Повесть. Перевод Н. Федоровой
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 9, 2003
Больно
Что-то жалуется, без слов. Словесный напор разбивается о немоту, которая неуклонно ширится, вместе с беспамятством. Сознание то всплывает, то снова тонет в фантастическом первопотоке. Память — как островки. Теперь ее уносит туда, куда слова не достигают, — кажется, это одна из последних отчетливых ее мыслей. Что-то жалуется, плачет. В ней, о ней. И нет никого, кто бы мог принять эту жалобу. Лишь поток и дух над водами. Странная идея. По давней привычке к вежливости она шепчет, едва ворочая опухшим непослушным языком: Какие же скверные рессоры у машин “скорой помощи”. Врач, сидящий на откидном сиденье возле носилок, с жаром, до странности возбужденно, подхватывает эту фразу. Позор, твердит он, сущий позор, сколько ни протестовали, все без толку. Потом просит ее не двигать левой рукой. Из прозрачной овальной емкости, которая в ритме санитарной машины трясется над головой, капля за каплей сплывают по трубкам в ее локтевую вену. Эликсир. Жизненный эликсир. Правой рукой она поневоле цепляется за рукоятку, свисающую с потолка, иначе можно скатиться с жесткого ложа. Боль в ране усиливается; а что удивляться, в таких-то условиях, сердито бросает врач. Дорога долгая. Подъемы и спуски. Провалы. И ведь именно тогда жалобы становятся громче. Ухожу. Новая, высокая волна того же потока увлекает меня за собой. Тону. Даю себя утопить. Темнота. Безмолвие.
Этот голос. Назойливый. Упорно твердит два слога, в которых ей постепенно слышится что-то знакомое. Имя. Ее имя. Почему он обращается ко мне по имени. Молодое мужское лицо, обрамленное узкой каемкой бороды. Совсем близко. Слишком близко. Снова и снова он требовательно выкликает это имя, слишком громко. Ей это мешает. Что ему нужно? Она должна ответить, но не может. С трудом кивает. И наконец-то он оставляет ее в покое. — Она поняла. — Тряска прекратилась. Кончиками пальцев она ощупывает подстилку: мягкая. Над нею две капельницы. Беленый потолок. Комната, белая комната. По ощущению, что-то вроде приемной, шумно, сквозняк. Она закрывает глаза и падает в серо-черное внутреннее пространство, парит над сонной водой. Жизнь человека воде подобна[1]. — Э-эй. Очнитесь. — Назойливо. Она уходит в глубину. Стук изнутри заставляет ее испуганно вздрогнуть, она не сразу узнаёт его. Так бьется сердце. Галопом. Кто-то зовет, опять. Собрать все силы, чтобы открыть глаза. Лицо совсем юной девушки, розовый халатик. Она произносит, наверное беззвучно, несколько слов, в том числе и слово “сердце”, девушка не понимает. До ужаса медленно берет ее запястье, считает пульс. — Господин доктор, сумасшедшее сердцебиение. — Рядом с лицом слишком уж юного врача нежданно-негаданно — твое лицо. Что тебе нужно, откуда ты взялся. Наверное, она должна что-то почувствовать. Ты что-то говоришь? Я тону, ухожу вглубь. Сердце неистовствует. Мне слышны слова. Частота пульса. Пароксизмальная. Они задевают лишь самый краешек сознания. Я ухожу вглубь, мимо скользит умирающее лицо матери. Я стою у окна ее больничной палаты и вижу себя ее глазами — черный силуэт на фоне летнего света. Слышу свой голос: Они вошли в Прагу. И шепот матери: Бывает и хуже. Она умирает. Я думаю о Праге.
Как же их много, этих внутренних пространств. Сейчас она угодила в такое, где происходит нечто ужасное. Здесь стоит адский шум, мерзостный шум, в дальней дали брезжит поползновение нажаловаться, но ему недостает гнева, который обеспечит заряд энергии. Вместо этого кто-то допытывается, чту нужно ей колоть. Медикамент! — кричит он. Вспомните. — Ее выбрасывает на поверхность, она открывает глаза. Слишком много света. Губы врача произносят название, которое кажется ей незнакомым, она отрицательно качает головой. И слышит: Попробуем это. — Не очень-то он уверен. — Что же ты делаешь, произносит твой голос. Как это понимать. Она вслушивается в вопрос. — Не волнуйтесь. Мы с этим сладим.
Но я же вовсе не волнуюсь. При всем желании у нее нет сил волноваться. Штука очень неприятная, однажды сказал ей кто-то, но не смертельная. Тогда это случилось в первый раз, а сказала так докторша из поликлиники на киностудии, тебя там не было, предстояли “просмотр и сдача” нашего фильма, на мой взгляд эти слова звучали предательски, но Лотар меня успокаивал, мы сидели возле студии, на скамейке под березой, и он твердил, что все будет хорошо, сейчас самое время для фильмов вроде нашего, публика созрела для них, а наверху как раз сейчас никто не заинтересован в конфликтах с деятелями искусства. И вот тут мое сердце сбилось с ритма. Неужели я действительно думаю, услышала я голос Лотара, что он позволит им разорвать нас в клочья, он засмеялся, а я сказала: Я не могу идти на просмотр. Смех оборвался. Он воспринял это как трусость, как недоверие к его твердости и был обижен, это выражение лица я хорошо знала. Пощупай мой пульс, сказала я, он нехотя подчинился. Ахнул и сам отвел меня в барак, где размещалась поликлиника, внимательный, как всегда в подобных случаях. Два ощущения боролись во мне, как сейчас помню; лучше всего я запоминаю противоречивые ощущения: мне было неловко, что я свалилась тут на глазах у всех и тем выдала свое душевное состояние — страх, как я сама только сейчас поняла. С другой же стороны, меня очень устраивало, что теперь можно не ходить на просмотр; конечно-конечно, несколько раз повторил Лотар. Ни в коем случае, мы и одни справимся. Глубоко во мне кто-то хихикал, со мной и надо мной.
Врач упорно пристает с вопросами. Укол не подействовал, как и следовало ожидать. Она должна сделать усилие и вспомнить необходимое лекарство. Значит, ты им сказал, что такие приступы бывают довольно часто и что от этого помогает одно средство, но какое именно, ты не знаешь, поскольку у тебя в голове названия медикаментов вообще не держатся. Подумай хорошенько, слышу я твой голос. Ты будто сердишься на мою забывчивость. Вспомнить необходимо. Перед лицом опасности не худо бы мозгу и прервать всеобщую забастовку. Она представляет себе коробочку, в которой лежит лекарство. Коробочка светло-зеленая, с белой надписью. Теперь название можно прочитать. Шепотом она сообщает его молодому врачу, дежурящему в неотложке, он громко повторяет название, вопросительным тоном, в подтверждение она опускает и поднимает веки. Врач приноровился к ее системе общения и теперь как будто бы ею доволен, она слышит, как он отдает распоряжение медсестре. — У нас это есть? — Есть. — Ну, тогда порядок.
В тот раз мне тоже было плохо, плоховато, с сегодняшним не сравнить, но ни сгущать краски, ни притворяться не пришлось, я действительно нуждалась в поддержке Лотара, не могла идти быстрее, дышала с трудом, однако ж заметила, что помощь его носила скорее официальный, чем личный характер, хотя он с подчеркнутым великодушием сглаживал щекотливую для нас обоих ситуацию. И ведь придал своему лицу то самое деловито-озабоченное, слегка заносчивое выражение, какого можно было ожидать от него в подобных, к счастью, весьма редких случаях. А в поликлинике держался с той самой бесстрастной, но очевидной авторитетностью, в которой сквозили точно отмеренные вкрапления резкости и которая заставила шевелиться сперва сестру в регистратуре, а затем и докторшу. Я когда-нибудь рассказывала тебе об этом? Странно, я все это приметила и, ложась на жесткую кушетку, спросила себя, когда и где Лотар мог всему этому научиться. В студенческие годы он такого еще не умел. Я старалась перебороть слабость, даже изобразила фальшивую ухмылку, хотя немного встревожилась, совсем чуть-чуть, тревога была вполне благотворная, хотя в ближайшие два часа ей предстояло слегка усилиться, об этом я никогда тебе не говорила, однако ж она еще никак не заслуживала названия “страх смерти”, которое предложила докторша, правда в форме вопроса: Страха смерти не испытываете? — Нет. — Похоже, страх смерти принадлежал к числу обязательных симптомов тахикардии, ах вот как, это слово вам совершенно незнакомо?
Теперь оно ей знакомо, только нужды в нем нет, а страха смерти она все равно не испытывает, вероятно оттого, что слишком слаба. По сути, ее не тревожит, что и этот укол не действует, она ведь большой специалист по части таких приступов, как недавно сказал ей один доктор. Тот первый приступ застиг меня врасплох, нежданно, безвинно, если это слово здесь к месту, а стало быть, и непритворно, и я тогда понятия не имела, о чем говорило то, что он упорно не прекращался и час, и другой, пока докторша не послала в аптеку за более сильным средством, какого у нее в запасе не оказалось. Лотар заглядывал в кабинет, ему единственному разрешалось заглядывать, как-никак при большой должности человек, заверял, что будет сделано все. Будто у нее могли возникнуть какие-то сомнения. Она хорошо рассмотрела светлое стерильное помещение, где лежала, — по стенам ряд стеклянных шкафов с инструментами и коробочками лекарств, большое окно, выходящее в парк. Верхушки берез шелестели на ветру, и ей было хорошо, теперь это слово утратило для меня всякий смысл, я даже представить себе не могу хорошее самочувствие, почему ты так смотришь на меня.
Лотар сурово и все же доверительно предложил докторше свои услуги. Может, послать машину, разыскать более эффективное лекарство, даже такое, какого у нас нет? Вызвать врача-специалиста? Нельзя упускать ни единого шанса. Мне было неловко перед докторшей за его поведение, да и она, видимо, чувствовала неловкость и отвечала односложно, его окружала аура фальши, с каких же пор? Фальшь, резкое слово, однажды ты им воспользовался, не по адресу Лотара, а по адресу Урбана, и думаю, много позже. С чего бы это я вспомнила Урбана. Ты оказался прозорлив, насчет него. Слишком прозорлив, сказала я тебе, мы оба знали, что я имела в виду, ты пожал плечами. Такие слова, как “ревность”, были у нас не в ходу. Между прочим, заметил Лотар, я прямо с просмотра. Могу сказать только одно: поздравляю.
Тут я спросила себя, уж не учинило ли мое тело, чьи козни я потихоньку раскрывала, своего рода спектакль, затем только, чтобы такое вот заявление Лотара могло оставить меня совершенно равнодушной. Кстати, звонил Урбан, сказал Лотар. Забавно, что, говоря об авторитетах, он сохранял свою надменно-важную мину. Мы вечно над этим подтрунивали, в особенности Урбан никогда не отказывал себе в подобном удовольствии: Внимание, всем встать, Лотар вещает. Забавно, что теперь Урбан стал для Лотара авторитетом. Когда это случилось? Неужели все дело в том, что Урбан обошел Лотара по службе и теперь мог давать ему указания и оценивать его работу? Оценивать, по возможности, мягко или, коль скоро критика неизбежна, облекать эту критику в иронию, прозрачно намекая, что, если уж на то пошло, все мы, как он говаривал, вышли из одного инкубатора. Этим заверением, пусть даже высказанным обиняками, Лотар весьма дорожил. Вот видишь, Урбан сразу же позвонил, чтобы узнать, как прошел просмотр. И был очень доволен благоприятным исходом. И тревожился за меня, и передавал мне привет.
Так дело не пойдет, говорит молодой врач. Тем временем ее подключили к аппарату, отображающему на мониторе частоту ее пульса, худенькая докторша, появления которой она совершенно не заметила, что-то делает возле этого аппарата, волосы у нее с проседью, шапочкой облегают голову; очень учащенный пульс, укоризненно говорит она, молодой врач с каемкой бороды на щеках и подбородке принимает все это чуть ли не в штыки, подробно перечисляет свои назначения, будто должен оправдываться, и ей самой ужасно хочется взять его под защиту. Докторша, которая теперь, стало быть, командует, называет какой-то медикамент. Знаком ли он ей. Она отвечает отрицательно. Это новое средство, говорит докторша. Вводить будем осторожненько, под контролем монитора. Да вы ведь насквозь мокрая. Короткий обмен репликами между нею и белокурой медсестрой в розовом халатике. Нет, здесь, в неотложке, меня переодеть нельзя, вот переведут в отделение, так сразу и переоденут.
Докторша в той поликлинике, помнится, промокнула мне лицо тампоном; как она выглядела, я уже забыла, лица стираются из моей памяти, недостаток, по сей день для тебя загадочный. А Лотар вдруг отбросил свои фальшивые манеры и сразу стал давним другом, я помню его лицо: озадаченное, смущенное, беспомощное — с таким видом мужчина обычно воспринимает недомогания женщины. Я невольно улыбнулась, улыбнулась ему, и он как будто бы почувствовал облегчение.
Надавить вы, по всей видимости, не можете? — спрашивает худая докторша, и молодой врач укоризненно предъявляет ей операционную рану на животе пациентки, ведь как-никак это и есть первичное заболевание; докторша не желает признавать себя побежденной, пробует сильно прижать большим пальцем сонную артерию, но и от этого частота пульса не снижается. — Ледяная вода? — Ей же нельзя пить. — Вот как. — Благорасположение худенькой докторши она теперь тоже потеряла.
Мое тело сдает. В символическом плане. Лишь символ — все бренное[2]. Иных строк она никогда толком не понимала, их смысл оставался скрыт от нее в рыхлой с виду, но непроницаемой тьме, вплоть до сегодняшнего дня, до этой мрачной минуты внезапного постижения. Когда же сто лет наконец истекут, колючий терновник припадет к земле, Тесей крепко сожмет в руке нить Ариадны и без колебаний найдет выход из Лабиринта, и раскроется любая тайна, которая долго не давалась в руки. Хочешь верь, хочешь нет, но я и теперь помню, чту мельтешило у меня в голове тогда, в студийной поликлинике, мне было всего-навсего тридцать пять, молодая, такая молодая, время словно бы растягивалось, а сердце неистовствовало, как сейчас. — Страх? — Да. — Страх смерти? — Нет. — Нетипично.
Сейчас худенькая докторша отгоняет кого-то от двери, однако тщетно, он все равно входит. Да ведь это ты, где ты был так долго. Я пытаюсь глазами поздороваться с тобой, не зная, конечно, поймешь ли ты вот так сразу язык моих глаз, ты разговариваешь с врачами. Ей хочется взять на заметку, как велика может быть слабость, если человек даже радоваться не в силах, и на всем свете знает об этом лишь он один. Докторша садится на край кушетки, пробует вену на сгибе ее правого локтя, велит ей сжать кулак — крепче! — вводит в вену иглу, для нее почти незаметно, и, как в замедленном фильме, начинает давить на поршень шприца. Делает паузы. Внимательно следит за ломаной зеленой линией на мониторе, за частотой ее пульса. Переглядывается с молодым врачом, который стоит по другую сторону кушетки. Оба едва приметно качают головой. Сердце неистовствует. Ты еще здесь?
А что если мое сердце, поставленное перед выбором — остановиться совсем или забиться с сумасшедшей быстротой, — выбирает сумасшедшую гонку? Мне во благо, с такой точки зрения? Не то чтобы она мысленно формулировала подобные вопросы, они возникали сами собой. Всё вокруг: неуютное голое помещение, аппараты, к которым она подключена с помощью трубок и проводов, пульс, который никак не унимается, хотя докторша решительно впрыскивает ей в вену последние капли из шприца, — всё вокруг знаменует вопросы, какие она не может выразить словами. Уходи, говорю я тебе, пожалуйста, уходи. — Ей хочется взять на заметку, что присутствие близкого человека в той же комнате может быть слишком утомительным.
Сколько времени в тот раз понадобилось моему пульсу, чтобы уняться? Больше двух часов, если не ошибаюсь. Просмотр нашего фильма давно закончился, с успехом, как еще не раз заверил меня Лотар, здравый смысл подсказывает, что никаких сложностей со сдачей уже быть не может. Докторше велено позвонить ему, когда я буду “транспортабельна”. Он заказал для меня служебную машину, и я порадовалась, что не придется карабкаться по ступенькам в автобус. Я выбилась из сил, но ощущение усталости было, пожалуй, даже приятным; не диво, услышала я, мое сердце совершило поистине марафонский забег. Дома я была одна и спала крепко и долго. Наутро первым позвонил Урбан, и я искренне поблагодарила его за участие. Затем искренности быстро поубавилось, с обеих сторон, надо признать. Ведь когда собеседник неискренен, думаешь, что и ты тоже вправе немного слукавить. Наше лукавство — помнишь? — заключалось в том, что мы долгое время делали вид, будто по-прежнему верим в искренность Урбана. Ведь вскоре вокруг фильма началась полемика. Лотар больше не поздравлял ни себя, ни меня, однако и крест на фильме поставил не сразу. Он сделал себя козлом отпущения, и мы зачли это в его пользу. Когда же нападки посыпались и лично на него, он начал потихоньку отмежевываться от фильма, не от нас, нет-нет. Самых злобных поношений он нам не пересказывал. Молчал, пока мог. О том, что и Урбан давил на него, мы узнали от других. Урбан сказал, что не сомневается в наших субъективно честных намерениях, но объективное воздействие этого фильма в теперешней ситуации, ну, в общем, двойственно. Это суждение Лотар в конце концов изложил нам как свое собственное. И смотрел сквозь нас. Все это было так давно, двадцать пять лет назад, четверть века минуло с тех пор. Теперь все это даже представить себе трудно. И не был ли Урбан потерян для них еще раньше? Как часто в жизни мы становимся другими и теряем тех, с кем вместе были молоды и, ну, невинны, что ли?
Ночь. Что-то вроде ночи, только глубже, темнее, уединеннее. Впоследствии она будет помнить не эту ночь из ночей, а лишь воспоминание о ней. Каким-то образом они, видимо, сумели-таки нормализовать ее пульс. Перевезли в отделение и уложили на койку. Она находится в палате, и в этой палате есть окно, от которого словно идет легкий свет, намек на свет. Рубашка на ней до сих пор влажная, постельное белье тоже. Пока она приходит в себя, поднимается чудовищный шум, оглушительный лязг, никогда прежде не слышанный, будто с неимоверной силой ударяют, лупят металлом по металлу, бряцают копья, мечи. Она видит схватку тел, неестественно перекрученных, сплетенных друг с другом. Это не шутка, кто-то взялся за меня всерьез. Если у меня когда-нибудь и мелькала мысль о гибели, то я наверняка не понимала, что означает это слово. Адский, пронизывающий до мозга костей скрежет, звон, визг, гром, стук, шипящий свист, превосходящий болевой порог. Я и не догадывалась, и никто не способен догадаться, что бывают такие звуки. И что их применяют как пытку. Теперь пришло время узнать. В этом больном зеленовато-голубом свете, источник которого мне неведом, среди этого адского грохота меня терзает история боли и пыток. Солдаты Ирода, пронзающие младенцев остриями своих мечей. Первохристиане на арене, один на один с хищными зверями, которые с жутким рыком рвут их на куски. Гнусные жестокости конкистадоров, крестоносцев, князей после крестьянских войн. Убитая женщина в Ландверканале. А уж мой-то век кбк начал. Мучительство всеми мыслимыми способами. Страдания и гибель тел, и моего среди них. Бывает благодетельное беспамятство, минуты ли, секунды — она не знает.
Боли чувствуете? — Должно быть, она не ответила вовсе или ответила неправильно. Сестра опять ушла.
Все имеет свою цену — фраза самая что ни на есть банальная, это ей известно, и, как всякая банальная фраза, банальной она остается, пока не испытываешь ее на себе. Цена того, что на этой койке чему-то придет конец, а потом, если Потом вообще будет, начнется нечто иное, — этот вот ужасный грохот и пытка тел, которую по неведомой причине нужно запечатлеть в моей памяти. Позорные столбы на рыночных площадях и привязанные к ним женщины. Дыбы и тиски для пальцев, раскаленные клещи, зловонная жижа, которую силком вливали в горло несчастным. Четвертование с помощью лошадей, колесование и повешение, утопление и удушение. Изнасилование. Вот когда пришла расплата за то, что она с детства спешила побыстрее пробежать описания таких кошмаров, в кино закрывала глаза, а если их показывали по телевизору, уходила из комнаты. И в бывшем концлагере побывала всего один раз. Снова и снова ей приходится теперь идти одним и тем же плохо освещенным бетонным коридором, который она как будто бы знает, но не узнаёт. По которому ее гонят вспять, стоит лишь приблизиться к выходу. Предвкушение, что за тяжелыми стальными дверями я встречу тебя, всякий раз глохнет. Чту это означает — искать выход из подземного лабиринта именно там, где я надеюсь найти и тебя. Грохот оборачивается лязгом цепей, кандалов несчетных узников.
Так или иначе всегда настает утро. Появляется доктор, человек неприметной наружности, и с ним медсестра — опять новая, полноватая, — которая называет его “господин заведующий отделением”. Он интересуется ее самочувствием. На самом деле интересуется? Видит она его впервые, имя не расслышала, да и ответить все равно не может. Кажется, он заметил, что ее пересохший рот не способен издать ни звука. Тампоном смачивает ей губы и рот. Теперь она может сказать: Почему мне так плохо?
Вопреки ожиданию завотделением принимает этот вопрос всерьез и, кажется, ничуть не удивлен и не раздосадован. Потому что вам недостает важнейших веществ, говорит он. Например, калия. Судя по картине крови, калия в вашем организме вообще нет. Не хватает магния. Кальция. Железа. Фосфора. Цинка. Практически всех минералов. Придется потихоньку вас восстанавливать.
Толковое разъяснение, которое она долго обдумывает. Вскользь спрашивает себя, кто бы это мог сожрать в ней калий и прочие “вещества”, в голове мелькает что-то вроде “клетки-убийцы”, но разбираться по-настоящему ей не хочется. А человек, которого сестра называет заведующим отделением, кажется, не намерен говорить больше, чем она вправду хочет знать. Он начинает натягивать пластиковые перчатки. Две пары рвутся, третьей пары его размера под рукой нет. Принесите, пожалуйста, перчатки, сестра Мбаргот, будьте добры, спокойно говорит он. Третья пара остается цела, он снимает перевязочную марлю с операционной раны у нее на животе, очищает рану, с помощью сестры накладывает свежую повязку. Спрашивает о температуре. Сестра с непроницаемой миной подает ему листок бумаги. Он деловито произносит: Нужно подождать. Скоро я зайду снова.
За эти слова можно зацепиться. Две проворные молодые сестрички заботливо умывают ее, рассуждая при этом о совершенно недопустимой ситуации с городским транспортом. Где-то на свете, может даже совсем рядом, по-прежнему ходят трамваи, только очень уж редко, поэтому одна из сестер, маленькая блондинка, регулярно опаздывает на утреннюю смену и выслушивает нотации старшей сестры, но не станет же она из-за этого дурацкого трамвая вставать еще на полчаса раньше.
Между тем уже несколько трубок выведены из моего живота в емкости, стоящие справа от койки. Когда-то я ужасно перепугалась, увидев в таком положении одного из друзей. Сейчас я не пугаюсь. Значит, неправда, что человека более всего пугает то, что касается его самого. Хотя, возможно, бывает и по-другому, в зависимости от достаточности или нехватки калия. Эти вереницы узников, вновь бредущие мимо меня, могут, следовательно, мобилизовать волю к жизни, если калия у них еще достаточно. И капитулируют в случае нехватки всех минеральных веществ. Мусульмане[3]. Без калия, могла бы я теперь сказать заведующему отделением, если бы он еще раз смочил мне рот, молодые-то сестры, несмотря на распоряжение, об этом забыли, — без калия чувствуешь себя как лягушка, рогулькой прижатая к пыльной земле.
Образ меткий, раньше меткий образ принес бы ей удовлетворение, сейчас он ей безразличен. Шум возобновился. Вереницы, бредущие по каким-то унылым местам, гремят цепями. Понятно, всякому посылают наказание с той стороны, где он более всего уязвим, в моем случае это слух и страх перед физической болью, который еще в детстве — я тебе рассказывала? — побуждал меня устраивать испытания на мужество и боль и снискал мне репутацию человека храброго.
Как бы мы узнали, сколь протяжен наш внутренний мир, если бы некий особый ключ, к примеру высокая температура, не открывал его нам. Все время она вынуждена сперва идти по этому низкому, плохо освещенному и душному коридору, и каждый раз он кажется ей знакомым, только вот усилия, необходимого, чтобы вправду его узнать, она потребовать от себя не может. Однако эти фигуры в темно-серых комбинезонах она, несомненно, уже видела, сейчас они спрашивают у нее документы, без слов, даже не приказным, а привычным жестом, повергающим ее в панический ужас. Значит, и здесь надо предъявлять документы, но что она подразумевает под “здесь”? В карманах обнаруживается некий документ, картонный прямоугольничек, чье убожество прямо-таки бросается в глаза, однако эти двое — часовые? вахтеры? контролеры? — знаком велят ей проходить, иным способом им бы с нею и не объясниться, из-за адского шума здесь внизу, который никак не умолкает.
Она внизу, вне всякого сомнения. Стальные двери отворяются очень легко, беззвучно скользят по направляющим и в шарнирах, если такое слово, как “беззвучно”, имеет смысл среди этого грохота. Очень легко она идет или скользит через множество обширных, переходящих одно в другое, вдвинутых одно в другое помещений, и ей понятно теперь, почему говорят о царстве теней — нижний мир, мир смерти как царство теней — и почему новопреставленных называют тенями, надо лишь оставить сожаления, в которых они не нуждаются. Они слышат и видят, но ничего не чувствуют; во всяком случае, транзитор, посланный, чтобы к ним присоединиться, не чувствует ничего, это я могу засвидетельствовать.
Ты ведь знаешь, однажды мы, Урбан и я, встретились в этих коридорах, в земном царстве теней, не тождественном потустороннему миру, однако похожем на него, — земной транзитный коридор, облицованный кафелем, как плавательный бассейн. Или как скотобойня. Вокзал Фридрихштрассе, замаскированный под пограничный пункт, сокращенно ПП. Урбан приехал тем же поездом городской надземки, что и я, линия “Зоологический Сад-Вокзал Фридрихштрассе”, тот же людской поток пронес его вниз по лестницам, а затем по подземному коридору, туда, где этот поток разделялся — на таких, кто хотел побывать в государстве, чьими гражданами мы являемся и чья территория здесь начиналась, и таких, кто, имея обычное разрешение на выезд, теперь в это государство возвращался, среди них много людей пожилых. Наконец, был еще тонкий ручеек дипломатов и командированных, к числу которых принадлежали мы оба, Урбан и я. Короче говоря, нам разрешалось или надлежало идти прямо вперед, вот тут-то я и увидела его, буквально перед глазами, отступать и прятаться было уже поздно: по его одеревенелой позе я поняла, что и он тоже меня заметил. В итоге у паспортного контроля мы столкнулись, что называется, нос к носу, притворно обрадовались: надо же, после стольких лет — оба тотчас начали подсчитывать — случай опять свел нас, и не где-нибудь, а именно здесь. Как раз в этом месте люди встречаются без всякого удовольствия. Не очень-то приятно, когда другой заглядывает в документы, которые дают тебе право временно перекочевать из одного мира в другой. Всяк невольно начинает оправдываться, торопливо рассказывать, какие срочные дела, работы или задания выполнял “за кордоном”, а при этом иронически улыбается и краешком глаза следит, как один из сотрудников в форме, забрав у транзитника “выездной документ” и сравнив владельца с паспортной фотографией, сквозь узкую прорезь отправляет сей документ в контрольную будку, где, тщательно укрытый от взоров, сидит еще один сотрудник в форме и производит над бумагами какие-то процедуры, которые остаются тайной для ожидающих снаружи, однако длительность пребывания документов в будке позволяет сделать вывод о собственной благонадежности либо, если ждать приходится долго, о том, что компетентные органы относятся к твоей персоне с подозрением.
