Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 11, 2005
Перевод Екатерина Чевкина
СТОКГОЛЬМ[1]
Тут холодно и тихо. Вообще эта квартира мне великовата. Вдоль стен штабелями громоздятся коробки, я распаковал только самое необходимое — постельное белье, кое-какую посуду и туалетные принадлежности, все это кучей навалено на кровати. Думаю, пора бы уже начать что-то делать. Я все время это думаю — надо взять и начать. Бреду к окну, опираюсь на подоконник. Внизу, на заднем дворе, велосипед с погнутым передним колесом прислонен к сетке забора. Замигав, включился фонарь на стене. Смотрю на часы. Кристина уже часа четыре как едет в поезде. Мысленно пытаюсь услышать ее голос — но его уже нет.
Компьютер я пристроил на кухонном столе и сижу общаюсь с народом в Интернете — в нескольких чатах одновременно. В доме тихо, как бывает только ночью. Ни звука шагов в подъезде, ни шороха воды в стояке канализации. Насколько я знаю, кроме меня жильцов тут пока что нет. В норвежском чате попалась девчонка, зовут Элизабет, местная, из Осло. Впрочем, я могу звать ее Бетти, как все. Я вру в ответ, что я из Швеции, работаю в кинотеатре и коротаю в «нете» часы ночного дежурства. Я пишу, что Стокгольм красивый город, но что мне тут одиноко. Так у тебя никого нет, спрашивает Бетти. Сейчас нет, отвечаю я. От собственного вранья приходит даже что-то вроде вдохновения. Так и подмывает дальше сочинять про мою жизнь в Стокгольме, — чем я занимаюсь, о чем думаю, проходя по этим улицам, которых никогда не видел. Квартира у меня в Старом городе, пишу я. Сейчас тут идет снег. И сам так и вижу старые нахохлившиеся домики и свет окошек в решетчатом переплете.И белые хлопья, опускающиеся на угловатые шпицы, и клубы пара вокруг уличного фонаря от тающего снега — все так явственно. Каждый вечер я иду в свое кино по старинным улочкам. Я думаю о всех тех людях, что проходили по ним давным-давно. Обо всех, кого уже нет. Прохожу мимо вереницы такси — они стоят в очередь друг за другом и уходят порожняком. Одинокие таксисты сидят в пустых салонах. Мне видно, как они курят и слушают радио. Снег приглушает все звуки. Кажется, что живешь в городе, где время остановилось. Гляжу, как эти шведские слова возникают на экране, и внутри щекотно делается, до того все натурально. Я представляю себе девушку, как она сидит и читает все это с другого экрана где-то на другом конце города. Ты прямо поэт, пишет она. Прямо захотелось самой переехать в Стокгольм. Но у меня маленькая дочка. С малышкой не разъездишься. Спрашиваю насчет мужа. Нету, пишет. Только мы с малышкой.
Трубка холодит щеку. Опускаю монетки в щель и набираю мамин номер. Мутные пластиковые окошки телефонной будки исписаны фломастером — некая девица признается, что любит некоего Рона. Мимо проезжает автобус, и свет фонаря последовательно отражается в каждом из его окон. Мама берет трубку, и монетки со звоном падают внутрь.
Привет, мам, говорю. Это я.
Правда, говорит она.
Несколько недель назад я сказал ей, что на Рождество домой не приеду, что на праздники буду с Кристиной у ее родителей.
Когда едете-то? спрашивает мама.
Через пару дней.
Поездом?
Да, говорю. По всей видимости.
Вы бы заказали билеты заранее, говорит, а то потом с ними будет трудно.
Чем ближе к праздникам, говорит, тем хуже.
Кристина, говорю, все уже устроила.
Ну да, говорит она. Вот и хорошо. Ты уж поздравь ее родителей от меня.
При том что сама их в жизни не видела.
Столбик старенького термометра за кухонным окном с каждым днем опускается все ниже и все дальше от нуля. Несколько светлых дневных часов небо мутное и мертвое, а ночами в нем нет облаков, отражающих свет города, — один сплошной мрак. У нас в Норвегии так холодно, пишет Бетти. Из-за мороза никак не выпадет снег. Дочка все время плачет. Боюсь, она мерзнет. По-моему, заболевает. Вид у нее совсем больной. Хорошо, что есть ты. Расскажи еще про Стокгольм. Синюшный свет монитора падает на клавиатуру и на мои руки. Тут так тихо. Только тихонько гудит системный блок и стрекочут клавиши под пальцами. Здесь так тихо и пустынно. Час за часом сижу в будке киномеханика и без конца смотрю одни и те же фильмы. А потом жду, пока усталые зрители спускаются вниз по лестницам. Я запираю за ними двери, и наступает тишина. Сквозь стеклянные двери мне видно, как они удаляются, растворяясь в глубине улицы. Иногда возникает чувство, что это мертвецы. Что я — единственный живой человек во всем городе.
