Рассказ. Перевод с английского А. Власовой
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 5, 2002
В Китае говорят, полукровки умные, и Софи, моя внучка, конечно умный ребенок. Но Софи дикая, Софи не похожа на мою дочь Натали и на меня не похожа. Я всю жизнь работала не покладая рук и притом никому не давала спуску. Муж всегда говорил, что боится меня, и в ресторане все меня боялись, официанты и повара. Даже приходившие за отступным бандиты предпочитали договариваться с мужем. При мне они носу не казали. А если случайно зайдут, делают вид, что пришли поесть. Прячутся за меню, заказывают кучу еды. Говорят о своих матерях. Ах, у мамы артрит, нужны лечебные травы. Ах, мама стареет, волосы у нее совсем седые.
Были седые, говорю, а теперь опять черные, потому что она их красит. Заглянули бы когда-нибудь домой. Как сказал Конфуций, почтительный сын всегда знает, какой у матери цвет волос.
Дочь тоже никому спуску не дает, теперь она вице-президент банка. В ее новом доме у всех есть отдельные комнаты, и у меня тоже. А Софи пошла в родственников мужа Натали, Ши их фамилия. Ирландцы. Я всегда думала, ирландцы похожи на китайцев, трудятся на железной дороге; теперь я знаю, почему им до китайцев далеко. Конечно, не все ирландцы как семья Ши, это понятно. Дочь говорит, я не должна судить, ирландцы то, да ирландцы сё.
Говорит, если бы кто-нибудь начал: китайцы то, да китайцы сё — тебе бы это понравилось?
Говорит, знаешь, за кого британцы их держат — ирландцы для них варвары, как и китайцы.
Говорит, по-твоему ведь “опиумные” войны — это плохо, вот и представь, каково жить с британцами бок о бок.
Что тут возразишь? У дочери забавная привычка: когда перевес на ее стороне, она принимается сок какой-нибудь потягивать и в сторону глядит, чтобы тебя не смущать. А я и не смущаюсь. И ни о ком ничего не говорю. Просто я заметила, что у семьи Ши есть любопытная особенность: в семье четыре брата, и ни один не работает. Их мать, Бесс, пока не заболела, была секретарем-референтом в большой компании. На подхвате у тамошнего заправилы — такая сложная работа, даже представить трудно, это не просто сиди и печатай. Теперь это милая женщина — хозяйка уютного дома. А сыновья ее на пособии, все как один, на так называемом “выходном”, или по так называемой “нетрудоспособности”. Что-то в этом роде. Говорят, не могут найти работу, теперь, мол, не то что в пятидесятые. А я говорю, сейчас даже негры процветают. Некоторые так живут — вам и не снилось. А семью Ши кто сглазил? Вы белые, говорите по-английски. Я приехала сюда без гроша и языка не знала. Но у нас был собственный ресторан, пока муж не умер. Все в порядке — ни долгов, ни убытков. Мне, конечно, повезло, что кухня моей страны славится на весь свет — я понимаю. Я понимаю, семья Ши не виновата, что в их стране пища немудреная. И все-таки.
Она права, надо шире смотреть на вещи, сказал Джим, один из братьев, в День благодарения. Забыть о машинах. Думать о блинчиках.
Да, пад-тай, сказал другой, Майк. А что, сделаю-ка я состояние на пад-тай. Это будет новая пицца.
Слишком вы разборчивы, говорю. Блинчики вам зазорно продавать. Но мы с мужем, по крайней мере, можем сказать, что продавали блинчики. А вы что можете сказать? А? Что вы можете сказать?
Все жевали жесткую индейку.
Джон, муж дочери, меня особенно удивляет: работать не работает и с Софи не сидит. Я, говорит, мужчина, и этим все сказано.
Немудреная пища, немудреные мысли. Даже имя у него немудреное — Джон. Может быть, потому что я выросла на соусе из черных бобов, соусе хойсин, чесночном соусе, я всегда чувствую, что в словах моего зятя чего-то не хватает.