Мой друг Урбан принадлежал к первой категории. Он только-только успел начать, с подобающей порцией самоиронии, рассказ о том форуме в другой части города, на котором ему, официально приглашенному (этому он придавал большое значение), пришлось делать сообщение о новейших культурных событиях в нашей стране, как мы уже услыхали за непрозрачным окошком стук штемпеля, в прорези под окошком появился Урбанов документ, первый сотрудник в форме взял его и, еще раз сравнив фотографию с оригиналом, вручил владельцу. Не без легкой гордости тот принял свой документ: на компьютеры-то хотя бы можно положиться! — а затем из солидарности довольно долго ждал ее, после таможенного досмотра, который он тоже прошел без заминок. Да, на компьютеры можно было положиться, для сотрудника из будки в них явно внесли указание помурыжить ее на границе и даже на всякий случай по телефону сообщить вышестоящей инстанции, что к ее пропуску не придерешься, она так и сказала Урбану, когда наконец очутилась с ним рядом, без таможенного досмотра, как и он сам. Он усмехнулся, немножко криво, конечно же испытывая какую-то противоестественную зависть к тому, что компьютеры не пропустили ее так гладко, как его, с другой же стороны, он бы обеспокоился, случись ему ждать своих документов так долго, как ей. У выхода из этой единственной в своем роде постройки, воздвигнутой над вратами в антимир и из антимира, их пути сразу разошлись. Ее старый друг Урбан направился к стоянке такси у вокзала Фридрихштрассе, а она свернула налево, к мосту Вайдендаммер-брюкке, проходя по которому я непременно шлю насмешливую улыбку чугунному прусскому орлу на парапете и даже стараюсь его потрогать.
Я не спросила Урбана, какой пост он теперь занимает, а он, видимо, ничуть не сомневался, что я следила за его карьерой, которая после убедительного для всех нас и бесспорного старта вполне логично вела его вверх по ступенькам, все выше, куда-то в незримость, но, очевидно, и там, за кулисами, успешно продолжалась. Я не оглянулась на него, однако спиной чувствовала, что он смотрит мне вслед.
Когда живешь на свете достаточно долго, ситуации повторяются, причем порой оборачиваются своей противоположностью. Однажды, много лет назад, я вот так же смотрела ему вслед, а он — дело, кажется, было после какого-то заседания — нарочито поспешно спустился по лестнице и исчез не попрощавшись, причину она запамятовала, вероятно ему было неловко перед нею из-за какого-то инцидента — так или иначе он не хотел попадаться ей на глаза. Да, она тогда долго смотрела ему вслед и чувствовала себя препаршиво.
А как она теперь себя чувствует? Надо бы всякий раз говорить заведующему отделением одно и то же: я на дне шахты, из которой мне не выбраться, потому что нет сил. Она говорит: Ничего. Похоже, он меньше полагается на ее ответы, чем на результаты собственного осмотра, ощупывает ее, считает пульс, приподнимает ей веки, спрашивает, какая температура была у нее при последнем измерении, но палатная сестра Кристина напоминает, что температуру меряют только два раза в день, после чего завотделением велит мерить температуру этой пациентке каждые три часа: будьте любезны, говорит он палатной сестре, у которой красивые белокурые волосы, локонами обрамляющие лицо. Она записывает распоряжение, не говоря ни слова. Однако же в уголках губ прячется обида. Что такое, сестра Кристина? — говорит завотделением. И слышит в ответ, что сестер в отделении недостаточно. Пациентка, хотя и не может толком говорить, но слышит вполне хорошо и отнюдь не хочет знать, какие сложности для ухода за больными отсюда проистекают, а потому благодарна заведующему отделением, когда он знаком показывает сестре, что это они обсудят позже. Пациентке он делает новое сенсационное назначение: ей можно “глоточками” выпить немного чаю. Перед ней опять возникает призрак огромного стакана пива, белая пена соблазнительно льется через край, ей никак не удается отогнать это видение. Она ждет чай и спрашивает себя, способна ли хоть одна из сестер — ей слышно, как они, смеясь, переговариваясь, двигая каталки, снуют по коридору, — представить себе, чту значит для нее каждая лишняя минута ожидания. В конце концов одна из двух молоденьких приносит чашку, чернявая, миловидная, с родинкой на левой щеке, она ловко ставит чашку на ночной столик и опять исчезает, как видно не задумываясь над тем, сможет ли жаждущая дотянуться правой рукой до столика, сумеет ли достаточно высоко приподнять голову, чтобы напиться из этой чашки. Но тут — какое счастье! — в палату входит стриженный ежиком молодой человек в белом халате, который секунду-другую наблюдает за ее тщетными усилиями. Та-ак! — говорит он, выходит и спешно возвращается с поильником, переливает туда чай, приподнимает ей голову, подносит носик к губам. Она пьет; стало быть, на свете существует не только слово, но и само действие — пить. Спасибо, говорит она. Эвелин еще учится, говорит он. На втором курсе. Некоторые вещи ей пока невдомек. Его зовут Юрген, он на третьем курсе, скоро выпускные экзамены. Она отпивает всего три глотка, и он успокаивает ее. Вы даже не представляете себе, как быстро желудок съеживается, говорит он. И уходит.
Поток опять вздувается. У него есть имя: изнеможение. Сознание отступает, уходит на дно. Идти ко дну, погибать. На этот раз кромсающий уши грохот создают самолеты. Штурмовики, нескончаемая вереница штурмовиков прямо у нас над головами. Все-таки есть, наверно, некий тайный смысл в том, что мне демонстрируют все виды человеческих жертвоприношений. Хотя смысл может быть прост: после стольких лет, стольких десятилетий самообмана наконец-то убедить меня в пронзительной бессмысленности всего происходящего. Так, что ли? Ведь нам вбили в голову, что всё и вся, коль скоро оно может быть рассказано в форме истории, обретает смысл, доказывает свою осмысленность. Я начинаю догадываться, из каких источников идут картины, на которые меня заставляют смотреть, едва лишь режиссер на внутренней моей сцене отключается.
Я прошу тебя, раз уж ты вдруг опять здесь — какое сейчас, собственно, время дня, вечер? интересно как-никак, — я прошу тебя принести сюда синюю книжечку со стихами Гёте. Завтра же. Но замечаю, что в голове у тебя другие заботы. Стало быть, ты поговорил с заведующим отделением, у меня за спиной. Он слегка недоволен моей температурой. Думает, придется оперировать еще раз, чтобы удалить абсцесс, предположительно создающий такую температуру.
Дай мне, пожалуйста, попить. На сей раз она делает целых четыре глотка. Странным образом на ум ей приходят сплошь гётевские стихи. Какое стихотворение тебя интересует? — спрашиваешь ты. — Ах, в особенности вот это: Скорбь, радость купно / Тонут в грядущем, / Темно идущем, / Но неотступно / Стремимся дале[4]… Как дальше — не помню. Что-то насчет “покровов”, кажется. Мне нужна книга.
Кстати, знаешь, как-то раз, не найдя этого стихотворения, я позвонила Конраду, потому что из наших друзей именно он помнил все стихи, какие когда-либо читал, а читал он их много. Я не догадалась поискать среди масонских песен, Конрад же сразу назвал мне стихотворение, он знал его наизусть и просветил меня насчет отношения Гёте к вольным каменщикам. В Йене, в нашем первом гётевском семинаре, Конрад задавал тон, он и выставку “Общество и культура гётевской эпохи” в веймарском замке помогал готовить, только об этом и говорил, когда вечером иной раз провожал меня, до комнатушки в доме Ницше. Дескать, нет ничего увлекательнее, чем исследовать, каким образом определенные общественные отношения сковывают гения и какие приемы гений изыскивает, чтобы хоть на время и отчасти от этих оков освободиться.
Забавно, как работает мозг. Почему сейчас мне вспоминается Конрад? Он был человек порядочный, говорю я, неспособный действовать против своих убеждений. Не то что действовать, но даже высказываться против своих убеждений. Он бы и сегодня по-прежнему был нашим другом, тебе не кажется? Слишком рано он умер. Да, рассеянно говоришь ты, но мне сейчас не об этом надо беспокоиться. Ты принес черный радиоприемничек, на пробу включаешь его, мужской голос деловито сообщает о новом крушении рейсового самолета, число жертв… — Ради Бога, говорю я, выключи. — Ну конечно, говоришь ты. Конечно. А в чем дело? — Ни в чем. Ни в чем. Просто я не в силах вынести даже крошечного обрывка дурной вести, понимаешь? — Ладно, ладно.
А теперь уходи, пожалуйста, говорю я. И слышу в ответ: Ты просто закрой глаза. Не обращай на меня внимания. Я пытаюсь. В тот же миг снова начинается грохот. — Уходи. — Позднее я, наверно, стану удивляться, что выдерживала твое присутствие не более получаса. Теперь нет сил ни удивляться, ни выдерживать хотя бы и легкий намек на дурную новость. Надо взять на заметку, что слабость может достичь такого уровня, когда нельзя принять на свои плечи ни миллиграмма жалости и сострадания даже к людям очень далеким, не говоря уж о близких. Напрасно ты сказал мне, что у Хелены кашель, пускай и вышло так от замешательства, это я точно заметила, ведь я умоляла не рассказывать ничего плохого, и ты вообще не знал, о чем говорить, а пятилетнему ребенку кашель ничем особенно плохим не грозит, но так или иначе я бессильна помешать тому, что Хеленочка кашляет и кашляет, что у нее определенно начнется бронхит, который так легко может стать хроническим, со всеми ужасными последствиями, и меж тем как эти ужасные последствия распространяются во мне, рейсовый самолет снова и снова терпит крушение, падает вместе с еще живыми, но теперь, через доли секунды, размозженными, раздавленными, сгоревшими, искромсанными пассажирами, и я могу лишь надеяться, что в ближайшее время никому из тех, кого я люблю или просто знаю, не придется — по необходимости или по легкомыслию — лететь на рейсовом самолете, а если все-таки придется, то я знать об этом не хочу, как предпочла бы не знать, когда ты завтра собираешься быть у меня, ведь поневоле начну высчитывать, когда ты выедешь, а после целый час будешь колесить на машине по не то чтобы перегруженным, но определенно не вполне безопасным дорогам. Точно так же (это я теперь тоже знаю) мне бы не хотелось сейчас услышать, что у меня рак. Надо взять на заметку, что человеку, только-только прооперированному и еще очень слабому, нельзя говорить, что у него рак, — каковы бы ни были прежние уверения. Иными словами, есть обстоятельства, в которых честность, правда действуют губительно.
При случае непременно скажу об этом заведующему отделением, он как раз входит в палату и сообщает, что они решили сделать мне повторную операцию. Но прежде, еще сегодня, а точнее, сию минуту проведут дополнительное обследование. Чтобы с полной уверенностью установить границы очага, который нужно удалить. С недавних пор существует щадящая и очень надежная методика, говорит завотделением, не выпуская ее запястья и внимательно считая пульс, меж тем как она впервые задается вопросом о его возрасте. Наверно, все-таки добрый знак, что у меня пробуждается хоть и не жгучий, но интерес к возрасту врача, чье слово, без сомнения, было решающим в консилиуме, по всей вероятности собиравшемся, чтобы обсудить мой случай. Во всех консилиумах, то бишь комиссиях, где заседала я сама, решающее слово всегда было за мужчиной, редко, очень редко за женщиной, и я вдруг понимаю, что мне решающее слово не принадлежало почти никогда, к счастью. А вот Урбану, моему другу и товарищу Урбану, решающее слово принадлежало по меньшей мере в трех комиссиях, куда входила и я. В первой он использовал его неловко и неуверенно, не был глух к аргументам, и я была им довольна, во второй в его руководство дискуссией закралась рутина, а в третьей ему уже ничего не стоило пользоваться властью и решать, он начал душить возражения, а я начала уклоняться от заседаний. И хвастаться тут нечем. Как давно все это было. Как глубоко кануло.
Завотделением между тем успел уйти, пришел Юрген, медбрат, с кружкой, которая вмещает целый литр жидкости, и, чтобы подготовиться к компьютерной томографии, ей предстоит в ближайшие четверть часа выпить эту жидкость. — Но я не смогу. Вы же знаете, пять глотков чаю — это предел. — Вы должны, неуверенно говорит Юрген. Без контрастной жидкости нельзя. — Ее бросает в пот. После первых же глотков она мокрая как мышь, но зная, что белья в отделении не хватает, поостережется снова просить чистую рубашку, сосредоточится на глотании этой омерзительной на вкус жидкости. Они требуют от меня невозможного, медбрат Юрген тоже об этом знает, подносит поильник к ее губам, еще глоточек, еще, молодчина, молодчина. Возврат в детство, тогда я тоже была свободна от обязанностей, как теперь, когда никто ничего от меня не требует, кроме содействия, так выразилась палатная сестра. Вы ведь готовы содействовать, правда? — и я, к собственной досаде, на самом деле смутно ощутила необходимость оправдать ее ожидания, но эту кружку я выпить не могу, последний поильник она отстраняет. Юрген молча выплескивает его содержимое в раковину. Увы, у него нет времени проводить ее вниз, в подвал, в нижний мир, говорит Юрген, он худо-бедно начитан, думает после училища еще годик-другой поработать медбратом, а потом получить от больницы направление в институт.
У сестры Эвелин таких честолюбивых притязаний нет, по всей видимости главная ее забота — выгодно подать свою внешность: черные как смоль волосы старательно уложены, прядка к прядке, глаза и губы безупречно подведены. Итак, вперед, по серединке, говорит она. Ей не дано провезти койку, благополучно минуя препятствия, они задевают каждый столб, каждый угол, каждую дверь лифта, сестра Эвелин каждый раз говорит: Оп-ля! — и неловко топчется с койкой туда-сюда, пациентка кривится, Эвелин говорит: Больно, да? Еще бы! — и едет дальше. Оказывается, в радиологическом отделении она до сих пор не бывала, она же только на втором курсе, впервые здесь на практике.
Пациентка не знает, как больница выглядит снаружи, но постепенно догадывается, что это не иначе как целый комплекс зданий, соединенных длинными бетонными коридорами, которые кажутся ей до странности знакомыми и не сулят ничего хорошего. Она боязливо всматривается в белые буквы светящихся указателей, отсылающих то в ОТДЕЛЕНИЕ В-1, то в ФИЗИОТЕРАПИЮ, а однажды и в РЕНТГЕН, но им нужно совсем другое. Рабочий день, видимо, кончился, в коридорах ни души, сестра Эвелин уже вслух спрашивает себя, доберутся ли они когда-нибудь до места, пациентка старается заглушить панику, подстерегающую у самой поверхности ее сознания, и тут перед ними, словно мираж, возникают две фигуры — молодые женщины в светлых блузках и широких летних юбках; жизнерадостные, они чуть ли не вприпрыжку идут по мрачному коридору, болтают между собой, смеются, не ведая никаких страхов, и — о чудо! — знают, где находится отделение, которое они разыскивают, с готовностью подробно описывают дорогу. Мы, по их словам, немножко заплутали. Когда сестра Эвелин вместе с койкой заворачивает в коридор, действительно снабженный указателем РАДИОЛОГИЯ, я чувствую, что по лицу текут слезы, впервые за все эти дни — а кстати, сколько их: пять? шесть? — с тех пор как сельская докторша, в конце концов вызванная наперекор ее протестам, прямо с порога поставила диагноз: Да ведь это аппендицит! — и сразу же, опять-таки не слушая ее возражений, заказала по телефону санитарную машину, которая по ухабистым дорогам повезла ее куда-то в антимир. Сейчас она на пределе, во всех смыслах. И вдруг вскрикивает: к ним приближаются глянцевитые чудища — самоходные роботы, неуклюжие, четырехугольные; они держат курс прямо на койку, и у каждого на лбу — позволительно ли так сказать? — возбужденно мигает красная сигнальная лампочка. Берегись! — кричит она, а сестра Эвелин невозмутимо роняет: Вот бандуры! — монстры же тем временем с гудением громыхают мимо, на волосок от них. — Что это было?! — Как что? Контейнеры с компьютерным управлением, они подвозят еду и постельное белье, на вид страшные, но очень практичные.
Когда ее наконец закатывают в помещение, где безмолвная и грозная стоит большая машина, этакий сверхмонстр, ей нужно лишь перебраться с койки на узкую платформу — опять невозможная задача, ведь на помощь-то позвать некого, экстренная бригада, слышит она. Задержались только ради нее. Она пережевывает слово “экстренный”. Молодой врач показывает ей кружку: надо быстренько выпить. Но это невозможно, испуганно говорит она. Вы должны. Именно эта жидкость и необходима как контрастное вещество. Она пригубливает кружку, что-то льется в рот, ничего более омерзительного ей в жизни не доводилось ни есть, ни пить. Глотки, один за другим, без передышки. Она еще не отвела кружку от губ, а все проглоченное сейчас и выпитое раньше, в палате, фонтаном хлещет наружу, пачкая рубашку, простыню, пол, — неловко, но какое облегчение. Две медсестры пытаются обтереть ее, привести в порядок, даже чистая рубашка вдруг появляется; она говорит: Ну вот, все без толку, — однако молодой врач отступать не намерен. Он сделает инъекцию контрастного вещества. Почему же он сразу так не поступил, думает она, но молчит. Зачем эта пытка питьем, зачем это мерзкое пойло. И сама же храбро отвечает: наверно, инъекция — самое крайнее средство.
Теперь все ждут, пока инъекция подействует. А она между тем спускает мысли с поводка, и они торопливо шныряют вокруг, в поисках какого-нибудь предмета, за который смогут уцепиться, когда меня, будто хлеб в духовку, задвинут в тесную трубу, перед жерлом которой я лежу. К сожалению, ничего утешительного в голову не приходит, к сожалению, мысль, какой я до сих пор избегала, настигает меня именно здесь, теперь ее уже не стряхнуть, — мысль о том, что Урбан пропал. Теперь, как назло теперь, уже не вытеснить из памяти известие, которое недавно сообщили по телефону, Рената сообщила, его жена, когда-то близкий мне человек, но оттого, что мы избегали контактов с Урбаном, теперь тоже чужая. Ее голос я узнала сразу, однако ж не поняла, чту она с перепугу выпалила: Ханнес пропал. Ханнес? — едва не переспросила я, но вовремя вспомнила, что наш бывший друг, которого все, даже Рената, всегда звали по фамилии, Урбаном, носил имя Ханнес. По силе охватившего меня испуга я догадалась: произошло что-то скверное. — Пропал, что значит “пропал”? — То и значит, что сказала: пропал, не вернулся домой. — Откуда? — Из института. — Когда? — Неделю назад. — Его ищут? — А как ты думала. Всеми способами. — Во мне грянули набатные колокола. — Она, сказала Рената, просто хотела известить меня, чтобы я узнала об этом не из газет. Будто такие вещи печатают в газетах. Рената повесила трубку прежде, чем успела расплакаться. Я почувствовала, как во мне оживает давняя симпатия к ней, а против Урбана поднимается что-то вроде злости: надо же, причинить ей такую боль. И странное чувство ответственности, будто я обязана отправиться на поиски, пойти по его следам. А теперь вот он идет по моим следам, даже сюда добрался.
Мало того, что из тесной трубы выглядывает только голова. Вдобавок отсюда нипочем не вылезешь, ни в паническом страхе, ни в смертельном, о котором пока и речи быть не может, есть только предчувствие, что в этой трубе и без всякой клаустрофобии натерпишься страху. Но до поры до времени страх можно отодвинуть подальше, если сосредоточиться на командах, какие из-за толстой стеклянной перегородки отдает мне в микрофон безликий женский голос: Вдохните — задержите дыхание — выдохните. Голос этот понятия не имеет, как трудно выполнять его несложные приказы, снова и снова, уже целых десять минут, ведь круглые часы над дверью в темное помещение за стеклом попадают в поле моего зрения, когда я чуть склоняю голову влево, а повернув голову немного побольше вправо, я вижу пляску зеленоватых линий и цифр на мониторе маленького компьютера, в совокупности и при надлежащей интерпретации эта пляска даст врачу, который, надеюсь, умеет ее прочесть, важные сведения о происходящем в моей брюшной полости. Тошноты, что по-прежнему то и дело подкатывает к горлу, компьютер не замечает, но, если, как сказал радиолог, нам посчастливится, он выявит контуры абсцесса, повинного в моем лихорадочном состоянии. “Посчастливится”, сказал он, а я осталась серьезна. Я ему не скажу — подумать об этом и то едва смею, — что соглашусь почти на все, только бы выйти из этой трубы. Куда девать руки, закинутые за голову, где пристроить кисти, уже начавшие затекать. Вдохните, задержите дыхание, выдохните. Я пытаюсь приспособиться к этому ритму, пытаюсь украдкой раз-другой вздохнуть в собственном ритме, пытаюсь под шумок кашлянуть, причем так, чтобы безликий, слегка искаженный механический голос меня на этом не поймал. Вдохните — еще пятнадцать минут, и всё кончится, а вероятно, даже меньше пятнадцати, ведь требовать от меня такого немыслимо, по сути кощунственно. — Сосредоточьтесь, пожалуйста. — Ничего от них не скроешь.
Спокойно. Спокойно спокойно спокойно. А ну-ка, возьмем себя в руки. Теперь я дышу совершенно механически, как желает голос, и при этом мне являются картины, возникающие сами собой. Мы втроем — ты, Урбан и я — выходим из аудитории доктора Лангханс. Я вижу нас, мы молоды, точь-в-точь как на фотографии тех лет, я вижу и улыбку Урбана, позднее ты обратишь на нее мое внимание: Видела? Его ироническую усмешку? Конечно, ты слышал, что я сказала Урбану: Нынче ты вправду был хорош, — на что он, с этой иронической усмешкой, ответил: Стараемся, как можем. А ты, когда мы шли по мосту через Заале, в темноте, заметил: Он ведь разыгрывает сопричастность. Насмехается, разве ты не видишь, — над текстом, над Лангханс, над всеми нами, над тобой. Я этого не видела. Не хотела видеть. Усмешка не просто ироническая, сказал ты. Дьявольская. Итак, слово было произнесено, я ему противилась, а оно все крепче в меня вцеплялось. Лишь спустя много лет это слово смогло вновь прозвучать между нами, и в свою очередь я лишь спустя много лет смогла доверить тебе догадки насчет главного урбановского изъяна и главной его тревоги, осенившие меня, когда он блистательно интерпретировал текст, который мы, остальные, еле-еле осилили: г-жа Лангханс выбрала для семинара по развитию выразительной речи “Тяжелый час” Томаса Манна[5], текст трудный, она этого не отрицала, один автор описывает кризис другого, камуфляж, каким он наполовину маскирует, наполовину обнаруживает собственный кризис. Читать трудно. Двоякие смыслы. Урбан справился мастерски. Я смотрела на теплицы Ботанического сада, по которому, наверно, гулял Фридрих Шиллер, когда работал над “Валленштейном”, и на который сейчас выходили окна нашей маленькой аудитории, — смотрела туда, чтобы никто не заметил слез, навернувшихся мне на глаза, не только от сочувствия духовным и телесным мукам Фридриха Шиллера, но и, главным образом, от легкой дрожи в голосе Урбана. Урбан, любезный мой друг. В ту пору мое чуткое ухо бдительно следило за всеми его высказываниями, меня не обманула дрожь в его голосе, когда он прочитывал слова вроде “всеми покинутый”, “блуждания” и “неисцелимая скорбь души” или фразу: “Боль… Как от этого слова ширится грудь!” Нет, не обманула. Эту фразу он вдобавок сумел прочесть с притворным сопереживанием, которое могло ввести в заблуждение любого, только не тебя. И не меня, хоть я вслушивалась в его слова по совершенно другим причинам. Он не смог ввести меня в заблуждение — ни насчет своей фальшивости, ни насчет искренности, потом, когда дошел до предложения, которое словно бы удивило его, больше того, ошеломило: “Самый талант его — разве это не боль?” Крохотная предательская пауза после этой фразы, глубокий вздох — в них не было актерства. Ты, в плену предвзятости, то ли их не заметил, то ли не сумел правильно истолковать. А вот я заметила и поняла, потому что вопрос этот зацепил за живое и меня, и Урбана и потому что я, скрепя сердце и не доверяя себе, начала улавливать едва внятный и совсем иной ответ, чем он. Он-то, я поняла, осознал убийственную правду, что талантом не обладает, а именно талант и был предметом его мечтаний, и что никакая сила на свете, в том числе и его собственное горячее желание, не способна восполнить этот недостаток. Мне было его жаль, я чувствовала себя чуть ли не виноватой, потому и опустила взгляд перед иронической усмешкой, за которой он, как обычно, спрятался, когда мы прощались возле университета, потому, дорогой мой, и была взволнована. Лишь позднее я научилась бояться мстительности бездарных честолюбцев, и бояться сильно.
Дышать уже не надо. Мерцающие зеленые линии на мониторе наконец-то гаснут. Я бы ни секунды больше не выдержала. Через микрофон слышен деловитый мужской голос, обращается ко мне по имени. Теперь мы сделаем небольшой перерыв. Половина обследования позади. Осталось провести детальную съемку определенного участка брюшной полости, к которому надо присмотреться повнимательнее. Ну как, сможете? — спрашивает голос. С изумлением я слышу свое “да” и тотчас преисполняюсь презрения к себе. Надо же, никогда я не могу сказать “нет” на такие вопросы. Ведь подумать страшно, что еще десять, двадцать, тридцать минут придется вытягивать далеко назад вывернутые руки. А эта полная беззащитность в лучевой клетке, от которой всем остальным необходимо держаться на расстоянии. Я слышу, как открывается дверь. Шаги. Мужской голос, радиолог. Сейчас найдет что-нибудь, подложит мне под кисти. Волна благодарности захлестывает меня. Он заметил, и входит, и помогает. Необходимы еще более точные данные. Что-то там прорисовывается. Хирург сумеет оценить эту информацию.
Стало быть, все решено — хирург. Я сбиваюсь с дыхания, раз и другой, молодой мужской голос из микрофона отечески велит мне успокоиться. Сосредоточиться. Вдохните — задержите дыхание — выдохните. Получается. Я опять вхожу в ритм, перестаю думать. Один вопрос висит в пространстве: Что есть человеческое счастье? Тема для сочинения, а задала ее учительница, которая рассчитывала, что мы напишем: высшее счастье для нас — быть немцами.
Я рассказывала об этом Урбану, в те давние времена, когда еще не была знакома с тобой, в самом деле, с ним я познакомилась раньше, чем с тобой, и наверняка рассказывала ему такие вещи, какие позднее поверяла только тебе; мы стояли возле студенческой столовой, в те давно минувшие времена, куда я сейчас погружаюсь — меня погружают — лишь по причине тотального бессилия, ведь противиться я не в состоянии, здесь слово “тотальный” вполне на месте, хотя обычно я им пользоваться не могу, оно истрачено в одном чудовищном вопросе, который вплетен в жизнь целого поколения и отзывается в каждой фразе, где есть слово “тотальный” или “тотально”, тотально сбрендил, тотально вымотался, говорят люди, вот и сегодня юная практикантка Эвелин: Ну, это было тотально излишне, — не знаю, о чем шла речь, и, наверно, она права, совершенно излишним может быть многое из того, что ей говорят или поручают, тотальной же бывает только война. Кстати, тоже тотально излишняя. Чту есть человеческое счастье, теперь? Этот вопрос я задала Урбану возле столовой, он рассмеялся и сказал, шаржируя манеру завсегдатая собраний, с легким саксонским акцентом: Как “что”, товарищ? Борьба против угнетателей! Я засмеялась, ты не поверишь, когда-то с Урбаном вполне можно было смеяться, такое слово, как “дьявольский”, нам бы тогда и в голову не пришло, тут-то и явилась Лорхен, возвестила о тебе, я подняла глаза — ты стоял на лестнице, в выцветшем френче рядового вспомогательной службы люфтваффе, и досадливо смотрел на Лорхен, потом испытующе взглянул на меня, это и был тот самый взгляд. Картина эта отправилась в мой сокровенный архив, к нетленным страницам. Выдохните — не дышите. Человеческое счастье — всё за пределами этой окаянной машины, за пределами этого помещения с двумя крепко запертыми стальными дверями.
