены, матери). Сама она делит их на три группы: «нежных» («красивая душа», «чистое сердце» — Неточка Незванова), «гордых» (Настасья Филипповна), «юродивых» (Лизавета).
В основе «феномена Толстого» лежит, по ее мнению, «противоречие как принцип»: писателем владело постоянное стремление двигаться против потока. К следствиям такой его особенности можно причислить и кризис 1870-х, когда Толстой выступил «религиозным реформатором», и присущий ему на протяжении всей жизни принципиальный протест против цивилизации, увлечение естественностью, домострой в собственной семье и, наконец, уход из дома в возрасте 82 лет. Не придавая слишком большого значения «религиозному реформаторству» и «морально-дидактическому новаторству» русского писателя, швейцарская исследовательница признает в нем великого классика мировой литературы — «и это уже навсегда».
Особое место в книге занимает очерк «Целый маленький мир», исследующий образ ребенка в русской классике. Согласно сложившемуся на Западе представлению, ребенок как олицетворение слабости и беззащитности неизменно предстает в русской литературе жертвой общественных отношений и обстоятельств. Ильма Ракуза считает такой взгляд упрощенным, приводит и другие примеры. Так, у Достоевского, всегда готового встать на защиту слабого и безгласного, уделявшего особое внимание положению детей в обществе (в частности, колониям для малолетних преступников), ребенок не только невинная жертва социальной несправедливости и жестокого обращения, но и самостоятельная, «взрослая» личность, пусть и лишенная права на детство. Ребенок для Достоевского — величина абсолютная, а вот близкий народникам Глеб Успенский сосредоточивается в первую очередь на социальном аспекте формирования личности — взяв за образец судьбу крестьянского мальчика («Петькина карьера»). Секрет сильного эмоционального воздействия чеховского рассказа «Ванька» — взгляд на мир глазами ребенка. Трудно считать жертвой социальной несправедливости и Егорушку («Степь»), чью судьбу определяет исключительно честолюбие матери: многодневное путешествие по степи в гимназию уездного города становится для мальчика первым опытом экзистенциального одиночества. Придерживаясь скорее обозначенного выше «традиционного» понимания образа ребенка, М. Горький в ранних своих произведениях строит на детских образах масштабную социальную критику, носящую нередко плакатный характер. Завершается очерк «беглым взглядом» в начало ХХ в.: Федор Сологуб в рассказе «Поцелуй нерожденного» подводит к самоубийству — под давлением личных обстоятельств и политической ситуации — своего гимназиста, увидевшего в «бегстве» Толстого подтверждение худшим своим опасениям.
Во втором разделе своей книги Ильма Ракуза обращается к писателям малоизвестным, а то и вовсе неизвестным на Западе: Алексею Ремизову – «одной из самых необычных фигур русской литературы»; Михаилу Пришвину – создателю своеобразной «смешанной формы», сочетающей аутентичный документализм и вымышленное повествование; северо-русскому крестьянскому поэту Николаю Клюеву; пессимистическому визионеру Андрею Платонову; умеющему заставить вещи говорить Леониду Добычину; «еретику» от модернизма Евгению Замятину (на примере романа «Мы»); «такому же как все, но только лучше» обэриуту Даниилу Хармсу, который мог бы дать фору Беккету.
В третьем разделе несколькими яркими штрихами автор книги рисует свою картину русской поэзии ХХ в. Выбор поэтов тоже весьма субъективен, однако достаточно широк и опять-таки отличен от традиционного. Поэт и художница Елена Гуро (1877-1913), близкая кругу Малевича, Матюшина, Крученых, в очерке швейцарской писательницы предстает тонким лириком, навсегда очарованным северной природой, испытавшим влияние как символизма, так и футуризма. Несколько ее стихотворений (в переводе И. Ракузы) включены в книгу. Рассматривая далее роман Андрея Белого «Котик Летаев» — произведение, композиция которого во многом определяется магической звукописью, – исследовательница доказывает правомерность причисления этой прозы к поэзии. Будучи давней поклонницей и переводчицей Марины Цветаевой, Ильма Ракуза в своем эссе «Марина Цветаева. Опыт портрета» дает масштабную картину ее творчества, не соглашаясь с традиционной для западного восприятия его недооценкой. Отдельное эссе посвящено особенностям цветаевской пунктуации. Ахматова, героиня следующего очерка, чьего величия исследовательница нисколько не отрицает, как бы невзначай отодвигается в тень только что воздвигнутого колосса — Цветаевой. Очерк «Воспоминания об Иосифе Бродском», наверное, наиболее субъективен: на первый план выведена история личного знакомства И. Ракузы с тогда еще питерским поэтом. В центре заключительного эссе — глубинное родство поэтики Геннадия Айги (тоже близко знакомого со швейцарской писательницей) с супрематизмом Казимира Малевича; приведены несколько стихотворений поэта в прекрасном переводе швейцарского слависта и переводчика Филиппа Ингольда.
Раздел, завершающий книгу, дает срез литературы последних лет. От «В тени Гоголя» Андрея Синявского и «Человека в пейзаже» Андрея Битова до «Шатунов» Юрия Мамлеева, рассказов Анатолия Гаврилова, романов Валерии Нарбиковой. Анализируются также мало известные у нас дебютный роман Алексея Шипенко «Жизнь Арсения» и «Прогулки по пустому миру» Олега Юрьева.
В очерке «Прорыв русских писательниц» представлена современная женская проза. Как полагает автор, на российской литературной сцене в настоящее время доминируют женщины: они пробуют силы в разных жанрах — от криминального романа до экспериментальной прозы, от публицистики до воспоминаний. И если, по мнению исследовательницы, преобладание женских голосов в русской поэзии ощущалось на протяжении всего ХХ в., то в прозе прорыв произошел в самые недавние годы.
Единственный из рассмотренных в книге современных писателей, чье творчество оценивается Ильмой Ракузой скорее отрицательно, – Владимир Сорокин. Называя его первый роман «Очередь» безусловно талантливым, исследовательница подчеркивает, что в последних произведениях, в частности в романе «Голубое сало», невероятно интересном оригинальными языковыми решениями, неуемная фантазия заводит писателя слишком далеко — «а уж о вопросах морали лучше вообще не говорить». Даже «провокативные игры» требуют некоторой «этической обоснованности», Сорокин же, по ее мнению, относится к ним слишком легко, и от этого страдает его искусство.
Е. Соколова