Ну ладно, зять — мужчина, а с ребенком сижу я. Шесть часов в день, как до меня эта сумасшедшая старуха Эми. Теперь, в шестьдесят восемь лет, в мои китайские почти семьдесят, мне это нелегко дается. И все-таки я стараюсь. В Китае дочь заботится о матери. Здесь все по-другому. Здесь мать помогает дочери, здесь мать спрашивает: что-нибудь еще? А если нет, дочь жалуется, что от матери никакой поддержки. Нет такого понятия в китайском языке, говорю, — поддержка от матери. Но дочери слушать некогда, у нее встречи, ей надо докладные писать, пока ее муж, чтобы быть мужчиной, занимается в спортзале. Дочь говорит, иначе у него будет депрессия. Впечатление такое, что это его пожизненная напасть, депрессия.
Дочь говорит, человека, у которого депрессия, никто не захочет нанять. Бодрость духа ему необходима.
Прекрасная жена, прекрасный ребенок, прекрасный дом, посуду машина моет. С деньгами хлопот никаких: сбережений нет, да еще и сиделка бесплатная. В Китае такой, как Джон, был бы счастлив. А он нет. Даже в спортзале у него проблемы. То мышцу потянет, то в комнату для взвешивания не протолкнуться. Вечно что-нибудь не так.
И вот, ура, он нашел работу. Прощай, беззаботная жизнь!
Мне надо сосредоточиться, говорит. Собраться с мыслями.
Работать он будет в страховой компании. Агентом. Говорит, зарплату положат. По крайней мере, будет ходить в нормальной одежде, не в шортах. Дочь покупает ему карамель в магазине продуктов для здоровья. “Эврика” называется, она вроде как должна помогать Джону думать.
Джон хорош собой, что правда, то правда, особенно теперь, когда он побрился и стало видно лицо.
Я старик в команде юниоров, говорит Джон.
Мне понадобится новый костюм, говорит Джон.
На этот раз я не собираюсь прострелить себе ногу, чтоб не бежать дистанцию, говорит Джон.
Рада слышать, говорю.
Она хочет сказать, что будет нам помогать, говорит дочь. Не задевай в ней китайскую струну, не надо.
Софи всего три американских года, но ее благонравная китайская половина уже подавлена необузданной половиной Ши. Внешность у нее типично китайская. Прекрасные черные волосы, прекрасные черные глаза. Нос идеального размера — не плоский, словно сверху чем-то капнули, не огромный, словно его приделали по ошибке. Все у нее как надо, только кожа смуглая, к удивлению родственников Джона. Смуглая такая, говорят они. И Джон говорит то же. Говорит, никогда не загорает, а кожа такого цвета. Смуглая. Нет, это, конечно, ничего, говорят они. Просто странно, что такая смуглая. У Натти, мол, не такая смуглая. Казалось бы, Софи по цвету кожи должна быть между Натти и Джоном. Забавно, девочку зовут Софи Ши и она такая смуглая. Может, раз она такая смуглая, лучше называть ее Софи Смугли? Никогда не загорает — и, надо же, такой цвет, говорят они. Ничего, конечно. Просто странно.
В семье Ши иногда заведут разговор — и, как рождественский паровозик, кружат и кружат не переставая.
Может, ее отец не Джон, сказала я однажды, чтобы паровозик остановился. В ту же минуту он потерпел аварию. И слова “смуглая” я от братьев больше не слышала.
Зато их мать, Бесс, сказала, надеюсь, вы не обиделись.
Я, говорит, все, что могла, для ребят сделала. Но четверых мальчишек воспитывать — это ведь не пряники кушать.
У вас прекрасная семья, говорю.
Я, говорит, старею.
Вы заслужили отдых, говорю. Вы из-за орды мальчишек стареете.
У меня никогда не было дочери, говорит. А у вас дочь.
Да, у меня дочь, говорю. С китайской точки зрения, дочь не бог весть какая прибыль, но у меня дочь, это верно.