Снова лежать в знакомой, почти привычной палате, пусть даже из тела выведено множество трубок, похоже, их становится все больше, она теряет им счет. Не будь она так слаба, ее бы, верно, заинтересовало, что можно жить без еды и физиологических выделений. И круглые сутки неподвижно лежать на спине. Ты вдруг снова здесь, стоишь возле койки, скрывая озадаченность, расспрашиваешь об ограничениях, которые замечаешь. Нет, говорю я, это цветочки, настоящая пытка — кое-что другое. С ужасом в голосе рассказываю тебе про машину, затаившуюся глубоко в недрах этого здания, как Минотавр в Лабиринте. Ты смущен, я по лицу вижу, ты в сомнениях, вот сейчас в ответ на мои преувеличения ты произнесешь свое привычное “но”, и ты действительно говоришь: Но теперь они хотя бы знают, где надо резать, завотделением тебе об этом сказал. — Значит, ты опять с ним разговаривал? — Вы заранее условились. — Ага.
Поутру. Поутру, дай-то Бог, ты проснешься опять. У мамы было много замечательных качеств, в том числе красивый голос. Сопрано. Прелестная садовница, зачем ты слезы льешь.
Ты что молчишь?
Я слушаю.
Так надо.
Кто это сказал — ты? Завотделением, который снова стоит возле койки? Стало быть, поутру. Оба глядят на нее, будто ждут согласия или протеста. Но ей не хочется сетовать на предстоящее, только на прошедшее. И она сетует на питье. На неимоверную дозу. Можно ли требовать, чтобы после такого долгого полнейшего воздержания она сразу столько выпила? Это же немыслимо, умоляюще говорит она, от лица всех, к кому еще предъявят подобное же требование. Верно, говорит завотделением, непоколебимый в своей вежливости. Что тут возразишь. Но в томографе он и сам однажды побывал, для пробы… Он умолкает. Она засчитывает в его пользу, что он умолкает, прикусывает язык. Для пробы. Интонацией он обозначает кавычки. Наверняка ведь это не по-настоящему. Возможно ли, чтобы завотделением и ведущий хирург смутился?
В руке у нее маленькая синяя книжечка. Можно держать ее одной правой рукой, а левой, той, из которой тянутся трубки, осторожно листать страницы. “Здесь в вечном молчанье / Венки соплетают. / Они увенчают / Творящих дерзанье”.
Видишь, вот это я искала. — Лето нынче капризное, говоришь ты. В моем мозгу быстро раскручивается цепочка слов: капризно неровно бурно озорно непостоянно банально болезненно. Ощутимо. На своей шкуре. Ты спрашиваешь о том, о чем спрашиваешь редко, ведь это мой вопрос, а поскольку его задаешь ты, наверняка что-то случилось. О чем ты думаешь? И как ни печально, при всем желании я не знаю ответа.
Ты же знаешь, я всегда была доброжелательна, нередко даже очень, и всегда выказывала добрую волю, в конце концов уже чисто внешне, ведь не стану отрицать, от слишком частого употребления моя добрая воля мало-помалу износилась, растратилась и пропала. Теперь, свободная от доброй и злой воли, свободная от малейшего намека на волю, я могу смотреть на тебя и глазами говорить “нет”. Пожалуйста, не приставай ко мне с этим вопросом. Он задан слишком поздно. Или слишком рано. Еще совсем недавно я бы постаралась ответить, чтобы не обижать тебя, теперь же бессилие освободило меня от всех и всяческих стараний. Я даже не могу удивиться тому, что должна была угодить сюда, на дно шахты, чтобы у меня пропала охота тревожиться и стараться. Смутно брезжит догадка: а вдруг весь этот дорогостоящий спектакль затеян именно по такой причине? Догадка гаснет. Тускнеет. Тусклые равнины. Таинственные. Совиные. Заколдованные. Уходи, говорю я тебе. Пожалуйста, уходи. Призрачные. Ужасные. Чудовищные.
Снова поток, неистовый поток, страшный, лихорадочный, неодолимый, ему нет удержу. Жар, говорит женский голос, очень сильный жар; меня, бессильную, бесчувственную, несет стремнина, и нежданно возникают два слова, задевают крохотное пятнышко в моем сознании, противоборствуют неистовому течению, закрепляются, и я могу с удивлением подумать: я страдаю. Шевелю губами, пытаюсь высказать это умозаключение: Я страдаю.
Да, произносит трезвый голос заведующего отделением. Я знаю.
Знаменательный миг. Я страдаю, и другой об этом знает. Никакой рисовки с моей стороны, никакого притворства — с его. Сухая констатация факта.
Холодные обертывания на икры, сестра Кристина, будьте добры, займитесь. В крайнем случае укол.
Лишь поздно вечером, ночью — хотя время дня и ночи во власти распада — поток схлынет, тенью возникнет палата, едва освещенная квадратным ночником на плинтусе возле двери; насквозь мокрая от испарины и обессиленная, она будет лежать в лодке своей постели, которая покачивается, но не опрокидывается, над нею — стойка с двумя прозрачными емкостями, бледный прямоугольник окна, полуприкрытого занавеской, а справа на ночном столике — маленький черный предмет, радиоприемник, за которым она потянется и который нерешительно включит, готовая к тому, что опять разбился какой-нибудь самолет или в прибрежных водах на севере затонула подводная лодка, что где-то далеко-далеко найден мертвым заложник или где-то близко застрелен беглец, что, иными словами, ход событий, который, кажется, выдерживают все, кроме нее, продолжался своим чередом. Готовая к всему этому, заранее положив палец на крохотный выключатель, чтобы тотчас его нажать, она слышит, к счастью, нежный, чистый звук скрипки, потом еще один, на квинту выше, и еще, и еще, бас подхватывает первую ноту, низким, певучим голосом вступает кларнет, ее любимый инструмент, вот они уже сплели звукам тонкие паутинные сети, а вот ведут их путями волшебства, даже труба находит себе место в этом волшебном краю, взмывает высоко-высоко, унося с собою мое сердце, недостает только фортепиано, оно держалось в стороне, до последней минуты, но пришел и его черед, оно сопровождает и соединяет дивную мешанину звуков. Эй, люди, что есть человеческое счастье.
Лицо у нее тоже мокрое, чья-то рука осторожно промокает испарину тампоном, потом осторожно меняют рубашку, простыню, прочее постельное белье. У тихой безымянной ночной сестры появилась помощница — темноволосая молодая женщина, красивая (красота ее заключена в легких, едва ли не застенчивых движениях), женственная, подвижная, старательная, она сумела соединить в себе много такого, что крайне редко сходится воедино. Во-первых, глаза у нее темно-темно-карие, каких я в жизни не видела, так я ей и говорю. Она улыбается, без смущения. Сидит на краю койки, кладет ладонь мне на лоб, материнским жестом, но ведь она намного моложе, годится мне в дочери. Говорит, что она анестезиолог. Завтра утром поможет ей хорошенько заснуть. И будет рядом, когда она проснется. В наркоз надо постараться войти с добрым настроем, ведь как войдешь, так и выйдешь. Она будет внимательно за нею присматривать, можно не сомневаться. И обращение “госпожа доктор” совершенно излишне, у нее нет ученой степени. Зовут ее Бахман, Кора Бахман. Имя, богатое ассоциациями. Она не понимает. Ей нужны кой-какие сведения, я сообщаю, что могу; конечно, говорит она, почти всё записано в моей истории болезни, но она предпочитает лично удостовериться, нет ли, например, аллергии к определенному наркотическому средству. Лично удостовериться, что пациенту оно подходит, хотя, говорит Кора, кто придумал называть подходящим яд, ведь любое наркотическое средство по сути своей есть яд. Странно. Даже о щекотливых темах она умеет сказать так, что защитный страх у меня не включается, — разве же средство, которое введет мне Кора, может быть хоть сколько-нибудь неподходящим?
Стало быть, она поведет меня во тьму, в Гадес, она, мой провожатый, будет присматривать за мной, следить за моим сердцебиением, я облегченно вздыхаю. До чего же долги эти ночи, роняет она, и Кора соглашается: Да, ее ночи, хоть и по-другому, но тоже долги, когда у нее ночное дежурство, как сегодня. А завтра утречком сразу в операционную! — сочувствует пациентка; ах, говорит Кора, зато не теряешь форму, а часок-другой сна, по крайней мере, нынче удастся перехватить.
Представляя себе Корину ночь, ревниво спрашивая себя, так же ли, как со мной, она приветлива с другими пациентами, которым завтра будет давать наркоз, возникает ли между ними такая же близость, я засыпаю. Фразу “Не покидай меня, темноволосая!” я услышала, наверно, уже во сне, вероятно, сама же ее и произнесла, сразу и радостно, и печально, а потом уговорила ее, Кору, прямо нынче ночью пройтись со мной по городу, точнее, полетать, потому что двигались мы с необычайной легкостью, в сантиметре над землей. Приказ, который мне отдавали так часто: Будь добра, спустись на землю! — был упразднен, мы легко выпорхнули из широкого окна нашей берлинской квартиры, слетели в темный ночной двор, куда падал лишь узкий луч света с шестого этажа левого флигеля, из кухни госпожи Балушек, которой в этот сонный ночной час вообще-то полагалось бы лежать в постели, ведь по поручению Городского жилищного управления она за мизерную плату моет лестницы в переднем доме и по собственному почину силится поддерживать спокойствие и порядок в нашем квартале, что, видит Бог, ох как непросто, публика-то, как она выражается, разноперая, особенно если вспомнить новых жильцов переднего дома, четвертый этаж направо, слов нет, что они вытворяют, этакому поведению есть только одно название, и госпожа Балушек смело его произносит: Ан-ти-об-щест-вен-но-е. Эти поганцы даже мусор в помойные баки бросить не могут, как все нормальные люди, непременно рядом вывалят. Скоро весь двор, где она с таким трудом поддерживает чистоту, будет усыпан отбросами.
У них у всех шарики за ролики заезжают, сказал ты, когда во дворе грянула перепалка между госпожой Балушек и нашими новыми соседями сверху, и закрыл все окна, а у меня и в мыслях не было вступать в пререкания с этой женщиной, чье подспудно тлеющее недоверие к нам с тобой я мало-помалу сумела загасить с помощью кофе и сигарет из валютного “Интершопа” на первом этаже. Однако чистые или загаженные дворы — проблема не моя, во всяком случае сегодня ночью, мы, темноволосая женщина и я, парим в бледном сиянии луны, восходящей над эстрадным театром “Фридрихштадтпаласт”, который берлинцы за архитектуру фасада прозвали “месть Хомейни”, скользим мимо пустыря, оставшегося еще с войны, мимо гостиницы “Адрия”, которая все больше смахивает на угрюмый сарай, непочтительно облетаем бронзового Брехта на скамейке перед “Берлинским ансамблем”, он лукаво косится на нас, но прикидывается мертвым — стратегия, достойная подражания, однако доступная не каждому. Либо всё, либо ничего, говорю я Коре, она согласно кивает и утешной тенью об руку со мною приближается к Шпрее.
Там, обнявшись, стоит пара. “Парочка” — слово неподходящее, эти двое не желторотые юнцы, на вид им лет по тридцать — тридцать пять. К стати, судя по одежде — приблизившись, я точно вижу, — они из другого, более давнего десятилетия, можно по шляпам догадаться. Тридцатые годы, говорю я Коре. Она тоже так считает. За спиной этой пары мы проплываем через мост Вайдендаммер-брюкке. Возле прусского орла они останавливаются, склоняются над чугунным парапетом и глядят вниз, на воды Шпрее. Я совсем рядом с весьма привлекательной молодой женщиной — что она не видит меня, странным образом разумеется само собой, — я смотрю ей в лицо и испуганно оборачиваюсь к моей спутнице: Но это же… — Кора прикладывает палец к губам. Лучше мне помолчать.
Я молчу. Впадаю в глубокое смятение, потому что временные слои беспардонно переплетаются, но как это — беспардонно? Вместе с этими двумя людьми, которые мне как будто бы знакомы, однако называть их я не вправе, чтобы не подставить под удар, — вместе с этими двумя анонимами я приближаюсь к скверику на том берегу Шпрее, а скверик этот посажен вокруг запретного для непосвященных приземистого здания, которое они называют бункером слез, по-моему, да, так и есть, именно сюда они и направляются, хотят убежать, внезапно это мне совершенно ясно, хотят воспользоваться этим выходом и спастись, счастье, что он существует, надеюсь, визы у них не просрочены, надеюсь, еще не полночь, ведь в полночь пограничный пункт закрывается. И тут меня будто громом поражает: чего они ищут по ту сторону границы, он ведь еврей, и опасность грозит ему и здесь и там, где же они живут и где живу я, в какой эпохе. Кора! — кричу я, но ее нет, и я опять кричу: Не покидай меня!
Нет-нет, говорит чей-то голос. Не Кора Бахман, не сестра Кристина, а совсем другое существо стоит в рассеянном утреннем свете посреди моей палаты, подходит к койке, подает мне широкую пухлую руку, напористо и чуточку шепеляво желает мне доброго утра, а затем, поворачиваясь вокруг своей оси, она — это существо в самом деле женского пола — пристально изучает каждый предмет в палате, в том числе и меня, одобрительно, как мне представляется. Я — Эльвира, говорит она, с грохотом извлекает из железного футляра пустое мусорное ведро, выносит его в коридор, чтобы опорожнить, быстро возвращается и, опять-таки с изрядным шумом, водворяет его на место, снова подходит к моей койке, снова подает мне руку: Всего доброго вам и до свиданьица! Я вижу деформацию в лице Эльвиры, чувствую вялое пожатие бесформенной руки, стремление к четкой форме не сумело пробить себе дорогу в ее теле и выразиться, но в чертах сквозит нечто вроде симпатии. Я говорю: Спасибо, Эльвира. И до свидания. — До скорого, да? — говорит Эльвира. — Да, — отвечаю я.- До скорого.
Сестра Кристина досадует, что не смогла помешать Эльвире заявиться ко мне в такую рань. Сказала ведь ей, чтобы не тревожила меня, дала поспать, только очень уж она любопытная, вот в чем дело, никакого удержу. Сестра Кристина намерена сама проверить обе капельницы, и проконтролировать дренажи, выведенные из раны на животе, и поменять мешки, в которых собирается жидкость. Затем она передает пациентку сестре Маргот, чуть толстоватой, чуть шумноватой и уже сейчас, ранним утром, пахнущей потом, запах чувствуется, когда она наклоняется умыть пациентку. И слишком громко говорит, обращаясь к ней во множественном числе: Сейчас-сейчас, мы быстро, приподнимем-ка ногу еще чуть-чуть, а? Нам ведь хочется выглядеть в операционной красиво, да? Наконец она открывает окно и уходит, а я с облегчением вдыхаю свежий утренний воздух. Так, говорит сестра Кристина, а теперь знаменитый укольчик, скоро все станет вам приятно-безразлично. Главное — думайте, что идете под нож последний раз. Она надевает пациентке марлевый чепчик, прячет под него волосы, которые в парикмахерской, к счастью, обкорнали совсем коротко, но в операционную ее везет, увы, опять сестра Эвелин, аккуратная, изящная, невзирая на ранний час, превосходно подкрашенная, и опять койка пересчитывает все углы. Вообще-то еще рано, ну да ничего. Все равно я первая на очереди.
На самом деле это не повод чувствовать себя польщенной, очередность в операционной наверняка устанавливают не в зависимости от чинов и заслуг, а, к примеру, в зависимости от серьезности положения. Она успевает немножко поиграть некоторой двусмысленностью этой фразы, потом вся в зеленом, вся цвета темной морской волны входит операционная сестра. Так она представляется: Я — операционная сестра, — и начинает разговор, простыми, короткими фразами. Пациентка слышит свои немногословные ответы, слышит как бы издалека. Узнаёт — сквозь все более толстый слой ваты, — что эта сестра нынче впервые вновь вышла на дежурство. Что она не одну неделю бюллетенила, из-за гепатита, в операционной заразилась. Что у нее двое детей и муж-инженер. Пациентка говорит: Вот как? И: Да что вы? И: Как замечательно для вас, — и видит, как операционная сестра, стоя к ней спиной, что-то достает из стеклянного шкафа, набирает шприцы, ловко совершает какие-то манипуляции. Входит мужчина, через дверь с табличкой ОПЕРАЦИОННАЯ 1, он тоже в темно-зеленом, и на голове у него зеленая шапочка, из-под которой — сейчас это отчетливо видно — выглядывают седеющие на висках волосы. Он хочет поздороваться с нею, пока она не уснула, это завотделением, он пожимает ей руку, вопросительно смотрит на сестру, та говорит: Все в порядке. Я с ней разговаривала. Пациентка осознает, что разговор с нею — одна из обязанностей операционной сестры, но это ей не мешает. Отлично, говорит завотделением. Все будет хорошо. Ну конечно, говорит она и с легкой иронией думает: а как же иначе-то?
Даже сюда, в операционную, добралось это словечко — “хороший”. Вместе со своим вариантом — “добрый”. Не оно ли было главной рифмой, которая задавала тон в детстве, — хороший, добрый, хороший? Хороший? Добрый? — как-то раз наорал на меня Урбан, ты что, наивная простушка? Хороший, добрый — вообще самые что ни на есть мещанские слова. “Благороден будь, скор на помощь и добр”[6], эти рассуждения насчет человека — самая что ни на есть мещанская шарманка, катехизис мелкого обывателя, из которого слова “добрый”, хороший” вырастят бесчеловечного монстра и сверхчеловека. Но к тому времени, возразила ему я, еще робко, к тому времени он все-таки давным-давно оставит словечки “хороший” и “добрый” позади. Как ты. Как мы, поправила я себя. А Урбан, поджав губы, отозвался: Думай, что говоришь.
Темноволосая женщина, с ног до головы в зеленом. Мы все, говорит пациентка слегка заплетающимся языком, мы все будто в аквариуме, под водой. Может и так показаться, говорит Кора и спрашивает, все ли о’кей. Язык молодежи. Да, отвечает она, все о’кей. Кстати, я видела вас во сне. Бог ты мой, говорит Кора и смеется, но ее глаза, карие, блестящие, не смеются. Операционная сестра, завязывая у нее на затылке ленточки маски, докладывает и ей, что разговаривала с пациенткой. Темноволосая женщина кивает. Можно, говорит она. Рядом вдруг возникает еще одна зеленая фигура, мужчина, он толкает каталку сзади, женщины идут по бокам, привычный строй.
Двери операционной отворяются. Большие яркие металлические лампы под потолком. Трое мужчин в зеленом, с поднятыми руками. Это налёт. Они разговаривают о садах. Розы, говорит один, почти всё известные сорта. Это завотделением, ишь ты, розы. Никаких искусственных удобрений! — говорит второй, а третий восклицает: Сад? Никогда в жизни! И всё это с поднятыми руками, будто они вовсе не налетчики, а жертвы, абсолютно покорные жертвы. Завотделением, продолжая рассуждать о розах, внимательно наблюдает, как троица перегружает ее на операционный стол (так выразился медбрат: Давайте-ка ее перегрузим) и тем самым помещает в той зоне, где разговаривают уже не с нею, а только о ней: Она спокойна? — Спокойна. — Можно? — Можно. Пока сестра и медбрат закрепляют ремнями ее руки и ноги, она шепчет темноволосой: Я позабыла ваше имя. — Кора, шепчет та в ответ. — Да. Так тому и быть. — Сейчас я сделаю укольчик в левую руку, шепчет Кора, и вы уснете. Добрых вам снов.
Жертвоприношение животных жертвоприношение людей безнравственно кощунственно.
Может, в этот самый первый раз, а может, в ближайшие дни, когда будет и второй раз, и третий, и четвертый, я в образе симпатичного веселого молодого блондина вылезаю из окна нашей квартиры на Фридрихштрассе, которое тотчас накрепко за мной закрывается, и я, с развевающимися волосами, в джинсах и голубой рубашке, стою на узком, опоясывающем дом карнизе, моим пальцам почти не за что уцепиться, но я, сантиметр за сантиметром, продвигаюсь влево, к балкону врача-ортопеда, а балкон этот мне, висящему, или висящей, над грохочущей Фридрихштрассе и, похоже, не замеченному, или не замеченной ни одной живой душою, представляется единственно мыслимой, хотя и невероятной возможностью спасения. Внезапно картина исчезает. Тот, кто сейчас так громко зовет меня по имени, никак не может быть моим спасителем, хотя, пожалуй, он все же меня освободил, а теперь вот и разбудить сумел, конечно, я его слышу, кричит-то он достаточно громко, придется мне наперекор свинцовой тяжести поднять веки, меж тем как он не переставая кричит на меня, спрашивает, слышу ли я его. Да, черт побери, слышу. Наконец мне удается легонько кивнуть головой, и ему этого, кажется, достаточно. Теперь я его вижу. Это один из хирургов, тот, который начисто отвергал сады, — высокий, русоволосый, со светло-голубыми глазами. — Она проснулась. Давайте еще подождем. — Так мы ведь и ждем, это второй голос, от окна. Дежурный пост, догадываюсь я. Зона третьего лица. — Промокните ей лицо, будьте добры. И губы смочите. Капельницу менять не пора?
Я, молодой блондин на наружном карнизе, не приблизилась к балкону ни на миллиметр. Сейчас мне необходимо либо вновь уснуть, чего мне очень хочется, либо выйти из своего тела. А они, кажется, решили между собой не давать мне уснуть, пока я не скажу хоть одно слово, лучше всего — слово “да”. — Вы проснулись? Пожалуйста, ответьте. — Только я и тот молодой человек на карнизе, только мы знаем, как глубоко слово иной раз бывает зарыто в телесном, какие преграды должен одолеть звук, прежде чем минует гортань и вместе с дыханием покинет рот. С хрипом и кашлем я что-то выдавливаю, при большом желании можно истолковать это как “да”. Ну да, да, я проснулась, но бодрствовать не желаю, и тут они наконец разрешают мне вновь заснуть. Я мигом отправляюсь обратно на карниз, словно отныне это мое самое любимое место на свете, и опять вишу там, судорожно цепляясь за стену, заточенная в молодом и красивом мужском теле, которое, если беспристрастно оценить мое положение, обречено смерть. Шансы у него нулевые, говорит мне чей-то голос, я спрашиваю: У кого, у Урбана? — и слышу: У кого же еще. — Это Рената. Когда она так говорила со мной? Наверное, когда глухим голосом сказала по телефону: Они его не найдут… — Может, хочешь приехать? — спросила я, с сомнением, мы столько лет не виделись, примечательно, как люди в этой маленькой стране умеют обходить друг друга стороной. Она приехала. Отчужденность между нами не исчезла, разговор получился тягостный, но я выяснила, что после институтского собрания, где Урбана резко критиковали, он с виду спокойно прошел на стоянку к своей машине и уехал. В разговоре Рената обронила: Шансы у него были нулевые. Я поняла, но ничего не сказала. За доли секунды я все поняла, обо всем догадалась и осознала, что это и был его последний шанс — пропасть, пропасть навсегда. Я почувствовала, как во мне ожила давняя симпатия к ней, а к Урбану — что-то вроде злобы: надо же, причинить ей такое!
Много-много позже Рената рассказала мне, что после одной из этих моих операций ее брат, врач, сказал: Шансы у твоей подруги нулевые. А она, Рената, расплакалась и накричала на него: если при такой инфекции действительно выживает всего один процент пациентов, то именно я, ее подруга, и составлю этот процент. На что ее брат легонько пожал плечами: Думай как знаешь. Он, во всяком случае, совсем недавно видел, как пятнадцатилетний подросток умер от нагноения в брюшной полости, которое так ничем и не удалось остановить. После того как я узнала об этом подростке, меня заклинило, я постоянно думала о нем, словно что-то ему задолжала, чуть ли не жизнь, словно меня спасли вместо него.
Я забежала вперед, в то время, когда слово “время” снова наполнится смыслом, когда время будет течь, сжиматься, расширяться, когда опять возникнут временные сетки, выигрыши времени и его потери, отрезки времени, его моменты и промежутки, замеры времени и договоренности о времени, периоды спортивных встреч и периоды упадка, когда опять будут До и После, будут дни, слагающиеся из утр и вечеров, будут одновременности и межвременья, когда я буду на время обособляться, потом опять возвращаясь в настоящее, приходить заблаговременно, вовремя (или невовремя), когда смогу с чем-нибудь повременить или, наоборот, пойму, что теперь самое время, когда смогу улучить время или вмешаться не ко времени, чувствовать себя пережитком древних времен, верить в новые времена или, напротив, считать, что настал конец времен, конец света.
Однако ж теперь не существует ни доисторических, ни древних времен, ни доброго старого времени, ни тем паче трезвого настоящего, не существует ни нового времени, ни времени испытаний, ни хода времени. Все бренное, временнуе утонуло для меня в безвременье, мое время свернулось, претерпело коллапс — прямо из операционной она соскользнула во временной провал, наполненный бледным полусветом и видениями, но неподвластный исчислению времени, причем ни лица, которые поочередно возникают перед глазами, ни голоса, которые ей слышны, не способны упорядочить этот хаос. Нет больше ни своевременности, ни упущения, есть освобождение от хода времени, усомнится в этом лишь тот, кто пока не изведал такого, кому пока еще не доводилось из последних сил тащиться вперед по границе времен. Ведь балансирование на узком, очень узком стенном карнизе означает большое напряжение, уже сама невозможность сдвинуться хотя бы на миллиметр стоит огромных сил. Без сил, без решительности, без ответственности я выпала из временнуй сетки. Вне времени можно кое-что сказать: Да, я проснулась, да, мне больно, нет, вполне терпимо, — а вот рассказать вне времени ничего не расскажешь. Рассказывать мне теперь заказано, как заказано знать, спрашивать, оценивать, утверждать, поучать и понимать, обосновывать, делать выводы и открытия, измерять, сравнивать и действовать. Любить и ненавидеть.
Только учиться ее телу не заказано, в этом блеклом промежуточном мире оно учится непрестанно и без ее вмешательства, учится дни и недели напролет неподвижно лежать на спине, учится не шевелить рукой, которая трубками соединена с капельницами, учится самую малость поворачивать голову, чтобы дать себе хоть чуточку роздыха, учится питаться жидкостями, которые в него вливают. Тело учится выживать в неблагоприятных обстоятельствах, а вот мозг — наверно, чтобы ему не препятствовать, — приостановил свою деятельность, отключился, целиком ориентировал себя на телесные сигналы, то есть почти целиком — память работает. По крайней мере, в рудиментарных формах. Произвольно я из памяти черпать не могу. Но мимо прочной льдины в море бессознательного, на которой я обретаюсь, проплывают осколки воспоминаний, незваные и беспорядочные. Например, свет в передней, когда она положила красную телефонную трубку, а в ушах еще звучали слова Ренаты: Ханнес пропал. Утренний свет, падавший в переднюю из открытой двери большой комнаты. Помню, я тогда подумала: вот и это они подслушали. А потом: да они и так знают. И наконец: может, и мне стоит его поискать? — Нет, решительно сказал ты.
