Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 11, 2005
Перевод Нора Киямова
Притчи[1]
Три времени
Однажды паслись бок о бок лев и ягненок. И вот ягненок спрашивает у льва: "Как ты думаешь, лев, в какое, собственно, время мы живем?" — "Время? — переспросил лев. — Мы живем, разве этого недостаточно? А кроме того, время, в которое мы живем, это наше время; иначе бы мы не жили", — заключил он.
Ягненок поразмыслил над этим, пощипывая сочную траву в долинке, под сенью тенистых дерев. И сказал: "Лев, ты мудр. И конечно же ты прав, время, в которое мы живем, это наше время — по крайней мере для нас. Только я имел в виду другое, я не раз слышал, что существуют три времени: прошлое, прекрасное, но жестокое; настоящее, которое просто жестокое. И будущее, которое отличает такой дух терпимости, что лев и ягненок пасутся бок о бок. Я слышал это от одного умного старого козла, вот я и подумал, что сейчас — будущее".
Тут лев откусил ягненку голову и сказал: "Теперь, когда ты мне об этом напомнил, это больше похоже на прошлое".
Роза и шипы
1
Ребенок подошел к розовому кусту и сказал: "Подаришь мне розу?" — "Сорви сам, — ответил розовый куст, — хоть две или три, мне не жалко!"
Ребенок обрадовался и просунул руку между ветками. "Ай-й! — закричал он, отдернув руку. — Ты весь колешься! У меня ничего не получится!"
"Да нет, — ответил розовый куст, — получится, только в этой жизни роз без шипов не бывает".
"Ну и не надо", — сказал ребенок и пошел рвать колокольчики.
2
Ребенок нарвал целую охапку всевозможных цветов, а потом подошел к розовому кусту и сказал: "Гляди, что у меня, разве они не чудесные?" — "Но это не розы", — ответил розовый куст.
Тогда ребенок нарвал еще больше цветов; день за днем, неделя за неделей ходил он и рвал подряд все цветы, которые распускались. Под конец он опять подошел к розовому кусту, чтобы похвастаться собранными цветами, пускай даже они и не розы. И тут он увидел, что розовый куст остался без роз. Они опали. А сам куст был усажен шипами. "У тебя же нету роз", — сказал ребенок. "Да, — ответил куст, — у меня одни шипы".
Тут ребенок швырнул свои цветы наземь и заплакал.
Хороший человек
Пятеро скворцов сидели на вишне и завтракали. "Черт возьми, вон идет человек!" — сказал самый младший. "Сколько раз тебе было говорено: не чертыхайся!" — сказал самый старший, очевидно отец, а впрочем, кто его знает. "Но ведь это же человек?" — сказал младший и клюнул красную ягоду. Старший ответил: "Не важно. Нам пора улетать!"
И пятеро скворцов улетели. Человек в саду глянул вверх и сказал: "Чертовы скворцы, вишен опять не будет!" Он пошел в дом и сколотил крест и повесил на него обтерханное пальто, а сверху напялил шляпу.
"Пальто безобразное, — сказали, вернувшись, скворцы, — но сидеть на нем удобно". Птицы расселись на плечах и на шляпе, и ветер подносил им ветви с ягодами к самому клюву. "Все-таки люди не такие уж и плохие", — сказал молодой скворец. Тут раздался выстрел. Скворец упал. "Может, они тоже любят вишни", — сказала скворчиха, наверное мать. "А по-моему, они любят скворцов", — отозвался отец. И капнул на человека, который подобрал упавшего скворца.
Человек стрелял скворцов целый день. "Что толку, — сказал он, отшвыривая ружье, — их тут миллионы!" Скворцы сказали: "От того, что он стреляет, нам никакого проку. Сад слишком мал, а нас слишком много. Он желает нам добра, но он глуп".
На следующий день деревья были увешаны маленькими зеркальцами, в которых отражались слетевшиеся скворцы. "Все равно это не поможет! — мрачно заметил старший скворец. — Жизнь — это не сплошное удовольствие, скоро здесь не останется ни одной целой ягоды, приходится есть надклюнутые".
"В старые времена, — заметил другой скворец, — здесь были огромные сады и очень мало скворцов". Человек сказал: "Ума не приложу, почему скворцов сейчас намного больше, чем раньше". Он развесил на деревьях рыбацкие сети. Скворцы сказали: "Для дроздов это в самый раз. Им не протиснуться сквозь ячейки. Но как он не понимает, что нас, скворцов, слишком много! Он должен посадить больше вишен!"