Я, говорит, никогда не была против этого брака. Никогда не считала, что она Джону не ровня. Я всегда считала, что Натти ничем не хуже белой.
Я тоже никогда не была против этого брака, говорю. Меня волнует, представляют ли они себе проблему в целом.
Вас, говорит, это беспокоит, оно и понятно, вы мать. Но теперь и у вас и у меня есть внучка. Маленькая смугляночка, я ужасно ее люблю.
Я рассмеялась. Маленькая смугляночка. Если честно, говорю, я не знаю, почему она такая смуглая.
Мы еще посмеялись вместе. Бесс тогда уже одна не выходила. И принимала столько таблеток, что проглотить их все можно было только с двумя стаканами воды. Любила смотреть по телевизору всякие смешилки и птиц кормить. День напролет все за кормушкой своей наблюдает, как кошка.
Я, говорит, могу и не дождаться, когда она вырастет. И у меня, наконец, будет женское общество.
Слишком много у вас сыновей, говорю.
Сыновья у меня, говорит, замечательные. Но иногда от них просто спасу нет.
Вам нужен отдых, говорю. Поживите у нас, в нашем доме полно девчонок.
Поосторожнее с такими предложениями, говорит Бесс и подмигивает мне. Там, откуда я родом, обычно так предлагают переехать.
С виду Софи ребенок как ребенок, ничего не скажешь. А внутри — какая же это китайская девочка? Стоит пойти с ней в парк, она там такое вытворяет. Встанет в коляске, всю одежду снимет — и в фонтан ее.
Я кричу, Софи! Перестань!
А Софи только смеется как безумная. До меня с ней сидела эта сумасшедшая Эми-гитаристка. Дочь считала, что Эми — натура творческая. Вот еще выражение, которое в Китае редко когда услышишь. У нас говорят, трудно — нетрудно. Жизнь тяжелая — легкая. А в Америке дни напролет рассуждают о творчестве. Неудивительно, что я не могла даже смотреть на Эми в этой ее кофточке, коротюсенькой — пупок виден. Софи должна любить свое тело, считала Эми. Когда Софи стаскивала с себя памперс, Эми только смеялась. Когда Софи бегала без ничего, Эми говорила, что ей бы тоже не понравилось носить памперсы. Когда Софи делала пи-пи у нее на коленях, Эми смеялась и говорила, что в моче нет микробов. Когда Софи снимала сандалики, Эми говорила, что нет ничего полезней ходьбы босиком — это даже педиатры говорят. Вот почему Софи теперь ходит босиком, как нищенка. И вот почему Софи любит все с себя снять.
Гляди-ка! — кричат мальчишки в парке. Дурочка какая-то!
Софи, конечно, не понимает. Софи хлопает в ладоши, я одна говорю ей, что это совсем не смешно.
Семья Джона здесь ни при чем, говорит дочь. Просто Эми ей потакала, вот и все.
Но мне кажется, не будь она внутри дикой, не было бы босых ног, раздеваний и прочего.
Ты, говорю, маленькая с себя одежду не снимала. У моих друзей-китайцев, говорю, у всех дети. Но я не видела, чтобы кто-нибудь из них позволял себе дикие выходки.
Ой, ты знаешь, говорит дочь, у меня ответственная презентация завтра.
Они с Джоном согласны, что с Софи надо что-то делать, только не знают что.
Отшлепайте ее, она перестанет, сказала я однажды.
Да вы что, говорят.
В Америке родители детей не шлепают.
Дочь говорит, у детей понижается самооценка. Из-за этого, видите ли, потом возникают проблемы.
Когда обсуждается эта тема, все презентации забыты.
Не трогай Софи, говорит дочь. Никакого рукоприкладства, переждем.
Не учи меня, что мне делать, говорю.
Я не учу, говорит дочь. Я говорю, как по-моему.
Я, говорю, не прислуга тебе. Не смей со мной так разговаривать.