Непрестанно, каждую секунду, во мне явно идет борьба, мое тело обороняется от агрессоров, которых в лаборатории лихорадочно ищут, которых патолог назовет “особенно злокачественными”, уже назвал, только не ей, и однажды в это нерасчлененное время завотделением говорит: Полагаю, теперь мы их знаем. Выходит, все-таки не зря девушки-лаборантки — рослая блондинка и темноволосая малышка — чуть не ежеминутно тыкали ей иголкой в мочку уха или в кончик пальца и выжимали, высасывали несколько капелек крови, а ординатор — тот, с черной каемкой бороды вокруг рта и подбородка, — вытягивал целые пробирки крови из локтевых вен, укоризненно и все более тревожно приговаривая, что они “еще кое-как годятся”. Если бы только старший врач, отвергающий сады, бледный, бесцветный верзила, которому она не сразу находит должное место во врачебной иерархии и в котором угадывает что-то вроде скептицизма, для нее отнюдь не приятного, даже пагубного, — если бы только он не обронил: Главное, чтобы лекарство доставили вовремя!
Это вот вторжение в ее вневременье, в ее запретный срок она едва стерпела. Что означало “вовремя” и откуда должны были доставить лекарство? Ведь ординатор словоохотливо разъясняет, что их, этих возбудителей, нужно, знаете ли, заблокировать! А завотделением, который, как ей сдается, все чаще и чаще появляется у ее койки, не переставая твердит, он-де совершенно уверен, что они отыскали верное средство.
Мне хочется взять на заметку, что они живут со мною не на одной земле. Что видят меня лежащей на койке, но не знают, даже не догадываются, где я на самом деле. Что стоят на Другом Берегу той реки, у которой нет имени, и голоса их доносятся до меня едва внятно, а мой голос до них уж точно не достигает. Что эта секунда, когда спадают все личины, отбрасывается всякое притворство и не остается ничего, кроме голой правды, которая зовется страданием, — эта секунда дарует мне крупицу удовлетворения: вот оно, значит, как. Что в голове у меня мелькает мысль: не затем ли меня прибило к этой границе, чтобы я именно об этом и могла узнать. Или пожелала узнать. Иными словами, что желать и мочь в истоках своих — одно и то же. Теперь я двигаюсь в сфере истоков, в сфере корней. То, что я теперь вижу, непреложно. И скоро изгладится из моей памяти.
Люди под наркозом разговаривают? — спрашивает она у Коры, которая сидит на краю койки. Кора понимает, о чем она: выдают ли они себя. И отвечает: нет, она даже не уверена, видят ли они сны. Мы стараемся подбирать дозировку так, чтобы вы плавали как раз на пограничье, чтобы наркоз был не слишком глубоким, но безусловно и не слишком поверхностным. — Знаю, в свободном паренье, говорю я. — Она не помнит нашего ночного полета, твердит, что и в Берлине-то почти не бывала, а уж на Фридрихштрассе вообще ни разу, она, мол, типичная провинциалка. Кора исчезает, я едва успеваю спросить, наверно слишком тихо: Что есть человеческое счастье? — как вдруг, будто мой вопрос был паролем, из темноты всплывает лицо, молодое, прелестное, брызжущее весельем, и ведь оно мне знакомо, это женщина, которая стояла с мужчиной у Шпрее, а потом прошла через мост Вайдендаммер-брюкке, в ту ночь, когда мы с Корой парили по-над Фридрихштрассе, — это лицо моей тети Лисбет, молодой тети Лисбет, пятьдесят лет назад, когда я была ребенком. Разве она не умерла? И почему идет к соседнему дому, разрушенному бомбой, но вдруг совершенно естественно вновь возникшему на том пустыре, где он стоял раньше. Я иду следом за тетей, которая поднимается по лестнице, почему эта лестница целая и невредимая, чистая, застланная красной ковровой дорожкой, а перила, резные деревянные перила поблескивают и искрятся, когда солнце заглядывает в окошко, где еще сохранился красивый цветной витраж начала века. Значит, войны еще не было. Я иду за молодой женщиной, за моей тетей, поднимаюсь с нею на четвертый этаж, где она останавливается перед дверью со скромной табличкой врача и нажимает кнопку звонка “Д-р мед. Альфонс Ляйтнер”. Мужчина в белом халате открывает, я вижу, как они здороваются и как он учтиво ведет молодую женщину к себе в кабинет. У этого доктора нет помощницы. Он предлагает моей тете сесть и назвать причину визита, после чего выслушивает множество жалоб, в частности и на то, что ее врач, доктор Леви, как нарочно, в отпуске. Доктор Ляйтнер говорит, что несколько раз видел в окно, как она шла по улице. У него, похоже, много времени, если он успевает смотреть из своего эркерного окна на Фридрихштрассе. Он углядел главное — что она несчастна. Разве она не знает, говорит он теперь, что визиты к врачу-еврею чреваты для нее неприятностями, а она небрежно, мечтательно отвечает: подумаешь, прежний-то ее врач тоже еврей, только вот сейчас он в отпуске. И доктор Ляйтнер, молодой, он видится мне молодым, с тонкой усмешкой возражает: Доктор Леви не в отпуске, он больше не вернется. А Лисбет, ей всего чуть за тридцать, говорит: Вот как? Ну, тогда лечить меня будете вы, не так ли, господин доктор? И он, доктор Ляйтнер, вежливо: Если вам так угодно, сударыня. — Да, говорит Лисбет. Да, ей так угодно.
Я же, наблюдая эту сцену, в подробностях известную мне от самого надежного источника, наблюдая этих влюбленных, которым грозит огромная опасность, — я имею теперь благовидно-неблаговидный повод облиться потом, от страха, ведь на одном этаже с евреем доктором Ляйтнером, более не имеющим права лечить арийцев, проживает та самая соседка, которая, специально подкараулив его, сообщает, что по улицам вот только что водили еврея с табличкой на груди “Я развратничал с немецкой женщиной”, знает ли он об этом, и доктор Ляйтнер, неизменно учтивый, отвечает, что вполне может представить себе такое. Да, но… — говорю ему я, спустя десятки лет, и он отзывается: тогда он уже перестал дорожить жизнью. А вот Лисбет, моя тетя Лисбет, попросту пропускала мимо ушей все предостережения. Вы знаете, она была так счастлива. Едва ли не смущенная улыбка у него на лице. Кстати говоря, та соседка на них не донесла. И я, вся в поту, — неужели опять ночь? я спала? сплю сейчас? — я невольно представляю себе: Лисбет в бельэтаже. Доктор Ляйтнер в том же доме на четвертом этаже. И она снует по лестницам, туда-сюда, ведь нужно отнести ему поесть, в том числе и пирога, как я слышу. Меня охватывает ужас.
Снова завотделением, что-то зачастил он сюда, пришел заверить ее, что теперь, как он думает, они устранили “очаг”, во всяком случае, температура поднялась уже не так сильно, она кивает в ответ на каждую его фразу, соглашается, говорит, что чувствует себя “неплохо”. Завотделением, кажется, с этим не согласен, но кивает и уходит. Между прочим, она могла бы использовать появления Эльвиры (та появляется лишь раз в день, рано утром) как паузы в своем безвременном настоящем, но не помнит, сколько раз после пробуждения от наркоза успела увидеть Эльвиру, которая поворачивалась вокруг собственной оси и при каждом повороте пристально изучала каждый предмет, не помнит даже, в самый ли первый раз или позже — вчера? сегодня? — Эльвира рассказывала ей о своем женихе, с которым делит комнату в интернате и после доброго ужина проводит вечера перед телевизором. А потом вдруг, всякий раз совершенно неожиданно, цап ее за руку: Ну, тогда до свиданьица, и всего вам доброго.
Лишь после этого становится светло, хоть мы и держим курс на самый долгий день в году, по крайней мере так твердишь ты. По всей видимости, ты способен теперь говорить только о капризной погоде — уйма гроз по дороге! — да об ущербе, который несет сельское хозяйство от недостатка или же избытка осадков, а всё потому, что ты снова, как я случайно узнаю, встречался с заведующим отделением, стало быть, не удивительно, что о моем состоянии вы оба говорите одними и теми же словами, и я, жаждущая гармонии, не могу не ощущать это созвучие как благотворное. Ты тоже становишься у окна и смотришь наружу, вид тебе нравится, а у меня пока и в мыслях нет, что когда-нибудь я смогу пройти эти несколько шагов и полюбоваться видом из окна.
В следующий раз, увидев Эльвиру, я не знаю, уж не видение ли передо мною, примыкающее к другим видениям моей иллюзорной жизни, которая постоянно, вновь и вновь избирает местом действия нашу лестничную клетку, и вновь г-жа Балушек в ядовито-зеленом берете, “невообразимая”, как ты говоришь, г-жа Балушек настойчиво зовет меня все-таки поглядеть на это свинство, я знаю, она имеет в виду большую вонючую лужу за входной дверью, которую ей, увы, придется убирать, а в этом я ей, честное слово, не завидую, хотя ее дезинфицирующее средство воняет еще противнее, чем лужа, а поскольку я не вполне разделяю ее уверенность, что в этих безобразиях наверняка повинны антиобщественные элементы с четвертого этажа, то осторожно замечаю, что использовать наш подъезд (по причине сломанной двери он не запирается) в качестве писсуара могут и пьянчуги из “Адрии”. Мне совсем не хочется потерять ее расположение, которое я долго завоевывала лестью и подношениями. Кербер, адский пес, думаю я и не требую от нее объяснений, когда она прямо на лестнице спроваживает посетителей, направляющихся к нам: мол, нас нету дома! Втайне я думала, что в этой бесцеремонности, вероятно, есть и свой плюс, ведь среди тех, кого спроваживала г-жа Балушек, возможно, были и такие совершенно посторонние люди, которые норовили звонить в нашу дверь в любое время дня и чуть ли не в любое время ночи, чтобы совать мне толстенные рукописи или излагать проблемы, зачастую неразрешимые и до крайности меня удручавшие, хотя сей горький опыт не помешал мне однажды вечером пригласить в квартиру и ту юную пару, а после не в меру долго слушать худого, слегка кривобокого парня, который явился лишь затем, чтобы меня обругать, так как на письмо с сумбурным памфлетом, переданное его сестрой, я ответила чересчур сдержанно, а должна была призвать к выступлениям против государства. Поначалу я отвечала дружелюбно и сочувственно, он же упорно глядел в пол, злился, бычился и вообще держался хамовато, а юная сестра смотрела на него с восторгом. Уже резче, недружелюбнее, агрессивнее я в конце концов спросила, что же именно мне, по его мнению, следовало сделать: возглавить несуществующее движение, а потом вызволять людей, угодивших из-за этого в тюрьму, в том числе, вероятно, и их с сестрой? В ответ он, в оскорбительных выражениях, обвинил меня в трусости и тотчас едва ли не испуганно извинился, но я, умышленно подогревая в себе злость, воспользовалась ситуацией и выставила его за дверь, вместе со строптивой сестрой, — уникальный поступок, который преследует меня и здесь, в этой шахте, откуда я никак не могу выбраться и где стало до того холодно, что она вдруг начинает дрожать, потом трястись, так что койка дребезжит, а у нее самой стучат зубы и сестра Эвелин, наконец-то, после назойливых звонков, появившаяся на пороге, невольно восклицает: Господи! Еще и озноб! — Эвелин опять исчезает, зато пулей прибегает сестра Кристина, сдергивает с пустой соседней койки одеяло, набрасывает на меня, подтыкает со всех сторон и за плечи прижимает меня к постели, а я дрожу, меня колотит озноб, корчит, швыряет из стороны в сторону, ничего хуже этого я здесь не испытывала, и рана, которая нуждается в покое, снова болит сильнее, и самообладание, которым я обычно так дорожу, исчезло, и телом своим я не владею.
В нормальном состоянии она бы никогда себя так не повела, так безудержно и разнузданно, так дерзко и нелепо, даже говорить разборчиво она уже не способна, органы речи тоже объяты дрожью и тряской, озноб передается даже сестре Кристине, которая пытается ее удерживать; сестра Кристина трясется вместе с нею, однако ничего смешного в этом зрелище, видимо, нет, ведь ординатор, спешно приведенный сестрой Эвелин, остается совершенно серьезен, спрашивает, давно ли это началось, сестра Кристина знает лишь про последние десять минут, а она, трясущаяся в ознобе, не ощущает времени, ей вообще не до того; сестра Эвелин — кто бы мог подумать, что она способна развить такую скорость! — быстро притаскивает кислородный баллон, ординатор ловко нахлобучивает маску на лицо трясущейся, велит ей дышать, задает ритм, и тряска в самом деле постепенно уменьшается, дрожь слабеет, сестра Кристина наконец отпускает ее, сует ей в рот термометр, показания которого, совершенно невообразимые, заставляют ординатора — кстати, его зовут доктор Кнабе — воскликнуть: Вот тебе и на!
А она теперь окончательно избавилась от всякой ответственности, или кто-то ее избавил, ну да это все равно. Если завотделением полагает, что еще может растревожить ее, и потому неуверенно и осторожно — кстати, он по-прежнему в зеленом операционном обмундировании — готовит ее к очередным процедурам, то он ошибается. Нужна повторная томография? Ему требуется вполне надежная информация о том, не возник ли новый абсцесс, и если да, то где? Что ж так робко-то? Смелей.
Меня охватывает жуткая бесшабашность. В мозгу мелькает: кто-то покушается на мою жизнь. Я забываю эту мысль, как забываю в последнее время все шальные мысли. Для работы проку маловато, думаю я. Кто-то во мне ухмыляется. Никогда бы я не стала преподносить заведующему отделением этакие повороты мыслей, мы же не в детективном романе. Даже от тебя я бы не потребовала таких фраз, дорогой мой, от тебя в самую последнюю очередь. От тебя я жду теперь главным образом опять-таки фраз о погоде, солнечных и дождливых фраз, ведь я и со своей койки вижу красивые причудливые облака, вижу и как они рассыпают полосы дождя над землей, а значит, и над озерами, ты ведь проезжаешь мимо этих озер, в одном месте даже через дамбу, разделяющую озеро пополам; и я охотно верю, что странно смотреть, как над правой половиной озера идет дождь, а над левой сияет солнце. Какие краски, говоришь ты. Что ж, я могла бы их себе представить, если бы захотела. Или если бы могла.
Кстати, лязг опять возобновился, побоища и мучения на внутренней моей арене опять идут полным ходом, и я вынуждена сказать себе, что была недостаточно благодарна и не насладилась как подобает дарованной передышкой, когда все прекратилось. В моем безвременье я, правда, не могу вообразить себе прекращение, но в следующий раз, если это опять прекратится и будет следующий раз, благодарно предамся покою и тишине. Ясное дело, о таких феноменах с заведующим отделением тоже говорить нельзя. Если что и ясно, так именно то, что о важных вещах речи вообще быть не может. Надеюсь, ты, наконец, возьмешь это на заметку, надеюсь, сделаешь выводы из этого непреложного практического опыта, надеюсь, больше не забудешь, как должен называться последний вывод, вернее, что он означает. Ведь “называться” он не может, так как в том-то и состоит, чтобы избегать наименований, имен, слов: они фальшивы. Вот я и говорю себе, прямо в звенящий гром железа, прямо в жалобные стоны жертв: Если мне, в моей словесной одержимости, все же опять вздумается употреблять слова, я буду хотя бы знать и допускать, что они фальшивы.
На сей раз он будет присутствовать, говорит завотделением, который успел появиться вновь, теперь в белом, и если он полагает, что это меня утешит, то, пожалуй, прав. Пить мне ничего не придется, уверяет он, даже контрастное вещество колоть не нужно. Я киваю, киваю. Ему незачем извиняться за процессы в моей брюшной полости, с которыми они пока не совладали, на худой конец я могла бы кое-что рассказать ему о хитрых уловках моего тела, желающего меня парализовать, ведь я догадываюсь — хоть и не знаю, не хочу знать самого последнего, — из каких обязательств меня нужно вызволить. Разрешаю себе оправдательную мысль: что ни говори, напоследок было многовато всего, вот в чем дело. Еретическая мысль — хорошо, несмотря ни на что, хорошо оказаться выброшенной из временной сетки, ведь другой возможности больше никому и ничего не быть должной на этой земле не существует. Время как будто бы поджимает теперь других, у сестры Маргот времени явно в обрез, быстро, второпях она меняет мне рубашку, опять насквозь мокрую; нет, в самом деле, говорит она, в вас уже небось никакой жидкости не осталось; быстро, второпях, но ловко она толкает мою койку по коридорам и в двери лифтов, она знает дорогу, ее не пугает грозное оранжевое сверканье компьютерных монстров, которые опять бесцельно снуют в нижнем мире, она решительно командует: Ну-ка, ведите себя прилично! — и те останавливаются.
Она и мою историю болезни не забыла, книжка лежит в изножии, сестра Маргот — человек старательный, помогает даже переложить меня на ту платформу, на которой меня, с закинутыми далеко назад руками, сию минуту задвинут в тесную трубу томографа. Завотделением здесь, он сдержал слово и еще раз объясняет мне, что сейчас будут делать, рядом с ним стоит второй врач, хорошо подстриженный, волосы с проседью, одет в свинцовый фартук, подает мне руку, будто мы на званом приеме, он тоже заведующий отделением, только радиологическим, и останется возле меня.
В кои-то веки хорошая новость. Я теперь вообще не пикну, буду старательно выполнять команды, опять звучащие из-за стекла, и голос, кажется, тот же, молодой женский голос, — дышите, задержите дыхание. Радиоактивная нагрузка в этой трубе значительно меньше, чем та, какую создают обычные рентгеновские аппараты, дозы облучения здесь вообще низкие, иначе бы врач, какова бы ни была свинцовая защита, ни под каким видом не остался в этом помещении, не взял бы меня на минуту за руки, ищущие опоры у другого конца трубы, и не принес бы кожаную подушку, на которой я могу их устроить. Так лучше? Намного, намного лучше. Теперь плечевые суставы не выворачиваются, теперь я могу дышать и не дышать почти с удовольствием.
Думаю, на сей раз у меня получается хорошо, что выучено, то выучено, раньше, я имею в виду, когда была молода; ведь когда-то же она явно была молода, и ее тело сперва через короткие, потом через все более продолжительные промежутки времени подвергали облучению, “просвечивали” для контроля, как тогда говорили. Я воочию вижу дом, где этот контроль осуществлялся: старая, обветшалая постройка, в трещинах снаружи и внутри, каменные лестницы, грязная масляная краска на стенах, протертый линолеум. Раздвижное окошко в деревянной перегородке, отделявшей приемную от регистратуры, где по вызову разыскивали мою карточку, всюду огромные помещения, разделенные картонными переборками на клетушки — клетушки для ожидания, клетушки для раздевания, потом комната, где стояли сами аппараты, допотопные штуковины, к холодным пластинам которых нужно было прижиматься грудью, дышать, не дышать, снова дышать. Всегда легкий страх, “остаточный” сказали бы теперь, и безрассудное облегчение, с каким она опять выходила на улицу, — ничего не нашли.
Не после такого ли контрольного рентгена она как-то раз встретила Ренату? Та казалась растерянной, так мне сейчас вспоминается, по привычке спросила, как мои дела, хотя в действительности это ее не интересовало; по длинной неприглядной улице с ухабистой мостовой и разбитым тротуаром мы шли в сторону университета, я осторожно начала ее расспрашивать, и в конце концов она боязливо, точно оправдываясь, выложила: они с Урбаном теперь “по-настоящему вместе”. Я невольно улыбнулась, в группе давно это обсуждали, но почему у нее такое несчастное лицо. Несчастное? — испуганно переспросила она, и вид у нее был уже не просто несчастный, но вдобавок и виноватый. Неброская и все же привлекательная, сама она ничего привлекательного в себе не находила, и у нее в голове не укладывалось, что именно Урбан, который мог выбрать чуть ли не любую девчонку, подъезжал к ней, да еще в странной своей манере, то бишь критикуя ее чаще прежнего и чаще всех остальных, и она, отроду неуверенная, робкая, от неуверенности совсем сникла, он же, когда она как-то раз чуть не плача убежала с группового собрания и я призвала его к ответу, только спросил, вежливо наклонив голову: а что такое, разве он вел себя некорректно по отношению к Ренате? Может, я нахожу, что он был к ней несправедлив? Или можно отделить личное от политического? Я этого не находила. И не нашла слов, чтобы выразить свое возмущение. Коротко говоря, Урбан счел своим долгом поставить группу в известность, что недавно в частной беседе Рената рассказала ему: она до сих пор привязана к своей родине, Силезии, хотя, разумеется, признаёт границу по Одеру-Нейсе. Чувства у нее не поспевают за разумом, это не позор, сказал Урбан, но Ренате невредно услышать, что она должна работать над собой. Рената не сказала ничего, а когда ее спросили, согласна ли она с такой оценкой, кивнула в ответ, хотя и побелела как полотно. Она ушла первая. Помнится, я тогда сказала Урбану: По-моему, тебе не мешало бы присмотреть за Ренатой. Само собой! — весело отозвался он. Безусловно!
Э-эй, мы сбились с такта! Она и сама заметила. Дыхание сбилось с ритма. Ничего страшного, говорит доктор в свинцовом фартуке, снова дотрагиваясь до ее пальцев, через несколько минут все равно перерыв, мы уже изрядно продвинулись. Еще только перерыв? Не может быть. Она опять дышит неправильно, и в голосе молодой женщины за стеклом опять сквозит нетерпение. Еще раз! — говорит она. Внимание! Все получается, и после перерыва тоже, ее ненадолго выдвинули из трубы, велели пошевелить руками, сообщили, сколько еще приблизительно продлится процедура — еще столько же, пожалуй, трудновато представить себе такое, но человек выдерживает куда больше, чем думает, говорила моя бабушка и выдержала много больше, чем могла бы выдержать я.
Кстати, вздумай я рассказывать о молодых годах Урбана, мне пришлось бы смотреть в оба, чтобы не переусердствовать в пылу праведного негодования: Ага, каналья, прищучили мы тебя! Не прищучили мы его, не ухватили — эта фраза имеет теперь фатально двойственный смысл. Мы вообще ни разу его не прищучили, он всегда уходил от нашего приговора, а вот в Ренату вцепился мертвой хваткой и больше ее не выпустил, она еще толком не разобралась, чего хочет и хочет ли вообще, от него, вместе с ним, а уже вдруг успела сказать “да”. Сама не знаю как, сказала она мне, мы стояли на Брюле, в витринах выставили первые меха, мы стояли и смотрели на витрину, где нам спокойно могли бы продемонстрировать не дорогое меховое манто, а луну — эффект был бы тот же. Но ты ведь любишь его, беспомощно сказала я. А она обронила: Я вправду не знаю, — и выглядела ужасно усталой. Вообще-то Урбану делает честь, что он выбрал себе эту незаметную, однако же чуткую и преданную девушку, не способную никому причинить зло.
Так, говорит врач в свинцовом фартуке — сейчас, когда он стоит возле самой ее головы, ей видно, что он немолод, седые волосы подстрижены коротеньким ежиком и придают ему моложавый вид, он загорелый, лето все ж таки, легко представить, как он на парусной яхте скользит по озеру, озер-то здесь великое множество; две глубокие складки бегут от крыльев носа к уголкам рта, но они ему даже к лицу, — та-ак, говорит он. На сегодня всё. Он помогает ей перебраться на койку, прощается, даже поклон отвешивает, званый прием окончен. Сейчас вам действительно нехорошо, говорит он напоследок, но это не навсегда. Лекарства есть, и мы наверняка их найдем.
Совсем не эти фразы она хочет услышать и в состоянии выдержать, как же он не понимает! Что значит “нехорошо”, что значит “не навсегда”? Они всегда много говорят, когда день выдается долгий, замечает сестра Маргот, но ведь неприятное ощущение в области желудка испытывает не она, и это ощущение отступает очень медленно, приемничек и тот не помогает, время старинной музыки еще не пришло, под вечер, когда у больных поднимается температура, все станции передают так называемые “информационные программы”, которых она боится как чумы и которые после первых же обрывочных фраз, большей частью жутковатых, поспешно выключает. Стало быть, где затонул паром, она до поры до времени выяснять не будет, как не будет выяснять и число погибших при наводнении, еще от нее требуют представить себе Вену, где идут переговоры о ракетах с атомными боеголовками, но она не может, все города, где происходят переговоры по каким-то безумным вопросам или какие-то встречи “на высшем уровне”, оборачиваются для нее неживыми абстракциями, по которым, скажем, фиакры разъезжать никак не могут. И какая у нее температура, она тоже знать не хочет, не спрашивает и не протестует, когда сестра Маргот приходит с “жаропонижающим” уколом, которого, как им обеим известно, она не переносит. Ведь еще больше ослабеть она не может, постоянное вливание “питательной жидкости” через капельницу в вену должно принести результат, может быть, уже принесло, разве завотделением не обещал “восстановить” ее организм, так, может быть, это восстановление идет в ее клетках полным ходом, только она не замечает?
Восстанавливайте, стройте! — знакома ли ей эта песня, спрашиваю я у темноволосой женщины, она — кстати, я не знаю, в которой из многих реальностей, где я обретаюсь, на внутренней моей сцене или во внешнем мире, — снова сидит на краю моей койки и, как все врачи, старается скрыть тревогу, а владеет этим искусством не так хорошо, как завотделением или бледный долговязый старший врач, самый непроницаемый и безликий из всех моих докторов. Нет, Кора этой песни не знает и интереса к ней тоже не проявляет, она щупает мой лоб, считает пульс и говорит: Значит, опять! — но я ведь еще понятия не имею, что наутро ей снова предстоит меня усыплять, она боится и не может не сказать мне об этом, только завотделением ни в коем случае не должен заметить, что я уже все знаю, вообще-то поставить меня в известность — его задача, видимо, он где-то задержался. Неужели врачам никак не обойтись без этой табели о рангах — завотделением, старший врач, младший врач, неужели без этого нельзя? — спрашиваю я у нее и слышу в ответ короткий, рассеянный смешок. Но не могу удержаться и делюсь с нею проблемой, которая очень меня занимает: Возможно ли помыслить эту вот передрягу, в которую я угодила, как наказание? Кора приходит в ярость. За что?! — возмущенно восклицает она. — Что это вы придумали?! — кричит Кора, и на моей внутренней сцене отдается гулкое эхо. Да, что я, собственно, придумала?
И что себе думает завотделением, столь очевидно стараясь подбирать слова помягче, чтобы сообщить ей о необходимости новой операции, судя по компьютерной томограмме, другого выхода нет, но теперь он совершенно точно знает, где расположен очаг, знает и как до него добраться, во время операции он может прикрепить перед собой компьютерный снимок и ориентироваться по нему, это же просто роскошь, вот какие слова он произносит. А она говорит “да”, “да”, только “да”. Он огорчен, но принимает деловой вид и, уже на ходу, быстро накрывает ладонью ее руку и легонько пожимает, от этого у нее могут и слезы навернуться. Словом, как выражается сестра Маргот, “вся петрушка снова здорово”.
Наконец-то мне вспоминается слово, метко характеризующее нынешнюю ситуацию, думаю я. Я отравлена. И нуждаюсь в дезинтоксикации, очищении, чистилище. Эврика! Удивительно, что это открытие пришло так поздно. И оказалось таким мучительным. Мучительнее самого отравления. Заражение наверняка состоялось давно, инкубационный период, продолжавшийся не один десяток лет, закончился, теперь начинается исцеление — как тяжелая болезнь. Остается только дать ей название. Назвал — изгнал. Где я это слышала?