Я поднимаюсь и встаю у окна. Пытаюсь представить себе Бетти. Ее облик все время меняется, как облик персонажа из книги меняется от страницы к странице. Иногда она белокурая и веселая, с ясными голубыми глазами. А потом вдруг — темноволосая, серьезная, а глаза — почти что черные.
Несколько дней ничего не пишу. Пытаюсь представить себе Стокгольм, но вижу только то, что уже описал. На связь с Бетти не выхожу, вместо этого сижу качаю из сети порнокартинки и видеоролики. Часами сижу и гляжу. Картинки все время новые, ролики тоже. Молоденькие девочки отдаются пожилым мужикам или прижимают огромные фаллоимитаторы к безволосому лобку. Жирные тетки с кляпом во рту, связанные по рукам и ногам, веревки глубоко врезаются в белую плоть. От вида их полных ужаса глаз меня колотит. В темном оконном стекле я вижу собственное отражение, словно тот, другой сидит и подглядывает за мной, видит то, что я вижу, и знает, о чем я думаю. Он видит мой очередной улов — женщины с ампутированными руками и ногами и огромными ненатуральными грудями. Видит вместе со мной ролик о гинекологической операции — скальпель, входящий в бескровную плоть вагины.
Вода журча бежит по телу, горячими ручьями стекает с затылка по спине и по ногам. Душевая кабина наполняется паром. Я сажусь, обхватив руками колени, подставляю струям затылок и плечи. Дышать тяжело. Смотрю на грязные потеки внизу на пластиковых стенках. Следы людей, живших тут прежде, стоявших голышом в этой крохотной кабинке, вымывая соль из пор — и расплачиваясь перхотью и выпадением волос. Я откидываюсь назад и сижу, уставившись в пар наверху. Вода из горячей делается чуть теплой.
Наконец-то, пишет Бетти. Я уж боялась, твой кинотеатр на праздники закрылся. Тут по-прежнему ужасно холодно. Так хочется, чтобы кто-то согрел своим теплом.
Не отворачиваясь от экрана, зажмуриваю глаза — они слезятся от усталости. Снова смотрю на ее слова. Тепла у меня хватает, пишу. Было бы с кем его разделить.
Ron. Love you 4-ever. M.H. И дата трехлетней давности. По тротуару мимо будки шествуют нарядные люди — в церковь, к рождественской службе. Рассказываю маме, что мы уже там, у Кристининых родителей, что все отлично.
Вот и хорошо, говорит она.
А у тебя? спрашиваю.
Да нет… говорит. У меня тоже все в порядке.
И спрашивает, что у нас сегодня на ужин.
Не знаю, говорю, но наверняка что-то вкусненькое.
Да, говорит мама. Уж это точно.
Я слышу в трубке ее дыхание и вижу ее рот — тонкие губы, от уголков две почти незаметные морщинки к носу.
Да, а посылку мою получили? спрашивает она.
Да, говорю. Спасибо большущее.
Может, мне надо было что-то послать и родителям, как по-твоему?
Да зачем, говорю.
Точно?
Ну мам, говорю.
Она тихонько смеется. Спрашиваю, получила ли она наш подарок.
Да, отвечает. Но до вечера распаковывать не буду.
Правильно, говорю. И не нужно.
Мимо будки проходит мужчина с двумя девочками. Они скачут вокруг, дергают его за полы пальто и радостно визжат. Мама спрашивает, что это за малыши.
Племянницы Кристины, говорю.
Ух ты, говорит мама.