У дочери есть еще одна забавная привычка. Когда ей нечего возразить, она начинает пальцы свои рассматривать — вытянет их перед собой и смотрит, будто проверяет, все ли на месте.
Моя дочь, как я, никому спуску не дает, но согласна с Джоном, что лучше объяснить Софи, мол, одежда — это не плохо. Когда холодно, нет ничего проще. Сложнее, когда тепло.
Попробуй словами, говорит дочь. Так, как мы. Покажи пример.
Подействуешь на Софи примером, как же. Меня боялись даже бандиты, приходившие в наш ресторан, но не Софи.
Софи, говорю, только разденься — никакой еды.
Только разденься, говорю, Софи, — никакого обеда.
Только разденься, Софи, говорю, — никакого парка.
И вот мы уже сидим целый день дома, и за шесть часов во рту Софи ни крошки не побывало. Мир еще не видывал такого упрямого ребенка.
Есть хочу! — закричала она, когда моя дочь вернулась домой.
Что такое, разве бабушка тебя не покормила? — Дочь засмеялась.
Нет! — кричит Софи. — Не кормила она меня!
Дочь опять засмеялась. Вот тебе на.
И Джону говорит, Софи надо расти.
Она у вас как сорняк растет, говорю.
Раздевания продолжались, и однажды я Софи отшлепала. Несильно, но она ревела не переставая, и когда я пригрозила, что опять дам ей шлепка, если она не оденется, она оделась. Вот хорошая девочка, сказала я и покормила ее. На другой день мы пошли в парк, и, как примерный китайский ребенок, она раздеваться даже не пробовала.
Она перестала раздеваться, сообщила я. Наконец-то!
Как тебе это удалось? — спросила дочь.
За двадцать восемь лет, говорю, что я с тобой прожила, думаю, чему-то я научилась.
Наверно, это было возрастное, сказал Джон тоном знатока.
Теперь он всегда говорил таким тоном, обзавелся кожаным портфелем, блестящими ботинками, новую машину приглядывал. Это, говорит, за счет фирмы. Фирма платит, а ты ездишь куда хочешь.
Бесплатная машина, говорит. Каково?
Дочь говорит, приятно видеть, что ты опять на коне. В твоей семье предприимчивых не так уж много.
Зато я не пью, говорит. И потом, говорит, не я один из семьи непредприимчивых.
Само собой, сказала дочь.
Все счастливы. И я тоже — хотя с Софи хлопот невпроворот, но зато теперь я знаю, как бросить все, что в ней есть китайского, на борьбу с ее дикой частью. Я учу Софи есть при помощи вилки, ложки или палочек — нельзя же просто запускать руку в чашку с лапшой. Я учу Софи, что мусорные баки не для игр. Иногда я шлепаю ее, но нечасто и несильно.
Все не безоблачно пока еще. Софи любит на везде лазить. Если поблизости есть перекладина, Софи не пройдет мимо — обязательно на нее заберется. Еще она любит атаковать мамаш своих друзей. Этой забаве она научилась у своего закадычного дружка по детской площадке, четырехлетнего Синбада. Синбад неизменно одет как солдатик и любит устраивать на свою маму засады. Он в одиночку вырыл огромную яму под детской горкой, лисью нору, как он ее назвал. Такой работяга. Засядет там с совочком мокрого песка, мать придет — он этим песком в нее.
Мать говорит, все нормально, от военных игр никуда не денешься, так работает их воображение. Все мальчишки через это проходят.
Так вот, ему нравилось нападать на маму, потом он однажды и Софи подговорил на нее напасть.
Увы, это так.
Ударь, ударь ее, говорит Синбад.
Софи ударяет. Невинный такой удар, как бы невзначай — раскачивает своей детской ножкой, а взрослая мамина нога как раз случайно рядом. Опять я отшлепала Софи и велела извиниться, и что же мама?
Да все нормально, говорит, мне не больно.