Ночь после укола — сплошной кошмар, в палату поминутно кто-нибудь да заглядывает. В конце концов она засыпает. Всякий рассудок гибнет! — грозно и непререкаемо объявляют ей среди ночи, есть некий персонаж, произносящий такие вот фразы. Все остальное она уже знает: Эльвира, дребезжание ведер, вялое ее рукопожатие, безмерно утомительная процедура мытья, сестра Кристина с марлевым чепчиком и укол транквилизатора. Ну, еще разок сделаем им одолжение, но больше — ни-ни, ни под каким видом! Светлые кудряшки очень мило обрамляют ее лицо. Она сама везет пациентку в хирургию, в предоперационной на сей раз ждет другая сестра, Надежда, тоже пробует говорить с нею, но испытывает затруднения, потому что ее немецкий далек от совершенства, она родом из Ленинграда, замужем за здешним инженером. Надежда поворачивается к пациентке спиной, набирает шприцы, а та говорит: Хорошее имя — Надежда, по смыслу; сестру, кажется, радует, что она это знает.
Завотделением приходит сообщить, что на сей раз подступит к очагу сбоку, то есть сделает второй разрез. Он кажется ей очень добросовестным человеком, и Кора Бахман, под своей маской, опять тихонько смеется, когда она говорит ей об этом, чуть заплетающимся, непослушным языком. Вы единственная, кто при мне иной раз смеется, говорит она Коре, та сразу делается серьезной. Трое хирургов в зеленом молча стоят с поднятыми руками у операционного стола. Почетный караул, насмешливо говорит она. Сегодня никого рассмешить не удается. Можно начинать, говорит старший врач.
Это не погружение во тьму. Беспамятство объемлет меня не постепенно. Перехода нет. Только — здесь и уже не здесь. Что во мне происходит, спрашиваю я Кору, что разыгрывается, пока меня нет? — Мы не знаем, отвечает она. Правда не знаем. Разъединяем мозг и тело, не даем мозгу регистрировать восприятия, которые заявляют ему о себе. Больше мы не знаем ничего. А остаточный риск? — спрашиваю я. Она молчит. Некоторый остаточный риск, конечно, есть, говорит старший врач. Завотделением, нехотя: Минимальный. Кажется, он совершенно точно знает, что я хочу услышать. И умирает человек точно так же? — спрашиваю я. Теперь и завотделением поневоле признаёт: Мы не знаем. — С каким же мозгом вы разъединяете связь? — спрашиваю я у Коры. Наверняка ведь с высокоразвитым мозгом млекопитающего, но не с мозгом рептилии. А стало быть, вполне возможно, что этот последний продолжает воспринимать раздражения и беспрепятственно передает их в соответствующие регионы моего тела, а значит, я — я только как пример, говорю я Коре, у нее опять ночное дежурство и, похоже, есть немного времени, — познаю себя как рептилия, хотя, разумеется, ничто из этого опыта не переходит в мою сознательную жизнь, а впрочем, кто знает? Вдруг отчасти именно потому я все чаще и кажусь себе этаким динозавром?
Кора опять улыбается — кстати, в ее улыбке нет и тени превосходства, — свет она не включала, лишь квадратный ночник на плинтусе струит тусклое сияние. Оконная занавеска наполовину задернута, тени облаков плывут мимо почти круглого месяца. “Снова топишь глушь и даль”[7] — знаете? — спрашиваю я у Коры. В школе, говорит она, я стихов не учила, у нас была противная училка. Я вдруг понимаю, что не представляла себе Кору без стихов. Надо все продумать заново. Она опять все время клала свою руку на те места моего тела, которым это приносит облегчение, влажной салфеткой осторожно протерла мне лицо, подложила под пятки свернутое одеяло, ведь они наверняка болят. Да, болят, уже который день, но я думала, так и должно быть. Пусть Кора спокойно сидит и не убирает ладонь с моего плеча, я воображаю, что она вновь улыбается, и сонно говорю: Но вы ведь мне в дочери годитесь, а она в ответ: Почему “но”? — тут ее мобильный телефон начинает пищать, она тихонько роняет в трубку, что сейчас придет, а мне говорит, что ей пора. Ночь у меня будет спокойная.
Кора, ночная и лунная женщина, хранительница моего сна, должна бы знать лунное стихотворение. “Отрешаешь вновь печаль / От души вполне”. “Решать”, “разрешать”, “отрешать” — эти слова, насыщенные магическими силами, уносят меня на ту сторону и вниз. В глубину. В шахту. “Вот так спускается он в гору средь ночи темной, / с фонарем.” Мое тело — гора, шахта. Огонек на каске рудокопа освещает путь впереди. Микроскопически маленький, он светит тускло, превращая каждую соматическую клетку в огромную пещеру, каждый сосуд — в речное русло, а кровь — в поток, который толчками расходится по широко разветвленной сети протоков, огонек же спускается по ней все глубже, ощупывает органы, причудливые горные массивы, болотистые равнины, дренажные системы, существующие сами по себе и сами для себя. Какое упоение сутью, после стольких лет, перегруженных значимостью, искромсанных воззваниями и антивоззваниями. Я отдаюсь на волю потока, но я ли это еще? Огонек сознания — здесь, внутри и внизу, его терпят лишь до поры до времени, пока он не становится помехой, — направляет меня дальше, через запруды, сети, противоборства, я с легкостью двигаюсь, плыву и скольжу в сфере уже почти бестелесного, призрачные, зримые процессы, не поддающиеся описанию, но все же приводящие меня к ошеломительному выводу, что есть некая сфера, или как ее там назвать, где различия меж духовным и телесным исчезают, где одно воздействует на другое, одно вытекает из другого. Одно есть другое. То бишь существует лишь Единое. Стало быть, здесь — обитель изначального, сущностного, и имеет смысл это узнать?
Внезапно мы — выходит, я больше не одна? — оказываемся в точке конфликта, на арене битвы, в гуще схватки. Жуткая картина, мороз по коже идет. Если все так… Кто же остановит эти злодейские массы? Необозримые легионы тлетворных клеток, атакующих здоровую ткань. Но так ведь нельзя. Надо что-то делать. Я — то “я”, что последовало за мною сюда, — решает вмешаться и собирает мои силы. Выясняется, что они мне послушны и со всех сторон спешат сюда. Командная власть в моих руках. Я думаю, со всей энергией, на какую только способна: уничтожьте их! Мои силы повинуются. У меня на глазах антитела храбро устремляются в бой и истребляют целые полчища мерзких тварей, даже преследуют отступающих. Отлично. Так держать. Но это утомительно. На большее мы нынче не способны. Я дергаю за веревку. Поднимаясь, сознание вновь обретает значимость и забывает глубинные сцены.
Да, говорит ночной врач, раневая боль, могу себе представить. Если хотите, сделаем еще укол, вам он полагается. Она не хочет. Не хочет, чтобы опять разъединили связь между отдельными частями ее трехкомпонентного мозга. Действие наркоза еще не прекратилось. Как вам угодно, говорит ночной врач. По ее просьбе он отодвигает занавеску. Посреди большого окна в ясном небе сияет луна. “Называл ли я моим, / Что ценней всего”. Если б могла, она бы рассмеялась — с такой точностью другой человек два столетия назад выразил ее ощущение. И что же? — однажды спросила я тебя. Что мы сделаем, когда то, что ценней всего, кончится, и кончится навсегда? Ты не любишь таких вопросов. Что значит “навсегда”? Откуда мне это известно. Между прочим, нельзя ведь просто взять и прекратить, потому только, что все уже не очень-то ценно. — Почему же? — подумала я, но не сказала. Почему же, собственно, нельзя? “Лютой скорбью век томим, / Вечно жду его”. Теперь я могу, и с благодарностью, уцепиться за слово “скорбь” и не обязана сама произносить его.
Мы — безнадежные романтики, порой упрекал Урбан нас с Ренатой, никак не можем отделаться от идеализации авторов. Вместо того чтобы добиваться объективности. Мы вели с ним бесконечные дискуссии, помнишь, только ты один умел принять равнодушный вид и пожать плечами. Клейст? Это он-то — предтеча иррационализма? Неужели вы не видите, что Урбан понятия не имеет о литературе? Вот и всё. Но это было не “всё”. По крайней мере, далеко не всё о нашем друге Урбане. А о литературе он понятие имел, и даже очень. Помнишь, что однажды сказала ему уважаемая всеми нами преподавательница? Иногда, дорогой Урбан, можно подумать, вы любите литературу. Помнишь, как он тогда смутился?
Сна нет. Мне надо постараться отбросить на ночь кой-какие мысли. Еще до рассвета в голову приходит странная идея: незадолго до наступления возраста, когда, как я себе представляю, реальность блекнет, мне удалось еще раз испытать нечто реальное. И, между прочим, весьма невероятное. Чему я верить не вправе, ведь такая вера чертовски опасна. Однако же, думаю я в тот ясный час меж тремя и четырьмя утра, когда горячка сходит на нет, именно так обстоит с реальностью вообще: когда мы совершенно не можем в нее поверить, тогда-то она гуще всего. Ранним утром наконец на час приходит сон, приходит греза: моя мама на коленях у своей матери, обе вморожены в ледяную глыбу, а мой отец, склонясь над ними, тщетно пытается вызволить их из льда. Я, ребенок, на закорках у отца.
Проснувшись, она чувствует, что замерзла.
Перед нею стоит Эльвира, подает ей руку, осматривает, поворачиваясь, всю палату, потом дребезжит ведро. Сегодня она рассказывает, какие колбасы у них в интернате дают на ужин и что ее жених любит салями, а она сама — ливерную колбасу, поэтому бутербродами всегда можно поменяться, луч счастья пробегает по ее лицу, и отблеск его достается мне. Я вспоминаю бутерброды с ливерной колбасой, которые пятнадцатилетней девочкой в спортзале школы имени Германа Геринга делала под конец войны для беженцев, искавших приюта в нашем городе, еще не оставленном обитателями. Может, с той поры во мне и единоборствуют тоска по безопасности и сознание, что ее не существует?
Появляются другие, суетятся вокруг нее. Проверяют дренажи, меняют капельницы, моют, укладывают предмет, каким было для них мое тело. Такого я себе в жизни бы не пожелала, но в состоянии ли я сейчас пожелать, чтобы это незамедлительно прекратилось? Нет, не в состоянии. Отсюда следует, что пожелания требуют больше энергии, чем повествовательные фразы, энергии, которой у меня нет.
Число диагнозов, какие я не могу высказать заведующему отделением, растет. Надеюсь, он утаивает от меня меньше, чем я от него. И тут он преподносит мне сюрприз. Спрашивает, испытующе глядя на меня и словно в самом деле ожидая ответа: Почему ваша иммунная система так слаба?
Он, мой завотделением, бросает мне этот вопрос. Не знает разве, что я и без того мусолю его, пережевываю так и этак? Считает, что я уже достаточно восстановилась? Не видит другого способа вспугнуть меня, кроме подобных вопросов?
Уже в зеленом халате и зеленой шапочке, он быстро осведомляется у сестры Кристины о моей температуре, я догадываюсь — не вижу, ведь он прекрасно владеет собой, — что он недоволен услышанным, не совсем доволен, он нипочем бы не вскинул из-за этого бровь, как позднее вскинет ее ординатор доктор Кнабе, завотделением только говорит: Ладно, будем считать терпимо, принимая во внимание проведенную операцию. Пока терпимо, скажет доктор Кнабе и снова опустит брови. О моем иммунитете больше не упоминают, только вот температура в течение дня опять поднимается, а это они, по-видимому, уже не могут и не хотят терпеть. Если это реакция на оперативное вмешательство, то слишком бурная, вдобавок не здоровая, не нормальная, а знак — они не говорят чего. Долговязый, бесцветный старший врач, видимо дежурящий во второй половине дня, когда остальные уходят, тоже немногословен.
И ты, разумеется, опять здесь и, разумеется, успел, как всегда, поговорить с заведующим отделением, но и тот, видимо, мало что говорит. Температуру надо понизить, но укола я не хочу, мне потом будет плохо. Как ребенок, я хочу обертывания на икры. Завотделением, который снова заглядывает в палату, хотя его дежурство явно давно закончилось, говорит: Почему бы нет? Ему тоже как-то раз делали такой укол, и он тоже почувствовал себя плохо, так что он меня понимает. Теперь он произносит такие эмоциональные слова, как “понимать”. Стало быть, сестра Теа, не сочтите за труд… Будьте добры.
Сестра Теа кивает, я вижу ее впервые, она только сегодня вышла из отпуска. Маленькая, невзрачная. Завотделением удивляется, и я тоже удивляюсь, когда он находит на столике все необходимое для осмотра и перевязки моих операционных ран, ведь до сих пор такого не бывало почти ни разу. Даже пластиковые перчатки на месте, его размера, несколько пар, ведь одна-две вечно рвутся уже при надевании. На качество они повлиять не могут. Завотделением не чертыхается, ему это несвойственно, сегодня он вообще воздерживается от замечаний, невозмутимо бросает рваные перчатки на лоток, который у сестры Теа опять-таки под рукой, она ловко вскрывает новую упаковку, третья пара остается цела. Сестра Теа меж тем обнажила мои раны, она знает, сколько жидкости отошло через дренажи, может охарактеризовать консистенцию этой жидкости, знает наперед, что понадобится заведующему отделением в следующую минуту: пинцет, марлевая салфетка, дезинфицирующий раствор, приятный для кожи пластырь — у нас он есть? Конечно. Сестра Теа заранее приготовила полоски пластыря и теперь отцепляет их от края ночного столика, я почти не чувствую, как она закрепляет пластырем марлевые салфетки на ранах, вот и старую ночную рубашку — насквозь мокрую — уже с меня стянула и свежую уже надела. Завотделением все это время молча наблюдал за нею. Большое спасибо, сестра Теа, говорит он и уходит.
Потом вы оба — сестра Теа и ты — приступаете к обертываниям. Первые полотенца быстро высыхают, но, по моему ощущению, она считает это вполне нормальным. Надо просто запастись терпением, почаще их менять, и этим занимаешься ты. Сестра Теа тоже предпочитает такое натуральное средство вечным уколам, что нас обнадеживает. Полотенца меняют вроде бы чуть пореже? Возможно, мне только так кажется, я не могу следить за временем, даю себе волю, соскальзываю вниз, но слышу, как ты, снова обертывая мне икры холодным компрессом, сообщаешь: Сеногной сегодня, и дождь лил как из ведра. Значит, жди мокрого лета. С зерновыми уже неприятности начались. Отсырело все. Солнца слишком мало. Вдобавок то и дело грозы, говорит сестра Теа, которая живет в деревне неподалеку, у родителей пока, но хотя бы уже не в одной комнате с братом, он сейчас в армии. Она щупает ладонью мой лоб. Говорит: Ну, пожалуй, можно. Меряет температуру. Так-с. Человек становится скромным. Не то чтобы блестяще, но все-таки температура спала. Несомненно.
Кора, которая якобы забежала на минутку — по службе ей у меня сегодня, слава Богу, делать нечего, — тоже считает температуру “сносной” и думает, что обертывания надо продолжить. Ваш муж может ехать домой, говорит она, вместо него побудет она, Кора. Нет, ночевать подле жены ему нельзя, придется повременить. Кора кокетничает, ей это не идет. Завтра мир опять будет выглядеть по-другому. На сегодня, думаю, мы свое дело сделали. Ты ей не веришь, притворяться ты никогда не умел. Что означает твое добровольное желание заночевать в больнице? Эй, говорю я, давай-ка без выкрутасов. Это наш секретный код; да, конечно, говоришь ты, но лицо у тебя не светлеет.
Когда ты ушел, когда Кора и сестра Теа перестали менять полотенца, я, чтобы отвлечься, поддаюсь искушению включить радио. Несколько тактов музыки, которая мне нравится, Вивальди, узнаю я, и тотчас переход к новостям, а я не успеваю быстро выключить, потому что вынуждена манипулировать кнопками лежа, вот и слышу поневоле, что в подвале одного из берлинских домов найден мертвый младенец, убитый, как выяснилось, своим двенадцатилетним братом. Во мне закипает паника. Что теперь прикажете делать с этим мертвым младенцем? Будто эмбрион в стеклянной реторте, он уже плавает под моей сетчаткой, неистребимый, лишь через некоторое время я узнаюэтот образ, но тогда я уже припустила бегом, вслепую, как мне кажется поначалу, опять нырнула в сплетенье своих сосудов, плыву, дрейфую в водовороты, где не за что уцепиться, совершенно нечаянно меня опять выносит на поле битвы, которое я узнаю с трудом, так оно переменилось, причем к худшему, поневоле констатирую я, больное и здоровое уже неразличимы, моя попытка повлиять на это остается безрезультатной, какая-то часть меня понимает, что это значит, но я уже двигаюсь дальше, я в другом месте, бреду по колено в воде или в чем-то ином — в крови? — неизменно выбирая в узловых пунктах путь, уводящий все глубже в потемки. Это уже не сосуды, я погружаюсь в глубины непроглядной тьмы, а перед глазами неотступно маячит эмбрион, светится в своей реторте — гомункул? — и, между прочим, растет.
Лестницы давно позади, должно быть, кто-то дал мне ключ от подвала, г-жа Балушек? Вряд ли, она свои ключи дает неохотно: Что это вам понадобилось в подвале, разве у вас там уголь? Газовая печка у вас возле наружной стены, всякому видать. То-то и оно! Значит, я, скорей всего, попросила ключ у двух дам, двух кузин, которые с недавних пор называют свой аптекарский магазинчик (он расположен прямо возле нашего подъезда) бутиком; в упорных стычках с местными властями сестры добились разрешения изменить ассортимент и теперь вместо мыла, зубной пасты и туалетной бумаги торгуют дедероновыми платками, подсвечниками и парфюмерией; в подвале у них, конечно, есть склад, и они охотно дают мне ключ, на сей раз даже закрывают магазинчик на десять-пятнадцать минут раньше, чтобы другие клиенты не помешали им рассказать мне о том работнике почты, который, как и я, хотя по иным причинам, нет-нет да и просит ключ от подвала: в распределительном шкафу якобы опять какой-то телефонный подвод не контачит, надо чинить. Однако дамы, хозяйки ключей от нижнего мира, знают (как, впрочем, и все в доме), что телефонные соединения в полном порядке — или у вас вправду телефон не работает? То-то и оно. Так они и сказали этому немногословному, но вполне вежливому человеку, который, несмотря на аккуратный новенький комбинезон или как раз по этой причине, никак не может быть монтером из телефонного ведомства Германской почты, — сказали прямо в лицо и якобы даже спросили — ведь что им, собственно, было терять? нечего, — не пришел ли он вновь заменить у нас магнитофонные кассеты. “Магнитофонные кассеты” — эту фантастическую идею подсказал кузинам запломбированный светло-зеленый металлический ящичек, который находился в одном из ближних подвальных отсеков и к которому, как мы убедились, вел один-единственный провод, к сожалению именно от нашего телефона, и выходил оттуда опять-таки только один провод, чтобы через несколько метров как бы невзначай, с невинным видом, присоединиться к толстому пучку кабелей, что тянулись от других телефонов нашего дома и исчезали в большом, доступном каждому распределительном шкафу. Мы хоть и не верили, что в металлическом ящичке прятались “кассеты”, однако считали целесообразным получать от владелиц бутика (одна была светлой блондинкой, вторая — жгучей брюнеткой, обе средних лет, но хорошо сохранились) надежную информацию о визитах монтера, каковые давали нам пищу для размышлений, иной раз мы даже задавались вопросом, уж не затем ли он исправно просил у дам ключ от подвала, чтобы мы об этом узнавали. О таких делах тоже ходили слухи.
Так вот, коль скоро я здесь, внизу, и отваживаюсь дальше, чем когда-либо, зайти в лабиринт подвальных переходов, я наверняка побывала у хозяек бутика, наверняка с грустью выслушала, что вскоре они перестанут торговать и тем бальзамом для душа, который я до сих пор всегда могла у них купить, хотя он был товаром дефицитным. Даже представить себе не могу, сказала я, ежедневный душ без этого бальзама, и тут брюнетка заговорщицки спросила у блондинки-кузины: Как ты думаешь, Марлиз, не стоит ли нам? — а Марлиз в знак согласия опустила веки: конечно, Жанетта. Пять флакончиков ромашкового бальзама “Иветта”, запакованные по отдельности, уложены в пластиковую сумочку, на которой изящными буквами написано “Бутик Жанетта” и которую я, помнится, поначалу еще несла в руке. Где-то я, наверно, потеряла ее или оставила, когда, нащупывая мыском ноги дорогу, пробиралась в очередное темное подвальное помещение.
Лампочка здесь явно перегорела давным-давно, никто, в том числе и телефонные монтеры, сюда не забредает, много лет освещение здесь никому не требовалось. А реторта с гомункулом меж тем летит впереди — или, может, надо говорить “скользит”? — огибает углы, которых я не вижу, влечет меня дальше, туда, где порой еще действует разболтанный выключатель и лампочка, густо покрытая пылью, заступившая на службу, вероятно, в войну или сразу после войны, испускает тусклый неверный свет. Сложные, многомесячные работы по перестройке верхних частей жилого комплекса не коснулись подземелий. Как доверительно сообщил мне прораб, нет ни планов, ни карты, нет даже людей, знающих протяженный подземный лабиринт, с которым безусловно соединены наши подвалы. Если кто заблудится, пиши пропало, добавил прораб, впрочем, он провинциал, боязливый, не расположенный к всему столичному мекленбуржец.
Оказывается, каждое помещение соединено со следующими, где я еще никогда не бывала, позади в углу дощатая дверь, открывается она с трудом, потому что скребет по полу, но я, хоть и с робостью, должна ее отворить, мне нужно найти подвал, где был убит младенец. Подвалы образуют непостижимо сложную систему, теперь я бреду по щиколотку в пыли, по углам кучи древнего мусора, однажды прямо у моей ноги не спеша пробегает крыса. Лишь теперь я замечаю, что светящаяся реторта с гомункулом исчезла, ничто уже не указывает мне дорогу, направление я потеряла давным-давно, знаю только, что должна отыскать убитого младенца, хотя несказанно его боюсь. Однажды приходит время вспомнить забытое. Я блуждаю в лабиринте могил детей, не произведенных на свет, мне нужно добраться до сути выражения “не произвести на свет”, а при этом я иду, спотыкаюсь, ощупью бреду дальше, теперь даже и тусклых лампочек нет, теперь у меня в руке слабенький карманный фонарик, кому-то очень хочется, чтобы я продолжила путь, и он подумал за меня о самом важном. Сейчас я следую за некогда белыми, а теперь едва заметными стрелками на стене, под которыми виднеются буквы, незабываемые для тех, кто их в свое время знал: бомбоубежище. Мельком я удивляюсь, что бомбоубежище находилось в подвальном лабиринте так далеко от нашего дома, ведь наш дом почти не пострадал, а вот в соседний дом при одном из последних воздушных налетов попала фугасная бомба и полностью его разрушила, и тут я впервые невольно задаюсь вопросом, все ли жильцы соседнего дома тогда погибли, вдруг некоторые сумели спастись — к примеру, смогли с той стороны пробиться сюда, к этому месту, где я сейчас стою и разбираю поблекшую надпись: В СТЕНЕ ПРОЛОМ! Рефлекторный ужас: в какой стене?! Но здешняя стена проломлена очень давно, я карабкаюсь по осыпающимся под ногами обломкам, согнувшись пролезаю в дыру и попадаю в помещение, как две капли воды похожее на то, откуда пришла, нет, даже тождественное, а следующее — точь-в-точь как предпоследнее, я узнаю его по остаткам деревянных стеллажей у прежде правой, а теперь левой стены, уставленных пыльными, грязными банками, на этикетках которых я с трудом разбираю некогда аккуратные надписи, сделанные зюттерлиновским почерком немецкой домохозяйки: вишня, 1940 г.; крольчатина, 1942 г.; я пытаюсь представить себе, где эта женщина в 1942 году, в разгар войны, достала крольчатину, может, у ее родителей был садовый участок, но что меня тревожит по-настоящему, так это подозрение, а затем и уверенность, что, пройдя сквозь пролом, я очутилась на территории, с зеркальной точностью повторяющей ту, что находилась перед проломом. Есть тут и стрелки на стенах, указывающие в противоположном направлении, и мусор по углам, наконец и первый, зловеще и знакомо разболтанный выключатель, и крыса, убегающая прочь. Что же это такое, неужели я обречена вечно блуждать во все новых зеркальных коридорах. Я чувствую, что иду быстрее, дышу учащеннее, мне нужно выйти отсюда, и тут вновь появляется гомункул, в своей реторте, испускающей голубоватый свет, это уж чересчур.
Вдруг подходит женщина, молодая, привлекательная, полная жизни, подхватывает гомункула на руки — он уже вырос до младенца, — я узнаю ее, кричу: Лисбет! Но меня не видно и не слышно. Шапка-невидимка, бывало такая желанная. Женщина спешит прочь, в панике, я устремляюсь за ней, хочу успокоить, спасти, а к ней подходит мужчина, невысокий, хрупкий. Обнимает ее, гладит по спине, утешает, берет у нее ребенка, который, стало быть, не убит, а жив-здоров, теперь они втроем идут впереди, мы попадаем в те тускло освещенные подвальные помещения, которые мне уже знакомы, а вот и большой подвал, дощатыми переборками разгороженный на отсеки для множества квартиросъемщиков, в широкие просветы меж досками я вижу старомодные велосипеды, кучи угля, аккуратные поленницы дров, всякую рухлядь, пачки газет, “Фёлькишер беобахтер” — читаю я и, будто во сне, иду дальше, безболезненно погруженная в 1936 год, будто во сне, иду по подвалам соседнего дома, разбомбленного сорок четыре года назад, в 1944-м, иду следом за семьей тети Лисбет, которая, как мне известно, вовсе не семья и под страхом гибели таковою стать не может и не станет, взбегаю с ними вверх по подвальной лестнице и ключом, полученным от владелиц бутика, незаметно отпираю дверь, а за этой дверью — я уже почти не удивляюсь — стоит моя пластиковая сумочка с бальзамом для душа. Следом за Лисбет, которая меж тем успокоилась и бережно несет своего малыша, я поднимаюсь на второй этаж, к двери, где значится имя ее мужа, а следовательно, и ее собственное и ее сыночка, тут она, стало быть, останавливается, достает из кармана халатика ключ, и их спутник, отец ее ребенка, который здесь должен с ними расстаться, обнимает ее, прежде настороженно оглянувшись по сторонам. Меня бросило в жар при мысли, что он может увидеть семилетнюю девочку, меня, бросило в жар от вопроса, как бы поступила эта девочка, узнай она, что у ее тети внебрачный ребенок от еврея. Он меня не видит, и я, с тяжелым, стесненным сердцем, незримо иду за этим мужчиной, а он медленно, ссутулясь поднимается еще на два этажа вверх по лестнице давным-давно не существующего дома, к двери с невзрачной, надписанной от руки картонной табличкой: “Д-р мед. Ляйтнер, практикующий врач, прием ежедневно, 17-19 час. (для арийцев запрещено)”. Доктор Ляйтнер слегка кривит уголки рта, он знает (и я теперь тоже знаю), что и пациенты-евреи появляются редко, все реже и реже, их в этом городе почти не осталось, и что ему не выжить без супов, которые каждый день приносит тетя Лисбет, бесстрашно несет по лестнице наверх, не думая о том, кто может ей встретиться. Он бы погиб без хлеба, без пирогов, испеченных Лисбет, которая любит его.