Я сегодня поддала немножко, пишет Бетти. Сочельник все-таки. По ее словам, закрыв глаза, она почти что видит меня. Раньше была просто такая темнота, а теперь я тебя вижу. Она уверена, что я симпатичный, что у меня теплый, уверенный взгляд. Глаза — это главное. Иногда так хочется тебя поцеловать. Отвечаю: Это было бы весьма кстати. Через целых две минуты приходит ответ: Хочется, чтобы ты обнял меня крепко-крепко и целовал долго-долго. Да, отвечаю. Хочу прижаться губами к твоим губам. К глазам и к губам. Хочу ощущать тебя рядом. Чувствовать твое тело. Она: А дальше? Кровь стучит в ушах, трясущиеся пальцы набирают дальше: Хочу раздеть тебя. Хочу увидеть твое тело. Ты красивая. Хочу, чтобы твоя грудь прижалась к моей груди. Ты будешь меня целовать, а я прижму ладони к твоей спине и затылку. Дальше, просит Бетти. Мы вместе пойдем под душ, пишу я. Твои нежные руки будут гладить мою мокрую грудь, пока у меня не встанет, но я не буду входить в тебя. Еще рано. Сперва мы будем мыть друг друга. Нежно и бережно. И вот уже ты ведешь меня к кровати, и я больше не в силах себя сдерживать. Я падаю на тебя, прижимаюсь крепко-крепко и чувствую, как мягко вхожу в твое тело. Это потрясающе. Ты такая тепленькая! Я вхожу и выхожу и слышу, как тебе приятно. Ты лежишь в постели подо мной и смотришь на меня снизу. Какая красивая! Прямо мурашки бегут по затылку, по спине, по ногам. У меня дыхание перехватывает, когда я бормочу это себе под нос. Еще, пишет Бетти. Дальше. И я пишу дальше. Я пишу, как мы кувыркаемся в просторной мягкой постели и прижимаемся друг к дружке, покуда я ее беру. И слышу, как она стонет, и вхожу все глубже, все сильнее. Я не в силах тебе противиться, пишу я. Теперь ты сидишь сверху. Вот ты чуть нагибаешься поцеловать меня. Твои груди мягко покачиваются, тычутся в меня. Какие чудесные! О-о, я больше не выдержу…
На крутых холмах западного предместья новенький асфальт отполирован морозом. Иду, сунув руки в карманы куртки, чувствуя, как лицо деревенеет от ветра. Машин почти нет. В заледенелых следах играет солнце. Перейдя площадку позади закрытого торгового центра, иду к ней — по адресу, предоставленному справочной. Искомый номер висит на стене маленького почтового отделения с забранными решеткой окнами и расписанием работы почты в праздничные дни. Второй этаж жилой, в среднем окошке тускло мерцает рождественская звезда. Открываю кованую калитку и, оказавшись в пустом дворе, иду к двери и жму на звонок. Никто не открывает, и жать приходится снова и снова. Сбоку от крыльца стоит ржавая бетономешалка, до половины наполненная замерзшей грязью. Колеса глубоко увязли в щебне. Я уже начал сомневаться, тот ли мне дали адрес, когда заскрипела калитка. Из-за угла появилась женщина с детской коляской. И едва завидев меня, остановилась. Узкая мордочка, бесцветные волосы уныло свисают на уши.
Здрассьте, говорю.
Здравствуйте.
Это вы Бетти? Я заранее придумал, с чего начну разговор, но все не то, все не годится. Вместо этого говорю наудачу, что мне бы письмо отправить.
Письмо? переспрашивает она. Это с той стороны. Там щель такая в стенке — для писем.
Голос у нее монотонный, веки красноватые. Вид усталый. Щебенка хрустит под колесиками — она толкает коляску дальше, мимо меня. В какое-то мгновение я улавливаю ее запах — чистый и безликий.
Не поможете занести? спрашивает она. Одной тяжеловато.
Я киваю.
Вдвоем затаскиваем коляску на крыльцо и дальше, в полутемный подъезд. Тут она наклоняется отстегнуть люльку, и мне приходится прижаться к стенке, чтобы не мешать. И тут я снова ощущаю ее запах. Вроде бы ничем вообще не пахнет, однако я знаю, что этот запах — ее.
А знаешь, кто я? спрашиваю.
Она чуть поворачивается и мотает головой, продолжая возиться с коляской.
Это же я, говорю.
И вижу по ней, что она не понимает, о чем я, — и больше не говорю ни слова.
Она поднимает тяжелую люльку. Несколько мгновений мы стоим и смотрим друг на друга, а потом она спрашивает- может, я хочу выпить колы или там еще чего-нибудь.
Я киваю.
Было бы неплохо, говорю.
От этой улыбки вид у нее делается совсем несчастный. Она тащит люльку вверх по лестнице, я иду следом. Ноги у нее кривые. Словно тонкие коленки ищут опоры одна у другой.
Квартирка чистенькая, мебель на вид новая. Бетти уносит люльку коляски в комнату, что в торце короткого коридора. Пока она там, снимаю куртку и ботинки. Из окна вид на центр, высотки желтеют в лучах послеполуденного зимнего солнца. Сажусь на диван, откидываюсь на мягкие подушки. На угловом столике — простенько украшенная елочка. Как запах Бетти, приходит мне в голову. Все чисто и просто.
