Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 8, 2002
Рене Жирар. Насилие и священное. Перевод с французского Г. Дашевского. М., Новое литературное обозрение, 2000
Книга “Насилие и священное” принесла в 1972 году мировую славу ее автору Рене Жирару, французскому литературоведу, философу и антропологу, проживающему в США. Его исследование сразу же стало бестселлером и неоднократно переиздавалось для широкого круга читателей, интересующихся культурой. Найденные Жираром “схемы” развития общества оказались настолько универсальны, что в научном и журналистском обиходе появилось даже такое понятие — “жирардизм”.
Причина успеха книги Жирара во Франции (где она была издана впервые) обусловлена ясностью ее основополагающих идей, а также атмосферой разочарования в чрезмерной идеологической радикальности предшествующего десятилетия и жаждой глубокого научного осмысления того круга понятий и явлений, которые привели к студенческой революции 1968 года. В заглавие книги автор ставит слово “насилие”, выражающее одну из наиболее важных проблем культуры шестидесятников. Напомним, к примеру, что в 1971 году французский философ Морис де Гандийяк выпускает двухтомное собрание сочинений Вальтера Беньямина, один из томов которого он называет далеко не нейтрально — “Миф и жестокость”. Но авангардистский пафос “насилия” уравновешивается в жираровском названии понятием “священное”, причем заметим, что в русском переводе это противопоставление оказалось еще сильнее, чем на языке оригинала: из наиболее очевидных вариантов переводчик Г. Дашевский должен был выбирать между новомодным “сакральное” и более традиционным “священное” и принял последнее.
Книга Жирара может, хотя и очень отдаленно, напомнить нашему читателю труды Е. М. Мелетинского. Не только потому, что ее материал — мифы и ритуалы, но и по ярко выраженному этическому настрою: оба автора видят в древности некие архетипы современных общественных коллизий… Эту близость к Мелетинскому тонко подметил переводчик, который временами ссылается на его книги в подстрочных комментариях.
Виртуозный создатель социологических “схем”, Жирар занимается поисками истоков человеческого общества, которые он называет “учредительным событием”. Таким “учредительным событием” оказывается для Жирара заместительная “жертва отпущения”, или то, что в иудео-христианской традиции именовалось “козлом отпущения” — так Жирар и назовет в 1982-м другую свою не менее знаменитую книгу.
В “Насилии и священном” происходит окончательное складывание системы “жирардизма”. Жестокость и гонения являются, согласно Жирару, изначальным структурным принципом всякого общественного порядка. Уже в одной из ранних литературоведческих книг “Романтическая ложь и романная истина” (1961) Жирар, анализируя творчество Стендаля, Пруста, Достоевского, Сервантеса и других, выдвигает свою первую глобальную гипотезу о “миметическом желании”: желание некоего субъекта по отношению к некоему объекту возникает не само по себе, но всегда исходит от кого-то “третьего”, который одновременно задает модель желания и играет роль соперника. В результате образуется “адский треугольник” — мы желаем то, что желает другой, а отсюда возникают неизбежные конкуренция и вражда между людьми. На основе “миметического желания” и строится человеческое общество, а жестокость в нем “заразна”, подобно неуловимой священной субстанции “мана”, которую изучал один из основателей современной антропологии Герберт Мосс.
“Насилие и священное” начинается как раз с рассуждений о неразрывной связи между стабильностью общественного устройства и необходимостью жертвоприношения. Но при этом важно четко ощущать разницу между “жертвенным” и “нежертвенным” насилием, ибо, каким бы последнее ни было, оно порождает новое насилие. Определенным образом выстроенный ритуал “жертвы отпущения” предусматривает дальнейшие “очистительные” ритуалы. Но жестокость может обратиться “не туда”, и в этом случае она приводит к непредсказуемым и катастрофическим последствиям, как это, например, произошло с мифическим Гераклом, который в припадке безумия принимает своих детей за врагов и, по трагической ошибке, убивает их.
Когда стирается различие между “жертвенным” и “нежертвенным” насилием, общество оказывается вовлечено в неконтролируемый круг насилия, и начинается его распад. В книге “Насилие и священное” такое состояние Жирар называет “жертвенным кризисом”, из которого необходимо найти выход. Решение проблемы “жертвенного кризиса” автор видит в древнегреческих мифах и трагедиях, но это решение — абстрактный механизм, “схема”, никогда “не-явленные”, всегда отличные от каждого конкретного сюжета: чтобы преодолеть состояние “жертвенного кризиса”, обществу необходимо забыть о вендетте и выбрать особую и случайную по сути своей “жертву отпущения”.
Именно случайность — главная черта “жертвы отпущения”. Хотя нередко “мифы и ритуалы пытаются привлечь наше внимание к фактору случайности в выборе жертвы, но мы не понимаем их языка”. Случайность же “обладает всеми характеристиками священного: она то творит над людьми насилие, то проливает на них свои блага”.