Когда я просыпаюсь, ночь уже близится к концу. Кора опять здесь. Я говорю ей, что не нашла убитого младенца, он, видно, все-таки не в нашем подвале, она не отвечает, вместе с сестрой Кристиной читает показания термометра. Эльвиру, которая по обыкновению упорно рвется в палату, на сей раз выпроваживают: Не сегодня! Надо умыться, а что сил нет, и так ясно, сегодня мы вдвоем все сделаем; хорошо, что у вас опять утренняя смена, сестра Теа. Вчера была вечерняя, говорит сестра Теа, когда график сбивается, спать некогда. Температура слишком высокая для раннего утра, однако начинать холодные обертывания уже сейчас, пожалуй, бессмысленно. — Как по-вашему, сестра Теа, почему двенадцатилетний мальчик убивает родного брата, младенца? — Зависть и ревность правят миром, говорит сестра Теа, больше всего надо бояться обделенных, а если у них вдобавок и веры нет, то упаси нас Господь! У сестры Теа вера есть, она поет в церковном хоре, по-моему, для такой крепкой веры она чересчур молода, но, пожалуй, не станет спрашивать людей, отданных в ее власть, о вере и делить их по этому признаку. Что со мной будет, сестра Теа? — слышит она собственный голос, и сестра Теа говорит, что уверена, она выздоровеет. Заведующего отделением она об этом не спрашивает, он приходит сообщить, что возбудители, из-за которых у нее поднимается температура, выявлены и теперь с ними будут бороться средствами, специально для этого предназначенными. Ударим по ним из самых тяжелых орудий, говорит завотделением. У него за спиной уже стоит доктор Кнабе со шприцем.
Впервые завотделением испытывает потребность поблагодарить ее за “содействие”. Это очень им помогает. Гм, где мы — на заводе, что ли? Разве она бы могла поступить иначе, спрашивает она позднее сестру Кристину, та считает, что она могла бы настроиться и совершенно по-другому. Она размышляет об этом, но не знает, как по-другому. Очевидно, существуют неприметные секунды, когда постоянное напряжение перерождается в перенапряжение, что-то в ней порою словно бы напрягается сильнее, чем надо, во всяком случае, сердце вдруг опять начинает неистовствовать. Сперва она не желает этому верить, потом все же хочешь не хочешь звонит; дежурит, увы, Эвелин, значит, уже опять за полдень, никого из врачей позвать нельзя, все на операциях, Эвелин только дивится неистовству ее сердца, она попробует найти кого-нибудь, но через двадцать минут врачи отделения по-прежнему на операции, а врача из другого отделения она без разрешения позвать не может, к тому же его нет на месте, он в неотложке, в третьей операционной, это сестра Эвелин точно знает, проходит сорок минут, ситуация без изменений, Эвелин щупает пациентке пульс, удивляется, что та опять мокрая как мышь, но переодевать ее сейчас бессмысленно, да и чистых рубашек тоже нету, однако пациентка вдруг выходит из себя, приказывает сию минуту, под ее ответственность, вызвать терапевта, все равно откуда. Эвелин нерешительно топчется у двери, а когда приказ повторяют, еще резче, наконец исчезает. Через минуту-другую приходит молодая докторша из шестого отделения, со шприцем. Укол-то можно было сделать давным-давно, говорит она, в палату закатывают передвижной электрокардиограф, подключают контакты, докторша сразу нашла вену, осторожно ввела иглу и, глядя на монитор, медленно впрыскивает лекарство, а стало быть, сразу — еще прежде чем пациентка это ощущает — видит, как пульс возвращается в норму. Ну вот, говорит она. Впрочем, надо еще некоторое время понаблюдать.
Итак, теперь я подключена еще и к аппарату, который воспроизводит на мониторе частоту моего пульса в виде желтой зубчатой линии и ровно попискивает; все больше проводов ведет из моего тела во внешний мир. Приходишь ты, и вид у тебя далеко не бодрый. Эй, говорю я, что стряслось? Да так, ничего, говоришь ты, настроение у тебя никудышное, на вопросы тебе, по всей видимости, хочется отвечать только контрвопросами; когда я спрашиваю: Что сказал завотделением? — ты коротко роняешь: Ну что он может сказать. Потом опять начинаешь холодные обертывания. Нет, тут все ж таки сам черт подсудобил, говоришь ты. А это идея, думаю я, может, и впрямь сам черт подсудобил. Стоит над этим поразмыслить. Но какой черт? Слушай, говорю я, может, и правда существует черт, желавший вечно зла, творивший лишь благое[8]?
На сей раз ты не отвечаешь вообще, только искоса смотришь на меня, но вы ошибаетесь, не всё, что я говорю, рождено горячечной фантазией. Черт, которого я имею в виду, явился из самого что ни на есть рассудочного разума или выскользнул из него в никем не замеченный исторический миг, сновидение разума рождает чудовищ, разве я однажды не выдвигала Урбану этот аргумент, он был достаточно образован, чтобы поправить меня: сон разума — так Гойя назвал один из своих “Капричос”; но если уж я непременно настаиваю на сновидении: все дело в том, кто его видит. Да, согласен, когда мелкие духи берут власть над сновидением… Что тогда, Урбан? — спросила я. Что тогда? Тогда разуму не до смеха, отозвался он. Он задолжал мне ответ, но я уверена, у нас обоих на лице было одинаковое выражение сомнения и испуга. Мы читали отчеты о процессе Райка[9]. Неужели путь в рай неизбежно ведет через ад?
Благодаря твоим стараниям температура немного падает, но уходить ты сегодня не желаешь. Через некоторое время — мне оно кажется продолжительным — я отсылаю тебя прочь, ты упираешься, говоришь, что спокойно мог бы переночевать здесь, ведь никому это не помешает, однако я твержу: Иди, дорогой. Пожалуйста, иди.
Все повторяется. Я замечаю, что утрачиваю перспективу. Завотделением — уже вечер, над моей койкой горит подвижная лампа, он в белом, значит, пришел не сразу после операции, — завотделением усматривает неплохой знак в том, что горячка поддается некоторому воздействию холодных обертываний на икры. Доктор Кнабе, обладатель ухоженных усов и бородки, замечает: Хотя сейчас ее, пожалуй, уже нельзя считать последствием операции. Не только последствием, коротко роняет завотделением. Доктор Кнабе уходит, он, как видно, обидчив, а завотделением остается возле койки, щупает мой пульс, проделывает какие-то манипуляции. Спрашивает, что это я читаю. Я протягиваю ему синюю книжечку. Стихотворения Гёте, говорит он. Тяжелая пища. Открывает заложенную страницу, тихонько читает: Творите, покуда / Не сбудется благо. / Здесь в вечном молчаньи / Венки соплетают. / Они увенчают / Творящих дерзанье. / Зовем вас к надежде. — Угу, бормочет завотделением. И немного погодя повторяет: Угу. Увенчают, неплохо сказано. Ну что ж. Подождем до завтра, а?
Как будто приободрившись, он уходит. Вы ведь поможете нам бороться, говорит он уже в дверях, но ответа не ждет. Никак у него опять дежурство, иначе что бы он здесь делал в такую поздноту. — Кой-какие опоры, кажется, стоят крепко, и это наполняет ее сдержанным удовлетворением, что-то в таком роде ей хочется сказать Коре, когда та наконец входит в палату, и она тихонько шепчет ей, что поневоле размышляла над словом “бороться”. Вот как, — говорит Кора. — Лучше бы вам поспать. — И вам тоже! — Тут Кора невольно улыбается. — Кто хочет жить, бороться должен — этого вы, надеюсь, не знаете. Кора качает головой. — А кто бороться в мире вечной битвы не желает, тот жизни недостоин. Сей афоризм висел на стене у нас в школе. — Н-да, — говорит Кора. — Те еще были времена.
Лисбет, моя тетя Лисбет, в эти самые времена полюбила врача-еврея и родила от него ребенка.
Господи! Вы об этом знали?
Я была девочкой. Она настояла, чтобы на крестинах отец ее ребенка сидел за столом вместе со всей нашей семьей, подле нее. А потом каждый говорил, какую песню хочет услышать, и врач-еврей, незаконный отец окрещенного младенца, пожелал услышать “У входа в город липа…”[10], и моя семья спела для него.
Кора молчит.
Мне об этом рассказал сам доктор Ляйтнер. Специально приезжал из Америки.
Невероятно, говорит Кора. И тут у меня брызжут слезы. Я начинаю плакать, давно бы пора, я плачу и плачу и не могу остановиться, плачу о Лисбет, которая так изменилась, когда после “хрустальной ночи” отец ее ребенка покинул страну, плачу о ее ребенке, кузене Манфреде, плачу о докторе Ляйтнере и о нашей семье, плачу о себе. Кора тампоном утирает мне слезы. Все будет хорошо, шепчет она. Я мотаю головой. Нет. Ничего не будет хорошо. Уяснив себе это, я могу перестать плакать. Вы справитесь, шепчет Кора. Я киваю. Да, справлюсь. И засыпаю.
Ты ведь тоже борешься, говорит голос, который я узнаю не сразу, мне нужно время, чтобы соотнести его с одним из ранних слоев моей внутренней археологии, слишком уж плотно спрессовано в моей голове великое множество всяких-разных обломков. Вперед, вперед, к борьбе! / Мы рождены для битвы. Да. Это Урбан, снова и снова Урбан, который предпочел исчезнуть из реальности и с той поры нашел приют у меня в голове. Как мне истолковать его исчезновение? Как отказ от борьбы? Невероятно. Чтобы он? Никогда! — сказала мне Рената. Он не сдастся. Скорее лоб себе расшибет. Пустячная была история. На предприятии, где Урбан проходил практику как секретарь отдела культуры, решили разделить столовую: лучшую половину отвести руководящим сотрудникам и функционерам, другую — простым рабочим. Директива сверху, в плане борьбы с уравниловкой. Урбан протестовал, упирался. С тяжелым сердцем мы наблюдали, к чему это приведет. В столовой для руководства он не появлялся. И был вызван на партсобрание. Произнес пламенную речь. Ничего не признавал. Кричал: Где мы живем! Получил выговор, против голосовали только мы трое. А он нас раскритиковал: мы должны были соблюдать дисциплину. С ним дело другое, для него это вопрос принципа. Мне стало жутковато.
Надо его искать, срочно, поиски не терпят отлагательства. Для этого я должна встать, и я пытаюсь, пусть даже они станут мне препятствовать. Первым делом нужно освободить левую руку, которую они куда-то привязали, я тяну и дергаю, в локтевом сгибе возникает резкая боль, кровь течет по рубашке, сестры не обрадуются. А вот и они, как нарочно, Эвелин, со своими черными локонами, Господи Боже мой, что же вы делаете! — за нею вторая, сестра Кристина, а следом завотделением и доктор Кнабе. Что случилось? Я говорю, что должна его искать. Кого, простите? — спрашивает завотделением, а доктор Кнабе с непроницаемым видом передает ему мою историю болезни с результатами новейших обследований, я вижу, как его мизинец постукивает по странице: Вот и вот, а вдобавок еще и это. Да-да, говорит завотделением, вижу, и я не могу отделаться от ощущения, что он сердит на доктора Кнабе за эти результаты, и сам доктор Кнабе как будто бы тоже не может отделаться от этого ощущения. С поисками, говорит завотделением, придется немного повременить. Я соглашаюсь. Теперь он хочет осмотреть раны; к сожалению, дежурит сестра Эвелин, и в наличии, кажется, только пластиковые перчатки, которые заведующему не по размеру или рвутся при первой же попытке натянуть их на руку; чтобы немножко разрядить атмосферу, пациентка говорит: Перчаточная ария, — но подлинного веселья вызвать не удается. К ранам не придерешься, дело явно не в них. На ней всегда все мигом заживало, утверждает пациентка и пожинает в ответ весьма загадочный взгляд заведующего отделением. Пока Эвелин наклеивает неподходящий пластырь, он говорит как бы сам себе: Хотелось бы мне знать, что так ослабило вашу иммунную систему.
Очень важная фраза, давно я таких не слышала.
Я должна отдавать себе отчет, продолжает завотделением, что медикаменты, надлежащие медикаменты, которые, кстати, теперь имеются у них в достаточном количестве, начали широкое наступление на этих окаянных возбудителей, да-да, точно. Но и от них зависит далеко не все. Им необходима поддержка аутогенной иммунной системы.
Да, говорю я. Именно так я все себе и представляю.
Завотделением задумчиво смотрит на меня, потом решает продолжить. Деловым, слегка укоризненным тоном говорит, что ход болезни не вполне объясняет крах моей иммунной системы.
Ну-ну. Выходит, в конце концов он решил идти в открытую. До сих пор такие слова, как “крах”, не звучали. Каждая клеточка моего тела понимает, что это значит.
Возможно, говорю я, пытаясь преодолеть замешательство, — возможно, причины не только физические… кое-что я худо-бедно могу объяснить… я имею в виду истощение, душевное истощение…
На мой лепет заведующий отделением не откликается. Принимает еще более официальный, еще более непроницаемый вид. Возникла необходимость повторного, хотя и совсем непродолжительного зондирования на компьютерном томографе. И состоится оно сегодня же. Как он уже говорил, много времени это не займет. На меня он не смотрит, обращается к доктору Кнабе, который уже все знает, я тоже тактично гляжу в сторону, моего согласия на сей раз, похоже, не требуется, происходящее сейчас происходит в величайшем деловом замешательстве, причем на меня никто не обращает внимания, сестра Кристина, с непроницаемым видом палатной сестры, меняет капельницы, ставит новый катетер, всё быстро, ловко, говорит, что сегодня местами опять ожидаются грозы, одним-единственным движением она прогоняет Эльвиру, которая хочет наконец опорожнить ведро, молодой медбрат Юрген, протирающий пол антисептическим раствором, от замешательства тоже вроде бы слишком бодрится; в этом году, сетует он, ему почти не удавалось посидеть возле отцовского лодочного сарая. И даже сестра Теа, которая пунктуально заступает на вечернее дежурство и, как всегда, сразу видит, что надо делать, задергивает занавеску, поскольку солнце ярко светит в окно, подсовывает мне под колени валик, меняет ночную рубашку, — даже сестра Теа в дискуссии не вступает.
Я занята словом “крах”. Вижу адские картины — за какие грехи? Ругаю религию, которая, стоит случиться беде, тотчас внушает нам, что это расплата за грех, но при чем тут беда, разве я в беде? Ну, счастьем это опять же не назовешь, говорит Кора, однако она бы в любом случае предпочла, чтобы я сейчас не рассуждала и не размышляла так много, а просто поспала, я согласна, так лучше, но, увы, еще когда она стоит возле моей койки, я чувствую, как во мне тихонько начинается дрожь, нет, только не это, я не хочу, я сопротивляюсь, напрягаю мышцы, стискиваю зубы, она сильнее меня, она ломает мое сопротивление, вырывается на свободу, завладевает мною, трясет меня, трясет койку, заставляет зубы стучать. Карательная акция, думаю я. Плач и скрежет зубов. Вот, значит, о чем тут речь. Кора уже нажала кнопку звонка. Сестра Теа уже накрывает меня вторым одеялом, крепко держит мои трясущиеся плечи, как стереотипны эти повторы, как безотрадны, кислородный баллон до сих пор стоит в палате, Кора нахлобучивает мне маску: Дышите, дышите. Глубокодышите!
This is the point of no return[11]. Большие огненные письмена на темной стене.
Нет. Только этого недоставало. Опять яростный лязг оружия. Маловато я дорожила недавней тишиной. В следующий раз буду искренне благодарна за тишину и отсутствие образов в голове. Теперь придется терпеть этот адский шум и видеть лица мучеников, что бредут сквозь историю и глядят на меня из моего нутра. Не обвиняя. Страдая. Я вижу перед собою страждущих. Так бывает, только когда я страдаю сама. Потаенный смысл страдания открывается мне, но я знаю, что снова его забуду.
Чем объяснить крах вашей иммунной системы. Возможно, господин профессор, тем, что она выступила как заместитель и приняла на себя тот крах, какого личность себе не позволила. Тем, что она, хитрая, как и все потаенные силы внутри нас, подавила личность, заставила заболеть, чтобы этим обходным и несколько затяжным маневром изъять ее из смертельного круговорота и свалить ответственность на другого, а именно на вас, господин профессор. Здесь была причина вашего замешательства, вашего едва скрытого недовольства? Вы отвергаете роль, которую вам предстоит играть? Чутьем угадываете кое-что из намерений этой личности, сокрытых от нее самой, впрочем, их и намерениями назвать нельзя. Точно так же она предпочла бы говорить и думать не о крахе, а о распаде, о неуемном желании исчезнуть, его-то в первую очередь и выполняет, заместительно выполняет, таинственная иммунная система, а сама эта система, как столь многое, во что мы верим, есть всего-навсего представление, абстракция, заточенная в слове, чтобы мы утихли, безмятежно жили дальше, не обращая внимания на следы, какие наша безответственность и неосведомленность оставляет в наших телах. Например, в нашей иммунной системе, которая однажды, быть может, поневоле от нас отступится. Которой может надоесть роль надзирателя и стража, роль преследователя. Может попросту наскучить гоняться за каждым более или менее зловредным возбудителем, да еще и выслушивать бранные слова, вроде “клетки-убийцы”. Она, иммунная система то есть, насквозь видит увертки этой пронырливой личности и просто улеглась спать, когда началось воспаление, с микроскопического очажка, который легко было взять под контроль, если б он был замечен. Наверно, она просто не видела причин вести себя умнее, жизнелюбивее, бдительнее, разумнее, чем сама личность. “Сама” — какое зыбкое, расплывчатое понятие.
Тело своевременно предупредило ее, но при первой атаке острейшей боли она не хотела думать ни о чем дурном, не хотела вызывать врача, прерывать поездку, предложила своему “перегруженному” желудку ромашковый настой, но как объяснить, что и недели спустя, при неистовых болях, неистовой тошноте, когда уже ни глотка настоя было не проглотить, она по-прежнему отказывалась от врача, упорно твердила о гастрите и не поверила докторше, которая прямо с порога поставила диагноз и вызвала по телефону санитарную машину.
Не стоит слишком уж упрощать и думать, будто она хотела себя угробить, а ведь именно об этом докторша и спросила ее: Вы что, хотите нарочно себя угробить? Скорее уж надо вспомнить, что в детстве душа представлялась ей чем-то вроде отростка слепой кишки, бледным кривым кусочком кожной трубки, располагавшимся, правда, в грудной полости, вблизи от желудка, где сидит страх. У нее, пожалуй, и в мыслях не было, что аппендикс, внешне так похожий на ее душу, могут вырезать. Она же останется тогда как бы без души, но кому об этом скажешь. Докторша, обнаружившая чуждую ей в иных обстоятельствах оперативность и строгость, в споры вступать не стала, только поинтересовалась, почему ее вызвали лишь теперь, покачала головой, когда она объявила, что эти боли совершенно не похожи на аппендицитные, но, как ни странно, в тряской “скорой помощи” они мгновенно переместились в правую сторону живота.
Вообще-то, говорит она заведующему отделением, вам бы не мешало расстараться, чтобы на санитарные машины ставили рессоры получше. Да, кивает он, непременно, видит Бог. Если не соблюдать осторожность, говорит она, не держаться покрепче, на деревенской брусчатке можно прямо с носилок свалиться на пол. Да, соглашается завотделением, тут вы совершенно правы. Завотделением больше не желает так именоваться, ему это не по душе, и ей тоже. Большинство пациентов, говорит Кора, особенно пациенток, с удовольствием пользуются титулом “заведующий отделением”, они выше себя ценят, если могут сказать: Кстати, оперировал меня сам завотделением. А меня они зовут “госпожа доктор”, хотя прекрасно знают, что я не имею ученой степени. Мне это обращение не нужно. Оно нужно им.
Пациентка спрашивает у Коры, сознает ли завотделением, профессор, что наносит ей ущерб, когда режет ее плоть, конечно ради исцеления, вырезает злокачественное, потому что она сама не способна от него избавиться. Кора не согласна с формулировкой “злокачественное”, но ведь это несет в себе каждый, и в телесном смысле, и в переносном, ничего тут не поделаешь. А вот назвать это — совсем другое дело, верно? От называния мы стараемся увильнуть, даже на столе в операционной. Кора считает подобные домыслы притянутыми за волосы, и намерение пациентки спросить у профессора, что доставляет ему удовольствие или даже наслаждение, когда он ее кромсает, тоже ей не по душе, но она молчит.
А может, мне следовало избрать другой путь, тот, какой избрал Урбан? Что я об этом знаю? Пожалуй, всё, но не желаю знать. Этот вопрос откладывается на потом. Сегодня я должна спросить себя, что замыслило сделать со мною мое тело. Восстает ли оно против меня. Я вижу мое тело, вижу разрезы, которыми оно отмечено. Что за письмена запечатлевают в моем теле, смогу ли я когда-нибудь их прочесть. Мне это заказано? Заказано, заказывать — слова, чьей двусмысленности надо избегать.
Замешательством, каким-то виноватым замешательством отмечены утренние процедуры. Эльвира, конечно, не в счет, она проникает ко мне, по обыкновению поворачивается посреди палаты вокруг своей оси, пристально разглядывая каждый предмет, и меня тоже, с грохотом опорожняет ведро и по обыкновению прощается со мною вялым рукопожатием, на сей раз говорит не “до скорого!”, а: Ну, всего добренького вам! От Эльвирина участия у меня, совершенно не к месту, наворачиваются слезы.
Зато вполне к месту деловитая хлопотливость сестры Кристины, сестринская улыбка на ее совершенно непроницаемом лице, отработанный ритуал, привычные движения, она знает свое дело, и я ей подыгрываю. Может, я слишком часто подыгрывала в сходных ситуациях, может, мое тело старается намекнуть мне на это? Кора, темноволосая Кора, не увиливает. Ждет меня в предоперационной, не скрывает некоторого беспокойства, но говорит тоже немного. Только, что я должна верить в хирургов. А хирурги верят в меня. Верить, веровать, уповать, словесные игры. Я тоже говорю мало. Говорю: О’кей. Сестра Надежда скрупулезно выполняет Корины распоряжения, дар немецкой речи она словно бы совсем потеряла, но русская улыбка осталась при ней.
Резать. Обрезать. Прирезать. Двойственные значения слов так и текут ко мне. Вот тебе и срезала крюк, вконец заплутала. А Урбан, между прочим, в свое время норовил резать все контакты со мной, потому что появление в моем обществе могло ему повредить. Когда же это было? Та долгая история с Паулем, как давно я о ней не вспоминала.
Пауль, маленький, чуть слишком ретивый, но безоговорочно верный и надежный Пауль, которого мы все хоть и не принимали вполне всерьез, но любили и которого Урбан, получив в министерстве повышение, взял к себе не то личным референтом, не то мальчиком на побегушках, чем поверг всех нас в изумление. Как нарочно, именно Паулю и было доверено осуществить состряпанный Урбаном план, причем предполагалось, что венцом этого плана станет официальная декларация, в разработке которой участвовал кое-кто из нас и которая ознаменовала бы коренное изменение политики в отношении молодежи. Нам не мешало бы догадаться, что ничего хорошего из этого не выйдет, а Урбан наверняка знал об этом с самого начала и использовал Пауля как пешку. Ну так вот, когда Пауль получил нахлобучку и был “стерт в порошок”, как перешептывались в урбановском окружении, Урбан тоже пошатнулся, а кто бы выиграл, если б вдобавок ушли и его? Во всяком случае, некоторое время он поневоле чурался людей не вполне непогрешимых. Рената изредка звонила, упрашивала отнестись к нему с пониманием. Непринужденность между нами исчезла навсегда. А Пауль — он захворал и много месяцев провел в санатории, — Пауль остался надежным, не изменил себе, но уже не поднялся. Работает в архиве, на какой-то ничтожной должности.
Приходит профессор, как обычно, не трусит, только неразговорчив. И чертовски, сверх всякой меры смущен. По обыкновению вежливо подает мне руку. Да, укол мне уже сделали, в голове начинается тихий, приятный звон. Ну как, можно? — Можно, говорю я. Добро, говорит он. Исчезает, зеленый в зеленом, за дверью операционной. Когда спустя несколько минут я следую за ним — вообще-то, меня следуют, но так сказать нельзя, — там снова, безмолвные и недвижные, стоят трое мужчин в зеленом, подняв руки вверх, сдаваясь, и пристально глядят на меня. Кто здесь на кого нападает? Кто кому сдается? Предается? Тебе предался смело / И телом, и душой, / Страна любви и дела, / Тебе, мой край родной[12].
Как всегда, последнее, что я вижу, — карие глаза Коры над маской. Маска. Потом система ходов, система ганглиев? Знакомая, но не близкая. Близкой она стать не может, но раз от разу знакома все больше. Вниз, в глубину, мимо светло-зеленого металлического ящичка. BIGBROTHER[13]. Приходится с этим жить, однажды сказал мне Урбан. Повсюду на свете мы должны с этим жить. С некоторых пор он начал как-то по-новому, почти заговорщицки говорить “мы”. Мы, загадочно произносил он, подозреваемый своими же в собственной стране, принадлежащий к довольно многочисленному братству, которое утешало его и оправдывало и от которого исходил сильный соблазн. И для меня тоже? Да, и для меня. Какое-то время она жила в своем реальном городе с этим металлическим ящичком в подвале, где таинственно исчезал ее телефонный кабель, а одновременно в другом городе, городе надежды и человечности, который был или будет истинной ее родиной, который мы непременно вырвем у грядущего, создадим себе, “мы”, те самые “мы”, кого имел в виду и Урбан. С каких пор это его “мы” перестало вызывать в ней отклик, мне кажется, четкого и конкретного повода тут не было, все дело в стечении будничных и не вполне будничных поводов, возбуждавших ту непрестанную боль, что поневоле приводила к озарениям, которых Урбан чурался. И не самую слабую боль она испытала, осознав, что он с Ренатой обосновался в трехкомнатной квартире на Карл-Марксаллее и в кабинете некоего министерства, прочно и надолго. И оттуда он теперь, опять же навсегда, в этом она ни секунды не сомневалась, скрылся, сбежал. И это бегство вернуло его в сферу ее разумения. Непоправимые обстоятельства.
Обнажить, предстать во всей наготе, обнажить внутренности, из которых современные авгуры не могут вычитать ничего — ни счастья, ни злосчастья. Моя неприязнь к разоблачению других, к этому стриптизу. Деликатность ситуации, которая посредством заковыристого ритуала обретает наглядность. Разрезы. Сделанные согласно плану, в предписанных местах, иначе — врачебная ошибка. Кто не желает услышать, должен почувствовать, бабушкины слова. Кто не может почувствовать, того нужно ранить посильнее. А кто режет собственную плоть не слишком глубоко, не смеет резануть поглубже, тот дает кому-то другому повод выполнить эту обязанность вместо него, господин профессор. Хитроумные устройства и меры предосторожности. Как часто “душа”, “сознание”, что бы это ни было, безоружные и беззащитные лежали, позволяя манипулировать собою. Теперь манипуляции производят над моим телом, наконец-то восстанавливают в правах слова “манипулировать”, “манипуляции”. Работают рукой. Ловкой, тренированной, умелой, мытой как минимум четверть часа и затянутой в пластиковую перчатку. И эта рука пытается доискаться до правды тела, покуда в нем сокрытой. Роется во внутренностях. Действует согласно продуманному стратегическому плану, то бишь хитрым обходным путем, чтобы, не повреждая других органов, добраться до корня зла, до гнойного очага, туда, где раскаленное ядро правды совпадает с ядром лжи. Где они тождественны, профессор, хотите вы это признать или нет. Меж тем как сестра Надежда должна, держа края раны раздвинутыми, пускать в ход тампон. Меж тем как Кора наблюдает за аппаратами, временами поглаживая ладонью мой лоб. Резня.
Думаю, на сей раз мы захватили все. — Где я? Классический вопрос просыпающихся, на который можно ответить лишь банальностью или промолчать. Сестра Теа просто называет номер моей палаты, как в гостинице. Профессор, весь в зеленом, должен уйти, но говорит, что скоро вернется. Уверен, на сей раз мы захватили все.
