Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 3, 2003
Antologia poezji polskiej na obczyznie, 1939 — 1999. Wyboru dokonal, opracowal i napisal przedmowe Bogdan Czaykowski. Spoldzielnia Wydawnicza “Czytelnik” Warszawa, Polski Fundusz Wydawniczy w Kanadzie Toronto, 2002
Антология польской поэзии на чужбине, 1939 — 1999. Составитель и автор предисловия Богдан Чайковский. Издательство “Чительник”, Варшава; Польский издательский фонд в Канаде, Торонто, 2002
“Антология польской поэзии на чужбине, 1939 — 1999”, увесистый, в 630 страниц том, — уникальное совместное польско-канадское издание такого масштаба.
Польскую поэзию на чужбине создавали беженцы и переселенцы, депортированные и ссыльные, узники тюрем и лагерей, эмигранты добровольные и вынужденные. История не раз вытесняла польских поэтов за пределы страны. Вспомним хотя бы так называемую Великую эмиграцию 1831—1864 гг. и непревзойденных польских романтиков: Мицкевича, Словацкого, Красиньского. Поистине трагическая польская история XIX в. — от восстания к восстанию — творила поэзию, а поэзия, в свою очередь, писала историю, не позволяя угаснуть польскому духу независимости.
В ХХ веке Великое рассеяние началось в сентябре 1939-го. Оккупация Польши гитлеровской Германией, миграция поляков на Запад и на Восток, затем послевоенный “социалистический рай”, периоды “либерализации” и “закручивания гаек”, поиски внутреннего врага и борьба с оппозицией разбросали польских поэтов по всему свету.
В отношениях поэзии и свободы прослеживалась четкая временная связь: 1939 — 1941, 1941 — 1945, 1948, 1956, 1968, 80-е, так что “Антологию” можно было бы снабдить хронологической таблицей. И — географической картой мира, испещрив ее экзотическими и “крутыми” маршрутами: вся Европа, Центральная Азия, Ближний Восток, Северная и Латинская Америка, наконец, бескрайние просторы СССР…
“Антология” по-своему документирует историю и географию “чужбины”. Но это еще и свидетельство моральной стойкости представленных в книге авторов — ведь в рассеянии надо было не только выжить, но и сохранить личное и национальное достоинство и эстетику, запечатленную в польском слове.
Поэтическая антология, объединяя под одной обложкой разные художественные индивидуальности, по самой своей “коллективной” сути является компромиссным типом публикации. Но в определенных обстоятельствах этот тип издания оказывается незаменимым. Например, в годы войны или на чужбине, когда ограничены другие возможности издавать поэзию. Но в то же время антология для “безземельного” поэта — не горькая, а счастливая участь, событие едва ли не более значительное, чем выход отдельного авторского томика, ибо в антологии поэт помещен в литературный контекст, которого ему более всего не хватает.
Что до читателя, то для него “Антология” сохраняет ту поэзию, которая, “проживая” по всему земному шару, особым образом участвует в национальной литературной истории.
Составитель “Антологии” Богдан Чайковский — для этой работы идеальный автор. Известный славист, профессор университета Британской Колумбии в Ванкувере (Канада), поэт, чья биография и есть биография польской поэзии на чужбине. В “Антологию” включены стихотворения 69 поэтов. Судьба каждого из них исключительна. Обо всех рассказать невозможно, но об одной — самого Богдана Чайковского — необходимо.
Он родился на Волыни, ребенком был вывезен в глубь СССР, прошел через лагерь в Вологде. В 9 лет амнистирован и переселен в Среднюю Азию. Затем Иран, лагеря для польских беженцев в Индии, учеба в Англии и Ирландии, Канада… “Не изгнанник и не эмигрант, а вывезенный. / Мог стать советским янычаром: / Когда бежал за поездом, который его оставил, / граница судьбы была тоньше, чем рельсы, / по которым все быстрее стучали колеса, / везущие поляков в Самарканд…”, — пишет поэт о себе в одном из стихотворений.