Таким образом, Жирар создает новый способ толкования мифов, отличный от З. Фрейда и К. Леви-Строса, с интерпертациями которых он активно полемизирует. Необходимо, говорит Жирар, перечитать трагедию Эдипа в свете миметических отношений, и тогда станет ясно, что настоящим преступлением Эдипа было не убийство отца, но попытка стереть различие между собой и другими, смешаться с другими в некоей “чудовищной неразличимости”. Вместе с тем, Жирар отмечает, что, вне прямой зависимости от преступления Эдипа, Фивы были охвачены чумой (Жирар приводит в качестве примера сюжет трагедии Софокла “Эдип-царь”), и, как провозглашал Оракул, во имя выздоровления города Эдип должен быть изгнан. Причем сам Эдип изначально маргинален — и внутренне, и даже внешне: на нем есть “знак жертвы” — он хром, к тому же с ним связана типично жертвенная мифологема брошенного дитя.
Таким образом, миф об Эдипе — это не миф инцеста, но миф жестокого преследования. В мифе об Эдипе воплощается закон существования человеческих обществ: они достигают постоянства только за счет регулирования взаимного насилия посредством некоего локального жертвоприношения. Для устойчивости общество должно строиться на жертвоприношении, на институте “основополагающего насилия”, которое могло бы заменить собой всю прочую неконтролируемую жестокость.
Иными словами, “жертва отпущения” является как бы меньшим злом — во избежание большего кровопролития. Но на этом невеселом выводе Жирар не останавливается. Автор задает вопрос, как же все-таки выйти из этой замкнутой схемы жертвоприношения, и отвечает на него в уже упоминавшейся работе, в название которой поставил как раз то выражение, которого так стремился избежать в “Насилии и священном”, — “Козел отпущения” . Именно с “Козла отпущения” в творчестве Жирара начался новый, так сказать, “оптимистический период”. Исследователь, кажется, находит культуру, являющуюся исключением из установленного им правила, — это иудео-христианский мир, ибо, по мнению Жирара, он признает невинность мучимых жертв, а не делает вид, что верит в общий порядок или общее благо… Не всепрощение, а жертвоприношение “козла отпущения” открывает новую надежду избежать фатальности какого бы то ни было насилия.
Книгу “Насилие и священное”, как и большинство крупных трудов Жирара, невозможно отнести к какой-либо конкретной дисциплине: это и не литература, и не литературоведение, и не этнология, и не антропология (хотя в библиотеках книга классифицируется именно по разделу антропологии), и не психоанализ. Разумеется, Жирар не был изобретателем подобного “вне-дисциплинарного”, или “междисциплинарного”, или даже “мульти-дисциплинарного” подхода — среди его предшественников можно назвать хотя бы Роже Кайуа и Жоржа Батая, упомянутых в его библиографии. В рассуждениях Жирара нетрудно найти много общего с идеями, что разрабатывались в 1937 – 1939 годах в маргинальном “Коллеже социологии” (который был по сути своей “Коллежем сакральной социологии”) и в тайном обществе “Ацефал”. Правда, мы можем лишь догадываться о том, что конкретно знал Жирар об этой авангардной философии, ибо в эпоху написания его книги было опубликовано еще мало документальных материалов, из которых он мог бы получить точное представление о деятельности “Коллежа” и тем более “Ацефала”.
И все же, сходство с философией “Ацефала” кажется совершенно поразительным. Ведь мысль о том, что жертвоприношение может служить для остановки насилия, в какой-то мере уже разрабатывалась в “Ацефале”, организованном Жоржем Батаем в 1937 – 1939 годах. Напомним, что участники “Ацефала” изобретали самые разнообразные ритуалы, среди которых было и жертвоприношение.
С другой стороны, система жирардизма часто используется в современных антропологии и литературоведении как раз для анализа упомянутых маргинальных явлений во французской философии второй половины 30-х годов и, в особенности, творчества Жоржа Батая. Но Жирар принципиально противоположен Батаю, потому что создает свою собственную рациональную интерпретацию. В отличие от “безбожного мистика и проповедника” Батая, он учит, дает советы, приводя в качестве положительного примера исключительную, по его мнению, христианскую религию…
Разумеется, жираровское обоснование общественного миропорядка на “жертве отпущения” можно справедливо упрекнуть в некотором редукционизме. Но вникая во все нюансы текста “Насилия и священного”, невозможно не восхищаться авторскими виртуозными интерпретациями самых различных феноменов культуры — от античности до наших дней. Поэтому, хотя с момента первой публикации этого труда прошло уже тридцать лет, он вовсе не кажется устаревшим.
В заключение хочется сказать о высокой культуре издания книги Жирара на русском языке. Здесь не только целиком воспроизведен, но и существенно дополнен научный аппарат – в расчете на российского читателя. А в самом языке перевода ощущается большой пиетет перед французским автором: Г. Дашевский бережно и даже с некоторой избыточностью переводит тончайшие нюансы смыслов, присущих как рассуждениям французского философа, так и подробно анализируемым им произведениям античных авторов.
Елена Гальцова