Входишь ты. Который же час? Вот как, уже за полдень. Просыпаться, говорю я тебе непослушным языком, всегда чудесно. Все позади, а ты и не заметил. Только этого недоставало, говоришь ты. Заглядывает доктор Кнабе, спрашивает у сестры Теа насчет моей температуры. Так-так, говорит он. Только этого недоставало. На сей раз, говорит он, вы захватили все. Там ничего не осталось. Не может остаться. Он отпускает дверную ручку, передает ее заведующему отделением, который пришел сообщить, что на сей раз ничего остаться не могло. По всей видимости. Я спрашиваю тебя: Почему ты не смеешься? Ты отвечаешь: Потом. — Ладно, соглашаюсь я. Но когда-нибудь мы непременно опять посмеемся.
Между прочим, говорю я, лабиринт у меня в мозгу, кажется, в точности повторяет лабиринт нашей подвальной системы. В твоих глазах испуг. Нет, говорю я. Это не бред. Просто я все время блуждаю по этим подземным коридорам, понимаешь? А ты спрашиваешь: Иначе нельзя? — Нет, говорю я, наверно, нельзя. Кстати, они нашли Урбана, а? Ты надеваешь непроницаемую маску и качаешь головой. Вижу, ты говорить не хочешь, да я и не хочу знать. Однажды он мне сказал, говорю я, что правда относительна, помнишь? Ты качаешь головой. Правда, сказал Урбан много лет назад, есть функция исторического развития. Все прочее — сентиментальная дешевка. — Он что же, имеет в виду, что цель оправдывает средства? — Он помедлил. Потом сказал: До известной степени. — До какой же именно? — спросила она, а он, все так же шепотом, потому что вокруг, в вагоне городской надземки, было полно народу, отозвался: Все зависит от конкретной ситуации. Она: И кто же выносит решение? Урбан: Всякий раз тот, кто лучше всех видит перспективу. Так или иначе, решение выносится в зависимости от расклада интересов, а не по критериям ее морального ригоризма. Он ведь нас разоружает, неужели она не видит. Тогда хоть сейчас вывешивай белый флаг, так, что ли? — Она прошептала: Не знаю. Правда не знаю. — А он: Подумай об этом.
Оказывается, ты успел уйти. Сестра Теа, видно, не очень занята, поминутно заходит в палату, проверяет капельницы, поудобнее устанавливает изголовье койки, холодной салфеткой обтирает ей лицо, смачивает губы и рот. Завтра, говорит она, все опять будет выглядеть по-другому. Да вы и сами знаете, вы же профессионал. Когда приходит профессор, весь в белом, она как раз измерила пациентке температуру и протягивает ему градусник. Так-так, говорит он, это уже получше. Мы, конечно, еще поколем это средство, сестра Теа, через каждые пять часов, будьте добры. Недоставало только, чтоб мы не справились с этими молодчиками. Сестра Теа тоже уверена, что теперь этим молодчикам конец. Я почти не чувствую уколов, когда их делает она. Ночью она, увы, не дежурит, но завтра утром придет опять.
На счастье, ночью дежурит Кора. Кора Бахман. Она приходит, когда уже совсем темно. На сей раз, говорит она, хирурги вправду добрались до самого очага. Там ничего не осталось, руку даю на отсечение. Я смотрю на Корину руку, узкую и очень женственную, и впервые мне приходит в голову, что у нее могут быть дети. Я спрашиваю, она кивает. Дочка, четыре годика, Луиза. С кем же она остается, когда Кора на работе? С моей мамой или в детском саду. А отец? Мы в разводе, говорит Кора. Жаль, говорю я. Кора молчит. А немного погодя замечает, что женщины и мужчины в наших широтах словно бы все меньше подходят друг к другу. Потом мы обе молчим, Коре пора идти. Она вернется. Спите, говорит она.
Я и без того много времени потеряла на этот сон, и вообще я упускаю тут массу времени. Гораздо позже я понимаю, что это — первое мое ощущение из мира здоровых. Если выздоравливать значит уже не считать болезнь единственно возможным состоянием. Я отбиваюсь. Еще не пора. По знакомым рельсам сна опять чуть ли не с облегчением соскальзываю в промежуточную зону, где чувствую себя вполне вольготно, почему — спросить не могу, но что-то во мне знает ответ: потому что все мысли замирают, различия стираются, нет больше хорошего и плохого, правдивого и ложного, правильного и неправильного. Отдохновение измученной совести. Цвет — серый. Темноволосая женщина взяла меня за руку, не поймешь, кто кого ведет, она улыбается и говорит что-то вроде: Последний раз; я уже сама не рада, хотя этот последний раз еще впереди. Опять окно нашей берлинской квартиры, опять мы выпархиваем из него, наверно так надо. Под нами двор, четырехугольник, зажатый стенами домов. Над нами квадрат неба, который здесь, в центре города, никогда не бывает совершенно темным. Резко очерченные световые сигналы немногих окон. Трескучая музыка с верхнего этажа. Всё как всегда, и всё по-новому. Мы спускаемся вниз, выплываем за ворота, створки которых странным образом распахнуты настежь.
Фридрихштрассе разрыта. Глубокие траншеи тянутся вдоль бровки тротуаров, окаймленные высокими кучами камней и песка. Мы, все так же в паренье, следуем ходу траншей, заглядываем в сумбур кабелей и труб под ногами. Обнажение внутренностей. Да, говорит Кора, можно и так сказать. Мы скользим мимо поздних посетителей, которые в легком подпитии выходят из “Маленького ревю”, а на углу Ганноверше- и Шоссештрассе усаживаемся на кучу песка, насыпанную машинами. Призрачный свет брезжит из нижнего мира. На отвесных стенках траншеи можно отчетливо различить слои, какими минувшие десятилетия откладывали свой сор, свои обломки. Археология разрушений. Кора, не выпуская моей руки, делает мне знак, и мы спускаемся в траншею, на самый нижний слой, вскрытый экскаваторами. В Гадес, говорю я Коре. К богу нижнего мира, похитившему на своей золотой колеснице красавицу Персефону. Но безутешная скорбь ее матери Деметры и отказ от работы привели к тому, что она, дочь, получила разрешение две трети года проводить при ней, в светлом верхнем мире, плодородие которого зависело от нее.
Греческую мифологию Кора в школе не проходила. Под ногами у нас потрескавшиеся, разбитые плитки, на одной узор из зеленых побегов, на другой — гирлянда сосисок. Старомодная мясная лавка, должно быть прошлый век, засыпанная. Поскоблив немножко, расчищаем следующий слой, стенная кладка, на ней что-то нацарапано кириллицей, я разбираю имя и говорю Коре: Здесь был Павел. Читать по-русски она тоже умеет. Владимир был родом из Новгорода, говорит она. Может, лучше бы он там и остался. Послания давно минувшей эпохи. Как всё быстро, шепчу я Коре. И те, что приходят позднее, всегда торопятся прикрыть свидетельства минувшего своей брусчаткой и бетоном, по которому затем маршируют новые солдаты. И если мы немножко копнем вглубь, в стены, то наткнемся на кости. Выбоины от снарядов и пуль в над- и подземных стенах домов говорят о шквальной перестрелке, и человеческая плоть наверняка попадала под пули.
Мы не копаем. Продолжаем путь по системе траншей, следуем за водопроводными и сточными трубами — из одних доносится журчание, другие, ржавые, заканчиваются тупиком, — натыкаемся на кабельные колодцы, где проводка давно сгнила и сейчас рядом (в этом и заключается смысл “раскопок”) кладут в новые колодцы новые кабели, по которым течет ток, бегут туда-сюда телефонные разговоры, подслушиваемые и неподслушиваемые, а когда-нибудь, еще через полвека — мне увидеть это не суждено, — траншеи опять вскроют, и другие люди, нынче еще не рожденные, будут стоять здесь, ломая себе голову над непостижимыми замыслами предков.
Бросьте вы это, говорит Кора, она, стало быть, умеет читать мысли, что меня почти не удивляет. Не ломайте себе голову. — Но, говорю я, если вдуматься: как все повторяется, снова и снова. — Теперь вы впадаете в банальность, говорит Кора, ишь какие слова она использует, и добавляет: Кстати, для того, кто переживает повтор впервые, он всегда в новинку. — Угу. Я вежливо молчу. Она хочет подбодрить меня. Приставлена ко мне, чтобы вывести из тупика, в котором я, по всей видимости, застряла. Дешевыми средствами, и теми не брезгает. Ну-ка, сейчас я ее проверю: знакомо ли ей такое слово, как тщетность. — Она тихонько фыркает: Оно знакомо любому врачу, и еще как. — Размахнулись, да промахнулись, говорю я, и Кора смеется. Я к тому, что… — начинаю я, а она, начисто забыв и об учтивости, и о знаменитой своей чуткости, резко меня перебивает. Она прекрасно знает, что я имею в виду: ту огромную, всеохватную тщетность, которая так чудесно убаюкивает, так дивно обволакивает. — Теперь и я невольно смеюсь. Но если это все же правда? Если, здраво рассуждая, это и есть итог жизни — тщетность? — Послушайте-ка, говорит Кора — мы выбрались из траншей и парим вниз по-над Фридрихштрассе, заворачиваем влево на Унтер-ден-Линден, безлюдье кругом, только несколько “вартбургов”, будто неприкаянные души, блуждают по вымершему городу, который вдруг вызывает у меня огромную симпатию, — послушайте-ка, сейчас совершенно неподходящее время, чтобы лелеять ваши заблуждения, говорит Кора. По левую руку мимо проносится университет, едва успеваю кивнуть братьям Гумбольдт. Арсенал. — Кора, говорю я, об этом вы судить не можете. — Почему? — возражает она. Потому что я моложе вас? — И поэтому тоже, говорю я. А еще потому, что вы мой врач. — И оттого небеспристрастна? — бросает она. Она злится, такого я никак не ожидала. Тогда пусть уходит. Она отнимает у меня свою руку. — Не надо, говорю я.
Вдруг оказывается, что мы сидим на ступеньках Дворца республики. Тоже груда камней, думаю я, стекло и бетон, построен, чтобы сгинуть. Может быть, потому-то нынче ночью он самое подходящее место в этом гибнущем городе. Метрополия. Столица державы. Столица двух держав. Город, некогда святыня, осквернен. На глазах приходит в упадок. И нет возврата из нового варварства. От такой уверенности щемит сердце.
Кора, говорю я, вы ведь действуете по заданию, да? А Кора говорит, что я в самом деле испорченная. Теперь она печальна. Да, киваю я. Я испорченная, и теперь вам известно, что я разумела под тщетностью. Оседлавший тигра не спешивается. Идите теперь расскажите вашему начальнику что-нибудь про мою никудышную иммунную систему. Спросите его, знает ли он старинные географические карты, с великим множеством белых пятен, где не долго думая писали: Hicsuntleones[14]. Спросите его, не наткнулся ли он, когда резал мою плоть, вскрывал мои раны, обнажал гнилостные места, — не наткнулся ли он на белые пятна, неведомые мне самой, неизученные, безымянные, где властвуют хищные звери. Спросите, может ли он представить себе, что как раз об эти-то устойчивые пятна разобьется какая угодно иммунная система.
Кого и о чем я должна спросить? — Ах, Кора. Где мы? — Где всегда, милая, и рубашка у вас опять насквозь мокрая от пота. — Приходит ночная сестра, вдвоем они быстро и ловко переодевают пациентку, обе твердят, что эта испарина пахнет совсем не так, как раньше. То бишь здоровее. Вы разве сами не замечаете? — говорит Кора. — Все еще по заданию? — О чем вы? — Голову себе ломать не надо? — Нет. Не надо. Надо радоваться, что теперь все окончательно осталось позади, надо решиться выздороветь. — Решиться? — Совершенно верно, говорит Кора с ударением. Твердо решиться и уже не отступать от своего решения. — Ну-ну. Ваши бы слова да Богу в уши. — Они смеются. Кора уходит.
Будит ее Эльвира. Становится посреди палаты, пристально оглядывает стены, потом пациентку, вроде бы удовлетворенно гремит ведром, подходит к койке, подает пациентке руку. И в конце концов говорит: Н-да. Чудом обошлось. Запросто могли на тот свет отправиться.
Что мне на это сказать, что думать? Что понимаешь прежде всего то, что слышишь? Кто не желает слышать, должен чувствовать, но мне чувствовать не удается. Эльвирины слова отзываются гулким эхом. Ударяться в панику теперь — совершенно бессмысленно. Ведь Эльвира всего-навсего высказала вслух то, что я и сама должна бы знать. Я могу лишь удивляться, под сколькими же покровами прячется от слабого человека правда и в каком странном обличье она затем, в свое время, предстает перед ним. Ведь они же давным-давно мне об этом сообщили, врачи — своими непроницаемыми минами, сестры — своим поведением и, не в последнюю очередь, ты, мой дорогой, — своей неразговорчивостью. Но я не сумела воспринять эту весть, что-то во мне предостерегло правду от появления в неприкрытом виде. Тут нужно прийти Эльвире и выложить подслушанное в сестринской комнате и на кухне, и вот эти-то грубые, неприкрытые слова доходят до сознания. Они правдивы. К несчастью. Паника тоже опаздывает, как и всё.
Но как же так. Несчастье предотвращено, ощущение катастрофы может исчезнуть. А вместо этого оно набирает силу, растет и растет, пока не заполняет все мое существо. Срыв задним числом, когда опасность миновала, — старая, банальная история. Значит, благополучно проехала на лошади по тонкому льду да так с нее и не слезла. Что-то в таком духе я, кажется, и сказала профессору, который, уже в зеленом, заскочил в палату, чтобы выслушать от сестры Маргот вполне благоприятный доклад о моем самочувствии. Лед? — недоуменно спрашивает он, глядя на сестру Маргот, та слегка пожимает плечами и опускает уголки губ. — Ах, вот как. По тонкому льду. Что это вы о нем вспомнили? — Разве это неправда? — Правда, правда, неловко бросает профессор. У каждого человека правда своя, вам ли не знать. — И моя вам известна? — Конечно. Она такова: вы были больны, очень больны, но теперь опасность миновала, вы справились. Дело идет на поправку. А все прочее — глупости.
Мне не принудить профессора произнести такие слова, как “смерть” и “гибель”, мелькающие в моей голове, меж тем как сестра Маргот и сестра Теа умывают меня, перестилают постель и непрерывно со мной разговаривают, о веселом, даже о тщетных попытках сестры Маргот похудеть; очень уместно, говорю я, у койки живого скелета, они смеются, нынче им все смешно, так велено, это мне ясно, и они знают, что я знаю. Могу представить себе, как профессор в коридоре сказал Маргот: Сделайте все, чтобы она теперь не расклеилась, будьте добры. Я бросаю вдогонку сестре Теа: Эй, в больнице, должно быть, не говорят о смерти? Она оборачивается, смотрит на меня в упор и говорит: Нет.
Ну вот, теперь ты все знаешь, торжествует кто-то во мне. Но я не желаю знать. Желаю ли я вообще взять на себя тяжкий труд шаг за шагом вновь отступить от тех врат, к которым помимо моей воли вынес меня поток, пока что не канувший в забвение. Пока что нет, но скоро я их забуду, эти мгновения, когда достаточно было малейшего согласия, ничтожной уступки — и поток навсегда, безвозвратно увлек бы меня в эти врата. Уйти навсегда, без сожаления. Этот миг я упустила. Почему я не согласилась? Как я устала. Сейчас опять отойду ко сну. Я ведь заранее решила, что буду благодарна, если на некоторое время избавлюсь от грохота? И пытаюсь быть благодарной, но не знаю, как это делается. Все наладится, произносит в мой сон чей-то утешительный голос. Все наладится. Парусник, на котором я затем плыву по весьма зыбкому озеру, носит название “Эсперанса” — “Надежда”.
Ну-ну, думаю я, проснувшись, чуть насмешливо, это уж слишком, явный перебор. Ты стоишь в палате и знай твердишь о моей полуденной температуре, которая была умеренной, и о том, как профессор доволен моим состоянием. Что сказала мне нынче утром Эльвира, ты даже слышать не хочешь. Дескать, совершенно незачем теперь принимать всерьез подобные запоздалые оракулы. Ты подвигаешь вазу с цветами так, чтобы я видела ее, цветы все до одного из нашего сада, напоминаешь мне, где какой растет, перечисляешь цветы, которые еще распустятся, когда я вернусь домой, скоро. Перед моими глазами возникает смутная картина возвращения домой, но я тотчас ее стираю, ведь невозможно представить себе, что я вообще когда-нибудь встану с этой койки. Ты, наверно, очень за меня боялся, говорю я. Ты стоишь у окна, глядишь на пейзаж, которого я пока не видела, и говоришь: А как ты думаешь. Кстати, дождей не было уже целых три дня. Может, хоть часть урожая сумеют спасти.
Как же я думаю. Вообще-то никак, вдруг понимаю я. Вообще-то я уже давно ничего не думала, хоть и не лишилась этой способности. Вообще-то я вполне хорошо себя чувствовала не думая. И так тебе и говорю, ты оборачиваешься, морщишь лоб. Ну да, вполне хорошо, повторяю я. Все относительно. Вот как! — роняешь ты, коротко, однако ж таким тоном, который по-прежнему меня провоцирует, после стольких-то лет. Я просто имею в виду, говорю я, что иногда думать так больно, что тайком подменяешь эту боль какой-нибудь другою. Этакий закулисный торг с самим собой, понимаешь? — Молчание. — Вот, значит, какие теории ты здесь развиваешь. — Мне это только сейчас пришло в голову. По-твоему, ничего хорошего, да? — Слово “хороший” тебя не устраивает. Мне кажется, ты хочешь на время изгнать его из моего окружения, как видно, оно себя не оправдало. Ладно, будь по-твоему. Поговорим о малом зле. Выходит, думать было для меня большим злом? Надо бы над этим поразмыслить, говорю я, пытаясь изобразить подобие усмешки. Я знаю, что ты думаешь: большего зла, чем смерть, быть не может, — но вслух ты ничего не говоришь. Минуту-другую мы оба молчим, хотя каждый знает, что думает другой, и оба разом приходим к одному и тому же: Слушай, говорю я, они нашли Урбана?
По твоему лицу я вижу, что ты ждал этого вопроса и он тебе не по нутру. Не дает Урбан мне покоя, и всё тут. Да. Нашли. Мертвого. — Я это знала. И не спрашиваю, как он умер. Сегодня не спрашиваю. В общем, было не так уж и плохо, когда я в слабости своей могла очень быстро выпроводить любого посетителя, даже тебя. Ты говорил с Ренатой? — спрашиваю я. Нет, отвечаешь ты. Без объяснений. Будь я дома, мне бы пришлось с нею поговорить. Годы вырабатывают такие вот разделения труда. Немного погодя я говорю: Постарели мы, ты не находишь? — Еще чуток поживем, говоришь ты. Ты так полагаешь, отзываюсь я, без настоящей уверенности.
Что-то мне мешает. После твоего ухода вдруг понимаю: я опять начинаю говорить тебе то, что ты хочешь услышать. Время беспощадности, кажется, миновало. Я догадываюсь, что это значит, но пока не хочу вникать. Между прочим, с Ренатой мы последний раз виделись на свадьбе Ютты. Она пришла попрощаться с Юттой, а Урбан нет, и все восприняли это как должное. Дания, сказала она, никто из нас в Дании не бывал; молодой датский дипломат, с которым уезжала Ютта, вызывал симпатию, только вот, судя по всему, не очень-то понимал, в какую игру ввязался, однако привык помогать, когда может, так его учили. А коль скоро эта хорошенькая молодая женщина могла покинуть свою страну, лишь выйдя за него замуж, он с готовностью заключил с нею брак и теперь угощал датскими деликатесами ее друзей, не настолько веселых, как бы полагалось на свадьбе, и смотрел, как все они танцевали с его молодой женой, к которой он не прикоснется, конечно же нет, а переводчицей она сумеет стать где угодно и в тягость ему не будет, конечно же нет. Позднее, ближе к полуночи, Урбан все-таки явился. Он, мол, за Ренатой, ей ведь в конце концов завтра с утра на службу. Рената покачала головой. Мы старались вести себя с Урбаном совершенно непринужденно, и в результате он обосновался возле импровизированного бара и начал пить. Вот тогда-то ты с ним сцепился, единственный раз. Стал рядом и сказал: Катись отсюда! Урбан круто повернулся и ушел. Много позже мы отвезли Ренату домой на такси, никто из нас не проронил ни слова.
Незачем мерить, говорю я сестре Теа. Нет у меня температуры. Послушайте, говорит она. Как замечательно, ничего лучше вы бы не могли мне сказать. Теперь и вправду можно порадоваться, да? Я не могу не согласиться. Сестра Теа — милый человек, я уверена, она молилась за меня и нынче вечером будет благодарить своего Бога. Ее переполняют благие пророчества. Скоро мы от нее избавимся, замечает она, меняя мне капельницу. И от этой кучи трубок, конечно, тоже, приговаривает она, проверяя стоки многочисленных дренажей. С ее точки зрения, все это мерзость. Такое я слышу от нее впервые, до сих пор она очень здраво и даже одобрительно отзывалась обо всех этих трубках, что в одном месте входят в меня, а в другом выходят. Но вы ведь не можете снять капельницу, говорю я, чуть ли не с испугом, я же с голоду умру. Тут сестра Теа обнаруживает сарказм, чего я никак от нее не ожидала. Нормальные люди питаются через рот, говорит она. Забыли?
Что с нею случилось? Она боится голодной смерти? По этому поводу профессор поневоле отечески смеется, сестра Теа ему рассказала. Температура пациентки совершенно его не интересует, ей это чуть ли не обидно. Умереть с голоду! — говорит он. Опять же не очень красивая смерть. Давайте-ка держаться от нее подальше, а? Спокойно положитесь на нас.
А что еще мне остается.
Вот именно, говорит он. Пока ничего другого вам не остается. Однако ж до сих пор все шло хорошо, верно?
Он ждет похвалы за хорошую работу, ведь и этого еще не было. Что-то в палате явно переменилось, все нынче какие-то другие. Исполняя свой долг, она говорит: Да. Благодаря вам все действительно шло хорошо. Тут он смущается, ее профессор, и спешит попрощаться. Но прежде чем уйти, роняет с порога: Сегодня вечером вы нравитесь мне гораздо больше.
Урбан мертв, а я нравлюсь им гораздо больше. Скоро я опять так им понравлюсь, что они перестанут бросать на меня испытующие взгляды, перестанут призывать к содействию и терпению. Перестанут обращать на меня внимание, потому что больше не ждут от меня никаких неприятных сюрпризов. От Урбана мы тоже больше не ждем сюрпризов, ни неприятных, ни приятных. Напротив, я поставила на нем крест, вот в чем наконец необходимо отдать себе отчет. Он превратился в такого, кто все одобрял, был ко всему причастен и оставался бы причастен и впредь. До тех пор пока, к всеобщему удивлению, все же не возникло требование, которого он никак не мог выполнить. А ведь это, по сути, нечто вроде надежды, разве нет? Только вот надежда иной раз иссякает, неизбежно иссякает, это тоже надо признать. Когда он это осознал? Совершенно внезапно, когда они потребовали, чтобы он опроверг собственную речь, с которой выступил днем раньше, довольно радикальную речь, продиктованную отчаянием, как сказала по телефону Рената. — Отчаянием? Из-за чего? — Из-за того, что все будет потеряно, если мы сейчас не начнем заново. — Поздно, сказала я, поздно, поздно. Или я только подумала, чтобы не ранить ее еще больнее. Однако от нее донеслось как бы в ответ, очень тихо: И от отчаяния, что не возражал раньше. — И опять я, тихо: А почему он не возражал? — Потому что думал, тогда тем более все будет потеряно, сказала Рената и расплакалась навзрыд.
Вообще-то он был для этого слишком умен. Стало быть, давно попал в тиски. Урбан, который некогда очень мне нравился, но с годами нравился все меньше и меньше. На котором я поставила крест, будто друзей у меня пруд пруди, а надо было — что надо было? Поговорить с ним? Даже теперь, даже после такого конца я знаю, что это бы ничего не дало. Тот выход, какой он избрал, каким был избран, я отвергла. Удержалась от соблазна. Мы все-таки очень разные, Урбан и я, в корне разные, это я давно знаю. И ему сказала. Людям глупее его, сказала я, я бы могла простить такое поведение. Но не ему. После чего он принципиально стал меня избегать. А я избегала его. Наши сферы более не соприкасались, и в несчастье тоже. Самый удобный вариант, для обоих.
Ведь мало-помалу обнаружилось, что есть лишь две возможности — отречься либо от себя, либо от того, что они называли “дело”, “наше общее дело”, эпитеты давно отпали, все, один за другим. Этот вывод отчетливо высветил целый ряд лет.
Кора твердит то же, что всегда: Вы слишком много думаете. Слишком много говорите. Угомонитесь. Кору куда-то вызывают.
Из радиоприемника льется низкий голос кларнета, он по-прежнему существует. Она засыпает, без сновидений, и просыпается, когда ночная сестра приносит термометр, и опять спит, не замечает, как термометр вынимают, просыпает и шумное появление Эльвиры, и первый короткий визит профессора, о котором ей задним числом сообщает сестра Кристина. Он радовался. На улице светит солнце. Может, урожай еще оклемается. А теперь она вообще-то может сама правой рукой, свободной от капельницы, умыть себе лицо, верно? Она во всем соглашается с сестрой Кристиной и делает, как та говорит. После ухода сестры пациентка сразу же опять засыпает, просыпается, засыпает, видит, как на стене появляется солнечный луч, видит, что он двигается, исчезает, пока она спит, а потом возле койки стоишь ты и говоришь: Здоровый детский сон. — Я так устала, говорю я. — Не диво, говоришь ты. А по-моему, все ж таки диво.
Я говорю о полостях, где возникают чувства. Не могу сказать, откуда мне это известно. Понимаю, что иным вещам ты все равно не поверишь. Вообще-то они, чувства, не возникают. Они оттаивают. Словно были заморожены. Или оцепенели.
Отчего оцепенели.
От шока, ведь все, что я говорю и пишу, искажено ввиду того, чего я не говорю и не пишу.
Все нормально, милая, говоришь ты. Отложим это на потом, ладно?
Ладно. Как умер Урбан?
Повесился. В роще. Нашли его лишь спустя несколько недель.
Рената. Боже мой, Рената. Ей придется жить с этой картиной.
Ты говоришь, что звонил ей. Она была очень немногословна.
Его, говоришь ты, освободили от должности, при всех, на общем собрании. Руководство институтом должно было перейти к другому. Он опять закусил удила, забушевал, потом выбежал из конференц-зала, сел в машину и поехал куда глаза глядят. Машину он затем бросил, на сиденье лежала записка: Вам меня не найти.
Всё, на сегодня хватит. Да, говорю я и засыпаю. Пробуждаясь, слышу в мозгу: Лишь символ — всё бренное. Эту фразу она говорит Коре Бахман, которая как раз вошла в палату. Умные люди, классики-то, говорит она. Кстати, профессия у нас одна и та же. Вы отыскиваете боль в теле, я — в другом месте.
В душе, вы имеете в виду.
Мне вдруг подумалось, что душу ваши хирурги никогда не находят, сколь глубоко ни режут. Потому и не верят в нее.
Профессор любопытствует, во что же это он не верит, он стоял в дверях. Ах, вы о душе, мягко говорит он, будто речь идет о забавной зверушке. Почему же. Мы относимся к этому вполне серьезно.
К чему, простите?
Оказывается, к душе как повреждающему фактору. Ее никак нельзя недооценивать. Порой протекание болезни невозможно объяснить ничем, кроме таких вот нематериальных помех.
Вы и у меня их предполагали.
Профессор берет профессиональный тон. Нет. У нее однозначно была инфекция. Бактерии, которых мы призвали к порядку.
А как насчет моей слабой иммунной системы?
Н-да, говорит профессор и пожимает плечами.
Обе женщины смеются над ним, он тоже смеется. Мы и вашу иммунную систему приструним. Однако, если можно, он хотел бы спросить, испытывает ли она сейчас боли.
