Главы из романа. Перевод с венгерского и вступление Ю. Гусева
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 7, 2003
Перевод Юрий Гусев
2 ноября 2002 года исполнилось сто лет со дня рождения выдающегося венгерского писателя — поэта, прозаика, драматурга — Дюлы Ийеша. Он умер в 1983 году, немного не дожив до бесславного конца социалистической утопии. Так что вся его, как принято говорить, сознательная жизнь прошла под знаком идей социализма и коммунизма.
Но сознательной эту жизнь можно назвать не только по возрастному признаку. Дюла Ийеш, в отличие от многих и многих своих современников, прожил ее действительно сознательно, то есть — с открытыми глазами, постоянно стараясь осмыслить, что вокруг него происходит и каково его место в происходящем.
Сознательно — это значит еще и активно. То есть в постоянном стремлении сочетать действия и жизненную позицию со своими взглядами и принципами.
А поскольку практически вся история Венгрии в ХХ веке — это история сменяющих друг друга диктатур, то правых, то левых, то жестких, кровавых, то относительно “мягких”, — Дюла Ийеш, с его верностью народным, крестьянским низам, из которых он происходил, и врожденной склонностью к демократии, очень часто оказывался в оппозиции (иногда — “мягкой”) к существующему режиму.
Семнадцатилетним юношей, незадолго до этого приехав из родной задунайской деревни в Будапешт, Ийеш стал участником революционных событий 1919 года, а после разгрома венгерской Коммуны, среди других уцелевших, вынужден был на несколько лет покинуть Венгрию.
Так он оказался в Париже. Об этом и рассказывает роман, который публикуется здесь в сокращенном, журнальном варианте.
О том, как этот роман создавался, читатель узнает от самого автора, в “Постскриптуме”, написанном спустя почти четверть века после первого издания “Гуннов в Париже” (1946). Я лишь хочу сказать вот о чем.
Когда Ийеш работал над “Гуннами в Париже”, он смотрел на революционное движение если и не со стороны, то вполне ясными и трезвыми глазами. Отсюда — порой добродушная, а порой и довольно едкая ирония, с которой он описывает болезни, уже тогда захватившие рабочие организации. И в том числе самую страшную (как мы это видим сейчас) из этих болезней: начетничество и догматизм, которые оказались для “реального социализма” опаснее раковой опухоли.
Очевидно, именно этот беспристрастный, без всякой идеализации, взгляд на ситуацию в рабочем движении и был причиной того, что “Гунны в Париже” у нас никогда не переводились.
В одном из интервью, которое Ийеш дал в 1979 году, он говорит: “Сегодня мы едва можем представить, во что верили в начале ХХ столетия, то есть начиная уже с рубежа веков и до середины 20-х годов, да и много позже, лучшие представители человечества, как, впрочем, и массы. Это был настоящий ренессанс веры — веры в то, что человечество, погрязшее в грехе, может быть спасено. Причем спасено немедленно, посредством мировой революции. Эта вера в такой мере овладела человечеством, в какой, насколько я знаю, не овладевала им, по крайней мере в Европе, со времен Реформации”[1].
Но каждая эпоха читает книги по-разному. Для нас сегодня “Гунны в Париже” интересны скорее не как историческое, а как художественно-автобиографическое произведение, в котором отражена судьба и конкретного человека — тем более что это такая масштабная личность, как Дюла Ийеш, — и судьба людей целой эпохи с ее беспредельной, в чем-то вызывающей сочувствие, но в общем — в перспективе — опасной наивностью, с ее утопическими упованиями.
Органично, достоверно и в то же время без тяжеловесности и усложненности отражает Ийеш внутренний мир своего героя, в котором странно, даже причудливо уживаются, почти не мешая друг другу, молодой крестьянин, воспитанный в пуританском духе, — и сторонник самого крайнего авангарда; пролетарский революционер — и потомок древних кочевников и воинов-гуннов. В общем-то все это умещается в одном слове: романтика. Едва ли не все персонажи книги: и провинциальные венгерские парни, очутившиеся в Париже, и юные французы, ниспровергатели канонов и авторитетов — сплошь неизлечимые романтики и идеалисты. Они вызывают добрую улыбку, но в то же время за них становится страшно, когда представишь, что ждет этих прекраснодушных молодых людей, когда их идеалы, их душевная чистота столкнутся с суровой реальностью ХХ века…
И еще нужно, наверное, сказать: “Гунны в Париже” — это роман о любви. О любви чистой, романтической, застенчивой и, может быть, как раз поэтому трогательной и прекрасной; тем более прекрасной, что в те времена в большом ходу были и совсем иные представления о любви. Свои (или своего героя) сердечные переживания тех лет автор описывает не без иронии, но в отношении к ним немало и ностальгии, тихого любования тогдашними своими идеалистическими представлениями о жизни, даже тогдашней своей неловкостью.
Одно из поздних произведений Ийеша, “В ладье Харона”, носит второе название — “Симптомы старости”. Мне кажется, и “Гунны в Париже” вполне могли бы получить второе название — “Симптомы молодости” или, например, “Диагноз: юность”. Это в одинаковой мере относилось бы и к самому герою-рассказчику, и к большинству его персонажей, и к описываемому им времени.