Уснула, вернувшись, сообщает Бетти. Она почти все время спит. Она совсем маленькая.
Так это девочка, говорю.
Она кивает.
А зовут как?
Элизабет, отвечает она. Но я зову ее Бетти.
Она принесла из кухни колу и лед, разлила в бокалы. Сидим молча, надо, думаю, что-то сказать, но не знаю что, и чем дольше думаю, тем сильней колотится сердце. Когда наконец вымучиваю из себя слова, голос слегка дрожит.
И давно ты тут живешь? спрашиваю.
Она кивает, уставившись в пространство и пальцем царапая кожу на подлокотнике кресла.
Удобно — не нужно далеко ходить, чтобы отправить письмо, говорю я и улыбаюсь.
Да, говорит она.
И вид отсюда хороший, добавляю я.
Да, говорит. Очень красиво. Видел бы ты тут небо в новогоднюю ночь.
Наверняка здорово, говорю.
Она кивает, скребя ногтями подлокотник. Суставы тонких пальцев красноватые, припухшие, мне виден продолговатый добела вытертый участок обивки под ее ногтями. Стараюсь туда не смотреть.
Ты так всегда и жила одна? спрашиваю.
Да, отвечает она. Девочка и я.
А-а, говорю. Девочка.
Отпиваю глоток колы. Тепловатая, пузырьки щекочут нёбо. Во рту становится липко.
Новый год, говорю. Уже совсем скоро.
Она не слышит. Сидит, уставясь в окно своими усталыми глазами. А пальцы скребут и скребут подлокотник — видимо, безо всякого участия с ее стороны. Вдруг она говорит:
Плачет.
Прислушиваюсь, но ничего не слышу.
Я ничего не слышу, говорю.
Нет, говорит. Плачет, плачет.
Она встает и уходит в детскую. Ее долго нет, и вокруг полная тишина. Через некоторое время встаю и иду за ней. В полуоткрытую дверь вижу: она стоит возле зеленой деревянной кроватки с решетчатыми бортиками. До чего тощая, только теперь замечаю — из блузки, что болтается на плоской груди, торчит неестественно тонкая шея. Позади — пустая люлька от коляски. На меня Бетти не обращает ни малейшего внимания, она вообще ничего не видит. В маленькой комнатке жарковато, и все равно в кроватке горой громоздятся пуховые одеяла. На шнурке между бортиками покачивается пластмассовая черепаха.
Уснула? спрашиваю шепотом.
Она не отвечает.
Я наклоняюсь над кроваткой и осторожно отвожу в сторону верхнее одеяльце. Подушка пуста. В кроватке никого нет.
Она болеет, произносит Бетти у меня за спиной. Ей тут слишком холодно.
Это — все, что она говорит. И выходит из детской. Я слышу, как легкие шаги удаляются по коридору, потом щелкает замок. А я все стою не шевелясь и не могу оторвать глаз от кроватки. Сдвинувшись наконец с места, ощущаю тяжесть во всем теле. Тут невыносимо жарко. С глубоким вздохом выхожу в коридор. Останавливаюсь перед запертой дверью ванной с латунной фигуркой — гномик, писающий в горшок.
Элизабет, говорю.
Она не отвечает.
Эй, говорю.
Она по-прежнему не отвечает, но слышно, что она там. Я осторожно стучусь.
Эй?
Иду через парк — ноги глубоко вязнут в свежевыпавшем снегу. Снег, видимо, шел всю ночь. На тротуарах сугробы, и пешеходы вынуждены брести по проезжей части. Машины, урча, трогаются с перекрестка у светофора. Вокруг телефонной будки намело большой сугроб, так что дверь подается не сразу.
Ну что, вернулись? спрашивает мама.
Да, говорю.
И замолкаю. А потом рассказываю все. Что никуда не уезжал, что проторчал тут все праздники, в том числе и Рождество.
Один. Без Кристины.
О-о? переспрашивает мама.
Ага, говорю.
Оба молчим.
Мы решили расстаться, говорю.
Да что ты, говорит. Что ты, сынок, милый.
И тут я начинаю плакать. Стою в этой тесной будке, гляжу на машины в утренней пробке и чувствую, как слезы стынут на щеках. Прикрыв трубку, всхлипываю.
Сыночек, говорит мама.
Да ничего, говорю. Пробьемся.
Точно?
Старик с палкой переходит улицу и приближается к телефонной будке. Красные пальцы барабанят в окошко.
Может, заглянешь домой как-нибудь? спрашивает мама.
Делаю вдох — и киваю.