Она прислушивается к больным местам — ничего. Ну вот видите, говорит профессор, весьма отрадно. Он начинает натягивать перчатки, которые ему подает сестра Маргот. Две пары рвутся сразу, едва он сует в них пальцы. Впервые она слышит, как он чертыхается. Вечно одно и то же, говорит он, приличных перчаток — и тех уже выпустить не могут. Кого он имеет в виду, ей спрашивать незачем. Доктор Кнабе, который дежурит ночью и долго стоит у изножия ее койки, выражается яснее. Настроен он мрачно, что под стать его натуре. Толкует о дефиците, об упадке и развале. Ну разве же не позор, что в таком отделении, как это, не хватает сменных рубашек. Вы не представляете себе, говорит он, на какие ухищрения нам приходится идти изо дня в день. А кстати, как у нее с температурой?
Такое впечатление, будто все они только и ждали минуты, когда можно будет пренебречь ее температурой и прочими болезненными симптомами, чтобы наконец сосредоточиться на собственных проблемах. Она не знает, нравится ли ей это. Оказывается, можно привыкнуть, что все внимание и все заботы направлены на тебя. Мелькает мысль, что она вправе устать. Так она и говорит доктору Кнабе, который немедля уходит, и засыпает. Опять этот гомункул, упорно летит впереди меня через подземные коридоры, в своем голубоватом свечении. Меня охватывает чувство, которому я долго ищу имя, поневоле следуя за светом, что озаряет теперь имена, накарябанные на ветхих стенах подвала и ничего мне не говорящие. Внезапно я узнаю имена умерших родственников, и безымянное чувство усиливается. На закопченной стене возле хлипкой дощатой двери — меловые каракули: Ханнес Урбан. Теперь я понимаю, что это за чувство: ужас. Огонек хочет заманить меня за щелястую дверь. Тут что-то кричит: Стой! — и от гулкого эха я резко отшатываюсь.
Плохой сон, говорит Эльвира, я еще слышу тот крик, а Эльвира сообщает, что снов никогда не видит и во сне не кричит. Я ведь чуть было не увидела сейчас нечто такое, чего никогда бы не смогла забыть.
По мнению Эльвиры, сестра Теа очень хорошая. Лучшая из всех сестер; кто лучший из врачей, она сказать не может, их она почти не видит, а если и видит, они не обращают на нее внимания. Для врачей существует только медицинский персонал, гордо говорит Эльвира, и, конечно, пациенты. Так и должно быть. Да, она встает ни свет ни заря, чтобы добраться сюда вовремя, еще до прихода дневных сестер, к счастью, трамвай ходит мимо ее дома, а рано вставать ей нетрудно, ее дружок тоже встает рано, у него хорошее место в заводской столовой, он чистит картошку и моет овощи и питается там же, кормят хорошо, порции большие. Его там ценят, тут можно не сомневаться. Им обоим правда живется хорошо, говорит Эльвира. Здесь, в отделении, все к ней тоже хорошо относятся. Чему она здесь только не научилась! Ну ладно, хорошего вам денечка.
Время входит в свою колею. Образуются утро, полдень, вечер, из утра и вечера возникает новый день. И резкая ему противоположность — ночь. У врачей тоже есть свое твердое расписание, к ней они заходят не чаще, чем к другим пациентам, только профессор по привычке ненадолго заглядывает в палату перед первой операцией. Все хорошо? Как прошла ночь?
Маленький радиоприемник начинает говорить, иногда читает ей кое-что вслух. И очень хорошо, ведь книгу она пока удержать не в силах. Однажды он хорошо поставленным, спокойным голосом произносит: Ведь так или иначе смерть — великий инструмент жизни. Ей это понятно, а потом опять непонятно. Все-таки, наверно, это справедливо, только когда смерть отступает, как ты думаешь? Чтобы жизнь после явила себя намного ярче, да? Ты об этом еще не задумывался, но, по-твоему, чтобы явить себя ярче или как там еще, жизнь не нуждается в смерти как в фоне. Кора Бахман, которая тоже заглядывает не так часто, опять же истолковывает эту фразу по-другому, а именно: жизнь использует этот инструмент, смерть, чтобы вырвать пресыщенного жизнью или разочарованного из недопустимой летаргии, целительным страхом вытолкнуть его обратно в жизнь, чтобы он вновь по-настоящему зашевелился и вновь осознал, зачем существует на свете.
Так зачем же, Кора? — Затем, чтобы жить. — Так оно и есть, говоришь ты.
Кора уходит. Она не вполне в твоем вкусе, говорю я. — Почему это? — Сам знаешь почему. Потому что она все подгоняет под свои мерки. А тебе такое претит. Ты не согласен. Ты же, мол, признал правильность Кориных слов, а в остальном ты слишком мало ее знаешь. — Словно это хоть раз мешало тебе составить суждение. — Тут ты не можешь не возразить, я не могу не стоять на своем, а потом мы вдруг замечаем, что готовы вот-вот поссориться, невольно смеемся и приходим к выводу, что это — самое яркое свидетельство перелома: я на пути к выздоровлению.
На следующий день, без предупреждения, приходит патолог. Она не ожидала его визита, но отказаться от разговора, конечно, не может. Да и как откажешься-то. Судя по его виду, это своего рода визит вежливости. Одет с иголочки, в безупречно белом отутюженном халате, который он носит нараспашку. Галстук серебристого цвета. Стройный, если не сказать худой, протягивает ей сухощавую руку. Холодное безжизненное пожатие. Ну что же, хрипловатым голосом говорит он, посланец нижнего мира, и ждет, что она засмеется. Сам он не смеется. В подвальных коридорах, говорит она, ее не раз провозили мимо стрелки с надписью ПАТОЛОГИЯ. Мимо, говорит он. Это хорошо. Очень хорошо. И улыбается, она бы предпочла не видеть этой улыбки. Впалые щеки, которые приходится брить минимум дважды в день и все равно они отливают синевой; густые, аккуратно подстриженные угольно-черные волосы, углом спускающиеся низко на лоб. По телефильмам нынче каждый знает, как выглядит отделение патологии, холодные неподвижные тела под белыми простынями или в морозильных камерах, люди выдерживают это зрелище только потому, что не соотносят его с самими собой, думает она в странной опережающей панике. Ну-ну, говорит посетитель, к этому он отношения не имеет, почти не имеет, и никак не объясняет, откуда ему известно, о чем она только что подумала. Люди есть люди, говорит патолог, за свое безрассудство они норовят поквитаться именно с тем, на кого взвалили неотвратимое. Так и было, да-да, немедля соглашается она, тут он безусловно прав, люди есть люди. Тот, на кого они возложили неотвратимое, обиженно и язвительно скривил губы. Она вряд ли поверит, но зашел он, между прочим, из любопытства. Хотел взглянуть на женщину, которая растила в себе таких опасных тварей. Он изучал их под микроскопом, выделил и определил, эти весьма особенные экземпляры, какие даже опытный человек вроде него видит не каждый день: Enterobacteriaceae.
Теперь ей захотелось пошутить. И она спросила, надо ли этим гордиться. Он испытующе глянул на нее. Это как посмотреть. Она не спросила как, не было никакого желания продолжать разговор. И это нежелание росло с каждой секундой, собеседник же, ничего не подозревая, расположился поболтать. Результатом можно гордиться или не гордиться, смотря на что она рассчитывала. Я? — спросила она с самым невинным видом. Посетитель скупым жестом отмел ее нелепый вопрос. Если она — только в порядке допущения — рассчитывала на летальный исход, то эта шайка, которую она призвала, чтобы обеспечить такой результат, оказалась чуточку, совсем чуточку слабовата. Если же ей просто нужен был убедительный повод для передышки в крайне абсурдной жизни, какую мы все вынуждены вести, тогда — снимаю шляпу! Ставка была очень высока, ведь она ввязалась в отнюдь не шуточную битву, а в таком случае ей вполне можно гордиться… ну… своей победой.
Но, говорит она, и патолог учтиво наклоняет голову, готовый выслушать, что она имеет возразить, а когда она не продолжает, сам заканчивает ее фразу: Но за этим не было никакого намерения? Она кивает, понимая, что не очень-то убедительно.
Любезная моя сударыня, говорит ее благовоспитанный гость, давайте-ка не будем забираться в такие дебри. Ни вам, ни мне это не нужно. Если что и не оказывает ни малейшего воздействия на наши поступки и на происходящее с нами, так это, пожалуй, наши намерения, верно?
Стало быть, ему известны силы, которые оказывают воздействие?
Можно сказать, да. Со стороны результата, если позволительно так выразиться. На заре своей деятельности он сам иной раз поневоле диву давался, чего мы, люди, только не вытворяем, чтобы непременно достичь этого результата. Вы просто не поверите.
Вы имеете в виду…
Я имею в виду то, о чем мы все время рассуждаем, — смерть. Забавно, вы не находите, как трудно людям именно здесь произнести это коротенькое слово?
Я обратила внимание.
Вот видите.
Но поскольку от нее не уйдешь — зачем прилагать особые усилия, чтобы вызвать ее?
Простите великодушно, однако ж мне удивительно слышать этот вопрос из ваших уст, говорит бледный посетитель, который, как она только сейчас понимает, не назвал своего имени — странная оплошность при столь безупречных манерах. Впрочем, я забыл: вы же пока не вполне восстановили свои силы. Но вы ведь не можете оспорить, что литература от веку изобилует подробнейшими описаниями таких вот усилий, предпринимаемых людьми, которые одержимы смертью, верно?
Она этого не оспаривает.
А потому место, где заканчиваются суетливые, нервозные попытки этих бедолаг, ближе всего к реальности. И… разве она не может себе представить, что человек, желающий быть совсем близко к реальности, именно там и находит место работы?
Конечно-конечно. Она вполне может себе это представить. Вполне.
Место работы, не допускающее ни малейшего самообмана?
Да, конечно. Хотя…
Хотя самообман — инструмент жизни? Выживания?
В общем, да, если ему так угодно.
Ему? Угодно? О нет. Ему-то не угодно, а вот всем пока что живущим угодно, и так должно быть. Ну что же, с Богом. Chacun а songout[15], как говорят французы. Рано или поздно каждый узнает правду, каждый из этих бедолаг, обманывающих других и себя. Будем надеяться.
Она предпочитает не уточнять, к какой форме множественного числа прибегнул ее посетитель. Он имеет в виду правду о том, что каждый человек должен умереть?
Да, и это тоже. Но прежде всего, уважаемая, правду о том, было ли под так называемой бренной оболочкой что-либо достойное сохранения, что обреченный на смерть создавал при жизни из себя самого. Сохранения через посредство смерти, понимаете? И тут кой-кого ждет скверный сюрприз. Ну ладно. Поболтали — и хватит, ему пора идти, работа не терпит отлагательства.
Она не удерживает его. Он чуть было не поцеловал ей руку, но обошлось. — Вам холодно? — Немножко. — Я укрою вам ноги одеялом, так хорошо? — Вы очень внимательны, спасибо большое.
Входит профессор, только что повстречавший в коридоре ее посетителя. Высокий гость нанес ей визит. Превосходный специалист этот наш коллега.
В чем, профессор?
Что вы имеете в виду? В исследовании определенных субстратов на патогенные микроорганизмы. Уж кто-кто, а он непременно их найдет. Знали бы вы, скольких пациентов он спас. Нам остается лишь колоть медикамент, который уничтожит установленных им возбудителей. И охотится он за ними с невероятным азартом. Прямо-таки личную ненависть к ним питает. А как переживает, когда результат иной раз запаздывает.
И неизбежно наступает летальный исход. Он от этого переживает?
Способен прямо-таки прийти в бешенство.
Значит, он любит жизнь?
Вы уж простите, но эта формулировка не очень подходит к моему другу. Я бы сказал иначе: он борется со смертью.
Можно задать вам вопрос, господин профессор? Вы любите жизнь?
Да.
Вообще-то он пришел известить пациентку о некоторых нововведениях. С завтрашнего дня искусственное питание отменяется. Деловое сообщение, после которого он делает паузу, давая ей возможность возразить. Она молчит, и тогда он берет ее роль на себя. Да, конечно, к нормальному питанию придется привыкать, но обыкновенно это происходит на удивление быстро. Через несколько дней она даже представить себе не сможет, что когда-либо обходилась без еды.
Пока что, впрочем, она не может себе представить, как сумеет когда-либо съесть целый ломоть хлеба, который сестра Эвелин щедрой рукой положила на ее ночной столик. Белый хлеб, заговорщицки сказала Эвелин. Капельницу она отключила еще раньше, иголку, которая много недель была закреплена пластырем на локтевом сгибе, вытащила. Итак, мало-помалу пациентка опять становится настоящим человеком. Никаких жизненных эликсиров в ее сосуды больше не вливают. Надо немного приподняться, взять ложку и самой хлебать суп. Выясняется, что рот не знает, как быть с этим супом, а главное, на том месте, где медики предполагают желудок, нет никакого органа для приема пищи, он не сохранился, поскольку в нем так долго не было нужды. Поучительное открытие. Хлеб до невозможности карябает горло, трижды куснув, она откладывает его и коротко объявляет, что у нее нет аппетита. В свое время и аппетит придет, утешают ее, но есть надо. Лучше всего железистую пищу, с железом у нее очень скверно, и неудивительно после такой потери крови.
Ты приносишь черносмородиновый сок, домашние овощные супы и нежные, тушенные на пару куриные ножки. Еда для меня — пытка, но ты, конечно, этому поверить не можешь, сейчас я наверняка способна довести до белого каления кого угодно, даже самого добродушного человека, но кому же сказать, скольких сил стоит выздоровление. Все, кажется, считают вполне естественным, что она опять захочет ходить, и она бы захотела, если бы совершенно не разучилась и если бы темнокожая Янина, физиотерапевт, — много лет назад сложные политические обстоятельства разлучили ее африканца-отца с немкой-женой — не требовала от нее попросту слишком много. Ведь она требует не только сидеть на краю койки, но и вставать, стоять возле койки, мало того, даже — понятно, опираясь на ее локоть, — делать шаг и другой, а ведь это значит, придется сделать и два шага назад, прежде чем наконец в поту и без сил рухнуть на койку. Теперь она будет приходить дважды в день, обещает Янина.
Свежих рубашек в отделении нет, старший врач продлевает свой визит и, стоя у изножия койки, кое-что ей разъясняет.
Она узнаёт, что больница — зеркало общества, а наше общество — общество дефицита, хоть никто в этом и не признается. Увы, говорит старший врач, у нас попросту нет валюты, чтобы закупать самое необходимое, и в результате не хватает постельного белья, полотенец, а теперь вот и рубашек. О шприцах вообще речи нет, как и об этих перчатках, марки “самоструг”, я ведь сама сто раз видела, что с ними творится. Мы обязаны экономить, говорит старший врач. У производственного предприятия — план по выпуску, а у нас — план по экономии, и его надо выполнять. К счастью, нашего шефа наверху уважают, и если дела совсем плохи, он идет туда и стучит кулаком по столу.
Слегка лукавя, чтобы проверить определенные слухи, она спрашивает у него, был ли в запасе тот якобы очень дорогой медикамент, которым ее лечили.
Старший врач сердито сопит. Вам это знать не полагается, говорит он, но я лично по горло сыт этими нелепыми секретами. Конечно, ваше лекарство пришлось везти с Запада. А поскольку дело было крайне срочное, министерство здравоохранения надземкой отправило курьера с постоянной визой в Западный Берлин, он купил там лекарство, спешно вернулся, сел на поезд, нас предупредили по телефону, и наш курьер с машиной “Скорой помощи” встретил его на вокзале, забрал лекарство и, включив сирену, рванул в больницу. И никто из нас не мог гарантировать, что лекарство доставят вовремя. Шеф места себе не находил, никогда его таким не видел.
Вот оно что, говорит она. Вот, значит, как все было. Можно еще вопрос: этот медикамент получил бы каждый, кто в нем нуждается?
Безусловно, говорит старший врач, за это он ручается. В экстренных случаях из спецфонда выделяют валюту. Но тогда нам приходится экономить на другом. И знаете, что в итоге получается. Все мы становимся виртуозами импровизации. Наши коллеги, уехавшие отсюда, производят там у них сенсацию своим умением делать золото из дерьма.
Как бедная мельникова дочка в сказке, говорит она. А потом спрашивает, почему, собственно, он не хочет завести сад, как его шеф, который почти столь же знаменит розами, сколь и хирургическими операциями. Старший врач пока что размышляет о мельниковой дочке, и вопрос до него не доходит. Ему не верится, что давно-давно, еще перед самой первой операцией, она слышала, как он сказал: Сад? Никогда в жизни! Он, конечно, об этом не помнит, перед операцией они просто болтали о том о сем, чтобы отвлечься, тогда как их нервная система уже переключилась на предельную сосредоточенность. Но что верно, то верно: никаких садов. Достаточно того, что шеф всех донимает своими розами. Его хобби? Она будет смеяться, потому что он собирает монеты. Так заодно и историком станешь.
Вот как? И что же историк скажет насчет нынешних времен?
Он тщетно подыскивает сравнение.
Настолько скверно?
Куда уж сквернее. Но мы, люди, слепы, к счастью.
А вы делаете слепых ходячими, говорит она и слышит в ответ: Совершенно верно, мадам. Ничего более полезного мне в голову не пришло. Вы же, как мне сдается, хотите сделать слепых зрячими. Не удивительно, что ноги вам порой отказывают.
Этот диагноз относится к вашей специальности?
К общей антропологии, я полагаю.
Стало быть, посмеиваетесь в кулачок над неисправимыми простаками.
Вы судите обо мне превратно. Разве нашему брату не дозволено тосковать по тем временам, когда желание еще было плодотворящим и ваша мельникова дочка пряла из соломы золотую нить?
Не все сказки заканчиваются счастьем героев. Для вашего успокоения: я исцелена.
Ну, об этом мы непременно вам сообщим, в свое время. Кстати говоря, иные болезни весьма упорны. Что ж, не буду вас утомлять. Приятных сновидений.
За окном темнеет, медленно и поздно, ведь близится летний солнцеворот, а она меж тем представляет себе старшего врача, как он сидит перед своей нумизматической коллекцией, рассматривает в лупу то одну монету, то другую, и на нее веет жутким, тоскливым одиночеством. Н-да, все имеет свою цену, думает она, и за душевное спокойствие стороннего наблюдателя расплачиваются убийственной скукой. Хотя, пожалуй, не ей об этом судить.
Затем прямоугольник неба, который она видит с койки, впервые после долгих дождливых недель пламенеет красками заката. Зрелище прямо-таки непостижимое для глаз, отвыкших от разноцветья. И все это — якобы чистейшее расточительство, никому в особенности не адресованное, устроенное невесть кем невесть для кого? Сестра Теа ни за что в это не поверит; если кто и способен поверить, так только совершенно бесчувственный чурбан. Лично она, сестра Теа, очень рада, что знает, кого благодарить за такой закат и за многое-многое другое.
Сестре Теа велено снять и дренажи, наконец-то и с этими причиндалами покончено, Господь Бог, поди, лучше знал, сколько отверстий нужно человеку, верно? А лишние мы просто заклеим. Трубки я выброшу, и с большим удовольствием. Теперь уж недолго, и вы сможете спокойно поворачиваться на бок.
И спать на боку тоже? — Почему нет? — Невозможно поверить, сестра Теа. Иные навыки здесь начисто утрачиваются. Кстати, знаете, о чем только что сообщил мой маленький приемник? Ученые разрабатывают генные технологии, которые заставят коров производить человеческое молоко.
Здорово живем! — говорит сестра Теа, она не лишена чувства юмора. — По-вашему, это грех? — Да, уверенно говорит она. Да и еще раз да.
В список слов, которые утрачены и должны быть обретены вновь, я бы внесла слово “грех”, говорит она Коре Бахман, та на секунду задумывается, потом выражает сомнение. “Грех” для нее — одно из тех слов, что сковывают человека. Она уже успела немного ознакомиться с греческой мифологией. Заинтересовалась Гадесом. И спрашивает себя теперь, куда же девается сознание человека, когда она, Кора, его усыпляет.
Надеюсь, Кора, все ж таки не в Гадес.
Ведь тогда он был бы мертв. Однако есть души, пребывающие на пограничье, уже не живые, но еще и не совсем мертвые. Они внимают певцу Орфею, когда он песней пытается вызволить из мертвых свою жену Эвридику. Могущество песни, ну, вы понимаете, что я имею в виду. Все дикое, варварское замирает, когда он поет. Сизиф усаживается на свой камень. Адский пес Кербер перестает лаять. Судьи мертвых разражаются слезами. Искусство как способ обуздания диких инстинктов в человеке, мне есть над чем подумать.
Но Эвридика возвращается в царство мертвых.
Потому что Орфей, не совладав с собою, оглядывается на нее. Умно, не правда ли, что живой не должен смотреть в глаза умершей.
А почему не должен?
Потому что этот взгляд может лишить его способности жить.
По-вашему, царство мертвых может показаться ему заманчивее?
Или наше царство — царство живых — может вызвать у него отвращение. Я наблюдала за вами. Слушала вас, иной раз и когда вы спали. Вы странствовали в диковинных краях.
С вами, Кора! Но вам об этом, как видно, неизвестно. Вы решили меня вернуть?
Если по-настоящему вы пока не вернулись.
Я вернулась? — спрашивает она себя после ухода Коры. Я хочу вернуться? Не только есть пищу живых, но и находить в ней вкус? Ты недоверчиво и критически смотришь, с каким трудом я глотаю принесенную тобой замечательную манную кашу. Ложка за ложкой. Детская каша. Только не говори опять, что такая каша, какую варила твоя бабушка, никому не удается.
Моей бабушке в голову бы не пришло смотреть на жизнь с отвращением. Или полагать смерть заманчивой. Она была чересчур бедна и имела троих детей. Ты вообще думал об Урбане?
Нет, говоришь ты. Об Урбане и иже с ним ты перестал думать много лет назад и советуешь мне поступить так же. Ничего нового это не дает.
Пожалуй, все-таки дает. Например, что Урбан и я имеем крохотную толику общего, крохотное связующее звено. У тебя когда-нибудь мелькала мысль, что смерть, возможно, еще и самое надежное укрытие? Что человека гонит к ней не отчаяние, а трусость?
Какого человека? Урбана?
Например, Урбана. Может, у него просто недостало мужества жить дальше. Трудновато бы пришлось, верно?
Но ведь цинизм всегда его спасал.
Да, долгое время. Но, как видно, не всегда. Та искорка надежды, что еще теплилась в нем, была его слабым местом, ахиллесовой пятой. Туда могло ударить роковое копье. Он упустил возможность вовремя убить всякую надежду. Чем себя и погубил.
Ей он однажды настоятельно это рекомендовал. А сам свой совет не выполнил, похоже, не сумел-таки выполнить. Надежда как слабое место. Он вроде бы именно так и выразился? В тот самый последний раз, когда они встречались? В фойе конференц-зала. Во время перерыва с роскошным буфетом, который должен был настроить их на вторую, решающую часть собрания, а ходом собрания, как выяснилось, дирижировал Урбан — такую проверку ему надлежало пройти. Было это после его оголтелой речи. Когда коридорчик, ведущий к туалету, и тот находился под бдительным надзором неприметных молодых мужчин. Ей бы следовало рассвирепеть, а она, увы, опечалилась. И вдруг нос к носу столкнулась с Урбаном. Она обронила что-то насчет спецагентов, в ответ он лишь пожал плечами: Не моя епархия. — Купить нас хотите бутербродами с семгой, сказала она, он скривил уголки рта: Кой-кому из вас цена повыше. Она спросила, сам ли он написал текст своей речи, и он не задумываясь ответил: Нет. Во всяком случае, не все пассажи. — Она спросила: Так надо? — Да, сказал он. Так надо. — Теперь, сказала она, вы стараетесь нас запугать. — Если в результате мы получим хоть на десяток меньше голосов “против”, дело того стоит. — По-твоему, совершенно в порядке вещей клеймить позором и исключать людей, которые, как тебе известно, всего лишь требуют своих прав. — Я этого не говорил, сказал Урбан.
Оказалось, что он, в общем-то, ничего не считал “в порядке вещей”, — или она за дурака его держит, что ли? Просто, когда на карту поставлен авторитет высшего руководства, необходимо делать все, чтобы решения принимались действительно в соответствии с их линией. Вот он и вписывает в свои выступления все, что они полагают правильным.
Но я, например, буду голосовать против, сказала она. И еще несколько человек тоже. — Урбан, поджав губы: он это знает и весьма сожалеет. Может, они и мнят себя большими храбрецами, но на самом деле просто не видят дальше своего носа. Если б это собрание, наперекор всем опасениям, прошло дисциплинированно и по плану, они бы могли кое-что стребовать с руководства, сделать лишний шаг вперед на другом поле. Однако на это, увы, надежды нет, он пробует спасти то, что еще можно спасти.
А что еще можно спасти? — спросила она.
Урбан ответил: Фасад. Хотя бы на время.
Значит, вот как, по-твоему, обстоит дело? — сказала она, и он кивнул: Да. — Она: И зачем же тебе нужен этот фасад? — Чтобы прикрыть упорядоченное отступление, сказал он и спросил: Или ты предпочла бы беспорядочный крах?
Помолчав, она сказала: Ты ведь понимаешь, что это значит, когда можно выбирать только между ложными альтернативами.
Он понимал. И посоветовал ей наконец оставить надежду на невыполнимое, а тем самым и бесплодное сопротивление, которое, по всей видимости, основывалось на иллюзии, что она еще способна что-то изменить. Это ребячество.
Новый Мефистофель, сказала она. Искушение не бессмертием, а бездействием. По-твоему, стало быть, всё пропало.
Да, по крайней мере в эту эпоху. Она не годилась для нашего эксперимента. И мы тоже не годились, особенно мы. Только не надо говорить, что ей жаль. Жаль жертв, число которых наверняка еще возрастет. По сравнению с ними те несколько человек, кого придется исключить сегодня, вообще не в счет. Эти упадут мягко, сказал он не без горечи, могу гарантировать. Еще спасибо нам скажут.
Непримиренные, они вернулись в зал.
Поздно вечером она спрашивает у Коры Бахман, известно ли ей, что боль, какую испытываешь от утраты, есть мерило надежды, какую прежде питал. Кора этого не знала. Пройти по следам боли, безоружным, говорю я ей, ради этого стоит потрудиться. Стоит жить.
Кора целиком и полностью согласна. Мы опять держимся за руки, город скользит у нас под ногами, кое-что совсем иначе, нежели всегда. Кора говорит: Нам нельзя оглядываться назад, обеим нельзя. Я понимаю, и наконец-то мне открывается, кто она такая — вестница, что перехватывает еще не умершие души на пути в Гадес, отнимает их у нижнего мира и возвращает в царство живых. Вы справились, Кора, говорю я, а она полушутя роняет: Тяжелая была с вами работенка. — Я знаю, ей пора оставить меня. Она выпускает мою руку и исчезает.
С горестным чувством я просыпаюсь. Ясное утро, Янина стоит возле моей койки и провозглашает, что нынче мы дойдем до окна. Восемь шагов, говорит она, теперь это вполне нам по силам. Возражений она не терпит. Когда мы уже у окна, входишь ты вместе с профессором. До сих пор секретные конференции? Нет, отнюдь. Они чисто случайно встретились у дверей моей палаты.
А теперь полюбуйтесь видом из окна, узнайте наконец, где вы все это время находились.
За окном — город, и сады, и озеро, большое, до самого горизонта, сверкающее на солнце. О том, как озера сверкают на солнце, написано великое множество стихов. Однако и в натуре это очень красиво, говоришь ты. Да, красиво, киваю я.
Не надо плакать, говоришь ты.
И это тоже, говорю я, строчка стиха.