Человек насадил множество новых деревьев. "Чтобы от этого сада была польза, — сказал он, — вишен тут должно быть в десять раз больше". Волосы у него от всех этих горестей поседели, а лицо покрылось морщинами. Тут налетели пять миллионов скворцов и мигом опустошили сад. Они склевали на новых деревьях все ягоды. Выйдя с ружьем в сад, человек застрелился.
"Что ж, — сказали скворцы, — по крайней мере, глаза у него съедобные".
Из дневника прирожденного преступника
Дедушка — это палка.
Он живет на чердаке и стучит в пол, когда я просыпаюсь мокрый, потому что описался, а еще когда меня нужно укладывать спать и я сухой, потому что мне сменили пеленки. Однажды дедушка сошел вниз; его привел папа. Он сказал, что знать его больше не хочет, ему до смерти надоела эта стукотня. У дедушки на одном конце — блестящий шар и по всему телу шишечки. Мама заругалась и сказала, чтобы папа отвел бедного дедушку обратно, иначе тот не сможет стучать — как же он будет стучать внизу! И папа отвел дедушку наверх, и в следующий раз, когда я описался, снова раздался стук.
Папа — высоко-высоко.
Когда он ко мне спускается, я немножко пугаюсь, потому что на лице у него много рыжих колючек. Когда я стою в коляске, папа показывает на небо и говорит: "Смотри — самолет"; а больше всего ему нравится, когда я тяну вверх руки и говорю: "Э-э!" Мама говорит: "Это всего лишь самолет на Копенгаген, тебе не приходит в голову, что ребенок лежит тут день-деньской и только и видит, что самолеты?" Папа гудит и исчезает. Тот, кто гудит и исчезает и у кого волосы, рыжие на солнце, тот зовется шмелем. Папа — шмель.
Мама — рядом. Ее нос мягко тычется в мою шею. Она говорит добрым голосом.
Внизу — кто-то, кого зовут Сестренка и кого мне не видно, но кто вечно норовит опрокинуть коляску, пытаясь ко мне залезть. Наверно, это что-то совсем крошечное. Оно — в самом низу, подо мной. Хорошо быть самым большим и лежать и хвататься за небо.
Теперь я стал маленьким. Теперь я тоже внизу и стал даже меньше того, кто зовется Сестренкой. Они говорят я расту.
С неба под чердаком, где живет дедушка, свешивалась белая простыня. Я за эту простыню потянул, и внизу оказалось много вещей, которые много чего наговорили, когда спускались. Прибежал папа и навис надо мной и заговорил таким же голосом, как тогда, когда привел дедушку с чердака. Я сказал: "Э-э самолет!", чтоб лицо у него сделалось как было, а он крепко сжал мою руку, и тогда я обкакался. Пришла мама и мягко ткнулась носом, а папа сказал: “Чертов ребенок", и я тоже сказал: “Чертов ребенок", тогда мама перестала мягко тыкаться, зато у папы лицо сделалось как было, и он повторил: “Чертов ребенок". "Чертов ребенок", — ответил я. Сестренка заорала, потому что самая большая теперь — она.
Теперь мне лежать больше уже нельзя: они говорят, я могу ходить. Я становлюсь все меньше и меньше. Когда я хожу, я лежу на полу, а не в коляске, и гляжу на коляску снизу. Я думаю, каким же маленьким мне надо стать, чтобы вырасти. Сестренка дотягивается до неба, где много чего стоит, и спускает все на пол. Сестренка говорит "релка" про штуку, с которой мы кушаем, одну такую релку она спустила к нам вниз — и из нее получилось сразу несколько "релок". Сестренка молодец.
Когда я во дворе, то ходить интересно. Раньше я лежал, глядел вверх, а там были только самолеты на Копенгаген, а сейчас мне видны пальцы на ногах, они подо мной, а не на одеяле. Я подошел к чему-то блестящему и лег туда и стал мокрый — хотя не описался. Когда я лежал в кровати около мамы, папа сказал: "Надо это корыто убрать". — «Ты это говоришь уже пятый год», — ответила мама. Папа сказал, если я еще раз пойду и лягу туда, меня выпорют. Сестренка сказала, что мы должны пойти и лечь туда вместе. Я хочу, чтобы меня выпороли.
Я забрался на самый чердак. Я забирался долго. Дедушки я не увидел, а увидел какого-то человека, который лежал, глядел вверх и говорил: “Э-э!” Он лежал в кровати совсем как я, когда я был большой, он лежал, глядел на круглый шар, который был весь на нитках и ходил туда-сюда в углу над его головой. Должно быть, над ним есть еще один чердак, еще с одним дедушкой, и там, наверно, тоже есть старик, который за дедушкой этим присматривает. Я лег под бок к старику, тогда-то я и увидел дедушку, он лежал в кровати рядом со стариком, и тут старик постучал дедушкой в пол, а потом пришла мама и унесла меня вниз, и не тыкалась мягко носом и сказала, что меня нужно выпороть.