Чайковский “готовился” к “Антологии” несколько десятилетий: поэзию “чужбины” он начал собирать подростком. В “Антологии” представлены стихотворения из множества сборников (некоторые из них труднодоступны), публиковавшиеся в прессе, а также существовавшие только в рукописи. Среди имен — и ставшие классическими, и малоизвестные. Здесь едва ли не вся история польского поэтического межвоенного двадцатилетия: футуристы и революционные поэты, члены групп “Скамандр” и “Краковский авангард”, “Квадрига” и “Жагары”… Несколько поколений поэтов: не вернувшиеся на родину по окончании войны и послевоенные эмигранты, чья поэзия нашла прибежище в парижской “Культуре” и в “Литературных тетрадях”, в лондонских “Континентах” и в “Предприятии поэтов”… Выброшенные из Польши волной антисемитизма в 60-е… Поэты погибшие и выжившие, ушедшие и живые… Чайковский составляет свою, “именную” антологию-историю поэзии эмиграции. Исходя из единственного критерия — высокой художественности, — автор отбирает страничку-другую стихов с такой точностью, что по ней можно воссоздать образ того или иного поэта, а вслед за тем сложить мозаику разнообразных поэтических голосов, стилей, жанров, поэтик в общий образ поэзии на чужбине.
Структура книги весьма сложная. Предвосхищая возможные вопросы по этому поводу, Чайковский в предисловии разъясняет свою концепцию: “Антология” состоит из трех частей, разных по характеру. В первой, “документально-исторической” и тематической, собрана поэзия за шестьдесят лет, посвященная Второй мировой войне и так или иначе связанная с судьбой родины, во второй предложен канон польской поэзии на чужбине, созданной авторами, родившимися до 1920 г., и, наконец, в третьей — произведения поэтов, родившихся после 1920 г. Добавим, что первая часть состоит из трех разделов. В двух первых собрана поэзия 1939 — 1945 гг. О войне пишут ее современники, поэты так называемой “эмиграции независимости”, с одной стороны, и польские “советские” поэты, с другой, — пишут с противоположных позиций. В третий включены стихотворения, созданные после 1945 г., главная тема которых — будущее Польши, отношения родины и поэта, а также личное преодоление пережитого в войну. Добавим, что произведения одного автора часто печатаются в книге вразброс, но в связке с близкими им тематически или идейно стихотворениями других поэтов.
“Антология” открывается словом “война”. Война — это опрокинутый мир: перевернувшееся пространство и обезумевшее время. Прошедшее любви и настоящее смерти, пора тюрем и лагерей.
Время в поэзии войны — это также спрессованное время воспоминаний и снов, забвения и памяти. В снах и видениях родина является поэтам в разноцветье, но две краски — кроваво-красная и белоснежно-белая — в ней господствуют. Пожарища и пепелища, пыль и кровь, кровь и кости — белое и красное, бело-красное, польский “двуколор” — таков символ независимого национального существования.
Те поэты, кто после войны остался на чужбине, на время или навсегда, пишут новую книгу польского пилигримства. У одних преобладает настроение тоски и безысходности: невозможность освободиться от памяти войны, боль пережитого и оплакивание погибших, чувство утраченного дома, скитальчества, одиночества, ощущение пустоты, отдаленности и отделенности от родины (например, у Казимежа Вежиньского: “На чердаке спит мое возвращение, / Сундук, обитый жестью… вся моя отчизна…”). Оторванные от “родимой Европы” (Чеслав Милош), поэты-эмигранты живут в особом краю — в родном польском слове. Эта поэзия явственно тяготеет к универсальному. По сравнению с “военной” в ней меньше “земли” и больше “неба”, меньше повседневности и больше метафизики.
Послевоенная поэзия стремится восстановить целостность личности, сопрягая разделенные историей время и место, уничтожая “кордоны” между личным и всеобщим. Поиски идентичности, сомнение и бессилие, утверждение собственной ценности и собственной правды — ее ведущая тема. Новая — отвлеченная — перспектива вносит изменения в сквозные мотивы и образы поэзии на чужбине — образы дороги, пути, горизонтов, границы.
Интересно, что примерно треть поэтов, представленных в “Антологии”, нашли свою чужбину в России. Это неудивительно, ведь в сложной истории России и Польши немало общих и горьких страниц. Воссоздавая “русскую” главу летописи польской поэзии на чужбине, составитель ничего не упрощает. В книгу вошли произведения расстрелянного в Катыни молодого поэта Леха Пивовара (чей “томик” стихов, написанных от руки на папиросной бумаге в лагере в Старобельске, сохранил Юзеф Чапский), и поэтические свидетельства изведавшей сибирские морозы и бухарский зной Беаты Обертыньской. Есть стихотворения прошедшего через семь советских тюрем и лагерей и проявившего невероятную стойкость Александра Вата и произведения так называемых “польских советских” поэтов, чье творчество не раз зависело от направления политических ветров…
В 39-м во Львове оказались многие известные в Польше поэты, прозаики, критики. Они активно печатались в польскоязычной советской прессе. Поверив (или сделав вид, что поверили) в тезис советской пропаганды о том, что “прежней Польши никогда не будет”, некоторые приспосабливались, надеясь, что это спасет от репрессий, другие, не желая расставаться с идейными увлечениями молодости, были искренне преданы советским властям.
Тема новой, “настоящей” родины коммунистически красной нитью проходит в стихах Эльжбеты Шемплиньской, Адама Важика, Леона Пастернака, Ежи Путрамента.
Если в Европе и за океаном поэты чаще всего вспоминали “малую родину” (город, село, улицу), то в Советском Союзе воспевали родину новую пропорционально ее масштабам: “…здесь можно сердцем расти, ведь много места в отчизне, / есть кого к груди прижать — двести миллионов народу…” (Кто бы сегодня узнал в этих строчках мудрого, ироничного Станислава Ежи Леца?!) Воспевали новую родину так, будто можно родиться дважды…
Как замечает в предисловии к “Антологии” Чайковский, после начала Великой Отечественной войны “польским советским” писателям “позволили… писать об оккупированной Германией Польше как о родине. (…) Парадоксально: в львовский период они писали свои стихи “на родине на чужбине” (как бы на двойной родине)…”.
Парадоксов в польско-советской истории, напрямую задевших поэтов, было гораздо больше. Так, например, талантливейший “певец пролетариата” Владислав Броневский был обвинен в СССР в декадентстве, а Александра Вата в послевоенной Польше объявили “антипатриотом” за то, что в годы войны он категорически отказывался принять советское подданство. А разве не парадоксально, что сидели и те, кто искренне заблуждался, с энтузиазмом зарифмовывая свои заблуждения, и те, кто в условиях идеологического “перепроизводства” не мог выдавить из себя ни строчки? Что погибали и те, кто рьяно служил, и те, кто яростно сопротивлялся? Или что польские поэты писали вопреки польской истории и литературной традиции — как Люциан Шенвальд в своей поэме “Прощание с Сибирью” с экстатическим финалом, соединяющим “в один могучий аккорд Польшу и Сибирь, Сибирь и Польшу”?
Александр Ват в книге воспоминаний “Мой век” рассказывает о том, что скрежетал зубами, когда много позже читал эту поэму. “В поэтическом отношении она красивая”, — возразил Вату его собеседник Чеслав Милош.
В самом деле, “ советским польским ” поэтам мастерства было не занимать. Их ангажированная, заказная поэзия во многих случаях не переставала быть поэзией. В ней есть и ремесло, и талант. Нет только недосказанности. В той действительности, воспеваемой ли, реальной ли, тайне не было места. Тайна была наказуема даже в стихе.
Так или иначе польский поэтический дух некогда витал над Россией. Быть может, он не исчез бесследно…
“Антология” побуждает к размышлениям о том, чем отличается польская поэзия, создаваемая в национальном художественном контексте, от поэзии, произросшей на чужбине. И правомерно ли вообще наделять поэзию “паспортом”? И каково участие эмиграции в формировании польской культуры? И готовы ли ученые писать единую историю польской литературы ХХ века, сопоставляя разные судьбы членов одной “семьи”, однако при этом не пытаясь механически сроднить их в одно счастливое семейство? Иначе говоря, готовы ли они выполнить завет поэта: “Собери нас всех, как собирает отчизна прах и кости” (Казимеж Вежиньский)?
В современной исторической и политической реальности, когда идет активный процесс “репатриации” литературы, созданной на чужбине, в Польшу — а это означает ее участие в национальном литературном процессе, — такая задача кажется трудной, но достижимой.
Знаменательно, что “Антология” издана на польско-канадском “пограничье” (или в “безграничье”) — то есть на своем месте. “Антология” вышла в свое время — не раньше и не позже, чем следовало. Она подвела важнейшие итоги ХХ веку в польской поэзии.
Ольга Медведева