Вот я весь описаюсь и поведу на чердак Сестренку. Я хочу, чтобы меня выпороли. А то они все обещают и обещают.
Теперь я стал страшно маленький. Я стал большой. Под моей кроватью стоит горшок. Писать в штаны было не в пример лучше.
Я был мертвый. Было жарко-прежарко. Никто не разговаривал, все только шептались, а высоко-высоко был человек — совсем как та круглая штуковина в углу у старика, который присматривал в кровати за дедушкой. Несколько раз они сказали: "Умрет" до того тихо, что мне было слышно. И все мягко тыкались носом, и лица у них были добрые. Я хочу быть мертвым.
Ну а потом мне снова пришлось ходить и опять стать маленьким. И теперь я уже не мертвый. И все громко разговаривают. Только меня все никак не выпорют, хотя мы с Сестренкой пошли и легли в блестящее корыто, и все закричали, а еще я был на чердаке у старика с дедушкой и скатился с лестницы, с самого верху. Папа сказал: "Чертов ребенок", и я тоже так сказал. Папа сказал, я умею говорить. Только когда я был большой, я говорил куда лучше. Теперь я много чего не могу сказать, не то что Сестренка.
На небе, за которое я однажды дернул, стоял большой торт с тремя свечками. Все говорили: "Три свечки", значит, так оно и было. У меня заболел живот.
Пока я спал, я думал про свечки. Сперва была черная нитка, потом они взяли тоненькие палочки со светом, и тогда черная нитка превратилась в огонь.
Я взял два коробка с этими палочками и положил под подушку, а еще три коробка подложил в кровать Сестренке. Когда дедушка постучит стариком в пол и мама понесет наверх кофе, я этими палочками сделаю свет.
Я засветил ту штуку, которая свешивалась оттуда, где стоял торт, а еще то, во что торт был завернут, оно лежало на стуле, и еще я засветил даргины, которые висят на окне, — я просто взял и потер палочки о коробок. Но тут пришла мама, и пришел папа, и пришли все, и кто-то стал брызгать водой. Это было здорово, вот только весь свет испортили.
Папа сказал, что уж теперь-то меня непременно выпорют. Но меня не выпороли. У меня еще остались в запасе коробки, которые я подложил Сестренке в кровать. Завтра я сделаю свет.
Сестренка не хочет. Сестренка — дрянь. Рядом живет один мальчик. Он говорит, что она просто девочка. Он говорит, чтоб я принес спички, это те самые палочки, тогда мы подожжем целый дом и вообще все дома — главное, чтобы хватило палочек.
Папа припрятал палочки, поэтому найти их ничего не стоит. Раньше они лежали на самом верху на камине, и мне надо было чуть ли не все оттуда сбросить, чтобы до них добраться, а теперь они лежат в кухонном шкафу за бутылками, откуда берут сок для мытья посуды. Мы с Сестренкой выпили этого соку, и я опять стал мертвый, но никто уже не шептался. Папа велел маме спрятать бутылки. Все спички, которые папа прятал за бутылками, мы с тем мальчиком взяли и спрятали за ящиком позади сортира.
Сперва мы подожгли корыто, только оно гореть не хотело. Потом мы подожгли сортир. Он горел здорово. Но тут опять пришел папа, а с ним еще один дяденька, папа этого мальчика, и тогда мы немножко подожгли дом, откуда папа мальчика вышел. Мальчика зовут Йон, его папа разозлился на моего, а мой — на него и сказал, что это Йон все придумал, но ведь это же я нашел спички, которые папа прятал за бутылками, от которых Сестренка разболелась больше, чем я. Она чуть было не умерла. Сестренке всегда везет.
Йон — плохой.
Мне не разрешают играть с Йоном. Мы с ним неразлейвода. Теперь папа больше не прячет спички, поэтому их не найдешь. Папа и сам много чего поджигает. Он поджигает все, что лежит в камине. А потом сует коробок со спичками в брючный карман. Я взял в швейном столике мамины ножницы и тоже вырезал себе брючный карман. Потом я нашел коробок за ящиком позади того места, где раньше стоял сортир, пока не сгорел. Но когда я сунул коробок в брючный карман, то он провалился. Поэтому я хожу, придерживая штанину, чтоб он не падал.
Папа сказал: “Какого черта малый ходит и держит себя за ляжку?"
И они нашли спички. Мама заплакала. Папа вышел и хлопнул дверью. Я тоже хочу научиться так хлопать. Дедушка стал стучать. Тогда я наделал в штаны, чтоб обрадовать маму и чтоб она больше не плакала. Но тут Сестренка отрезала себе кончик пальца, это она шила из маминого платья наряд для куклы, и опять пришел доктор. Сестренке всегда везет.
Йон — плохой. Вот с кем лучше всего играть. Если я буду с ним играть, папа обещал меня выпороть, хорошо бы. Старик, что лежал в кровати вместе с дедушкой, уехал в то место, которое называется Кладбище. Его везли всю дорогу. Папа с мамой переехали на чердак, а дедушка стоит в углу, и на одном конце у него блестящая шишка. Сестренка надела мамино платье, а я — папину шляпу, а потом я взял в руку дедушку, и мы пошли на прогулку и зашли за макушку Большого холма, куда нам не разрешают ходить, потому что там каменный карьер, куда Сестренка свалилась, в мамином платье, и опять чуть было не умерла, и ее отвезли прямо в больницу в город, а меня выпороли, так что повезло всем, кроме папы, который расстроился из-за того, что ему пришлось меня выпороть, ведь это же больно, хотя расстроиться должен был я, но я обрадовался, что наконец-то меня тоже выпороли, ведь Йона порют каждый день, такой он плохой, поэтому с ним так здорово играть.
Мама говорит, что дедушка умер, но это потому, что он стоял в углу в коридоре, а я взял его с собой в карьер и забыл там, когда Сестренка свалилась, но как-нибудь я за ним схожу, и мама тогда перестанет плакать. Папа с тем, другим дяденькой отстроили сортир, теперь Йону нужно разыскать спички, чтобы и у них тоже был новый сортир.
Папа говорит, что я уже большой мальчик и через три года пойду в школу. Три года — это такой торт, который можно поджечь, и тогда тебя выпорют. Школа, говорит папа, это большой дом, в котором полно детей. Но когда я сказал маме, что он говорит, что я пойду в большой дом, где полно детей, через поджигательный торт, она привела даму, у которой был голос из детской передачи, и дама спросила меня, есть ли разница между птицей и чем-то навроде палки, которую она принесла, потому что шел дождь, и тогда я сказал, что дедушка никакая не птица. Тогда она спросила, при чем тут дедушка. Вот ненормальная!
А вечером я услышал, как мама говорит папе, что дама сказала, что, когда дедушка умер, я заполучил травму. Наверно, это она про палку: теперь она моя. Тогда, говорю, это не важно, что дедушка лежит в карьере и я его там забыл. Тут мама посмотрела на папу, а папа потряс головой и хлебнул из рюмки, которая стояла в шкафу.
Завтра я буду трясти головой и хлебну из шкафа.
Я наловчился хлопать дверьми и трясти головой! Я тряс головой целый день, но когда я пошел и взял из буфета рюмку и хлопнул дверцей буфета, они примчались и отобрали рюмку, хотя я тряс головой, не жалея сил. Потом пришел доктор и сказал, что когда Сестренка упала в карьер, у меня была травма, а я сказал, что не травма, а палка, и что это дедушка. Вот и та дама, сказала мама, говорит то же самое. Палка, сказал я и затряс головой. Травма, сказал доктор. Ну ладно, сказал я, пускай будет травма. Вид у него был очень сердитый. А на следующий день снова пришла эта самая из детской передачи, и тогда я сказал ей, что это просто-напросто палка. А она мне: это называется травма. Все-таки она ненормальная.
Сестренка вернулась из больницы домой, и теперь мы целый день играем в больницу. А однажды, когда мама ушла и оставила Сестренку за мной присматривать, она принесла из кухни и вставила мне в попу газовый шланг, а потом сломала мне ногу, потому что она плохо срослась. Ужас как больно было, но она сказала, что так и должно быть, а потом воткнула мне в руку штопальную иглу, чтобы не так болело, а я заорал и сказал, что она чертов ребенок. А когда мама пришла домой вместе с той самой дамой, у меня в попе сидел газовый шланг, а в руке — штопальная игла, а у Сестренки лицо было замотано наволочкой, чтобы не заразиться, и она орала, потому что я стукнул ее, когда она ткнула меня иглой. А дама из детской передачи сказала, это у Сестренки муки ревности, а Сестренка сказала, что это у нее наволочка, ну да, мы ведь и близко не подходили к кухонному шкафу и никакую муку не трогали, нам и без того было весело.
Сестренка обещала, что завтра мы будем делать рентген, но для этого нам нужно будет спуститься в подвал, где темно, и мы никому про это не скажем…