И Софи решила, что атаковать мам на площадке можно: одни говорят “прекрати”, а другие — “ну, она ведь не нарочно”, особенно если видят, что Софи хотят наказать.
И вот однажды случилось кое-что посерьезней. Все началось с того, что Софи притаилась в лисьей норе с совочком песка. Она сидит, я за ней прихожу, она в меня песком — раз! Прямо на чистое приличное платье.
Где это видано, чтобы китайский ребенок так себя вел?
Софи! — говорю. — Вылезай и извинись.
Но она не вылезает. Еще и смеется. Ха-ха-ха, говорит.
Ей-богу, ни один из миллионов китайских детей не позволит себе такого.
Софи! — говорю. А ну живо вылезай!
Но Софи знает, что ей грозит. Она знает, что будет, стоит ей вылезти. И она не вылезает. А я разве могу в шестьдесят восемь лет, в свои китайские почти семьдесят, ползать там и ловить ее? Нет конечно. И я продолжаю кричать — кричу и кричу, и что же? Ничего. В Китае мамы помогли бы мне, а американские мамаши только смотрят, качают головами и расходятся по домам. И уж конечно, китайский ребенок давно бы уступил, но не Софи.
Ненавижу тебя! — кричит она. — Ненавижу тебя, Злюка!
Меня теперь так зовут — Злюка.
Длилось это ужасно долго, целая вечность прошла. Лисья нора глубокая, ничего в ней толком не разглядишь, и где она кончается, не ясно. К тому же оттуда плохо слышно. Если Софи не кричит, невозможно даже понять, там ли она еще. Вот уже стемнело, похолодало. На площадке, кроме нас, никого.
Софи, говорю, и в кого ты такая упрямая? Я иду домой одна.
Я попыталась выудить ее палкой, пару раз ткнула ее, но она не вылезла. В конце концов я сдалась. Вышла за оградку.
Пока, говорю, я домой.
А Софи все не выходит. Время ужинать, темень. Не пойти ли за помощью, думаю. Но как ребенка одного на площадке бросишь? А вдруг мерзавец какой-нибудь? Или крысы. Вернулась посмотреть, как там Софи. У нее ведь совок — а если она ход роет, чтобы убежать?
Зову: Софи!
Тишина.
Софи!
Кто знает, жива ли она. Или уснула где-нибудь там. Может быть, она плачет, а я не слышу.
Я опять взяла палку и пошуровала в норе.
Софи! — кричу. — Шлепать не буду, обещаю. Вылезай, леденец тебе дам.
Тишина. Я забеспокоилась. Что же делать-то? Я опять с новой силой взялась за палку, тыкала ею, тыкала, и тут пришли дочь с зятем.
Что ты делаешь? Что происходит? — сказала дочь.
Брось, говорит, эту палку!
Ты с ума, говорит, сошла!
Джон протиснулся в лисью нору, чтобы выручить Софи.
Она уснула там, говорит Джон-знаток. С ней все в порядке. Яма большая.
Софи ревет в три ручья.
София, говорит дочь, обнимая ее. Как ты, ягодка моя? Ты как?
Просто испугалась, говорит Джон.
Я тоже спрашиваю, ты как? Не понимаю, что случилось, говорю.
С ней все в порядке, говорит Джон. Он не то что моя дочь — сыплет вопросами, нет, он сыпал ответами, пока мы не оказались дома, там, где свет.
Полюбуйтесь только! — завопил он. — Это что, черт возьми, такое?!
Смуглая кожа в синяках, глаз распух.
Ты с ума сошла! — закричала дочь. — Ты сошла с ума! Посмотри, что ты с ней сделала!
Я старалась изо всех сил, говорю.
Как ты могла палкой? Я же тебе сказала — словами!
С ней трудно сладить, говорю.
Ей три года! Разве можно палкой! — говорит дочь.
Таких, как она, я среди китайских детей не встречала, говорю.
Я стряхнула с себя песок. У Софи платье тоже в грязи, зато, по крайней мере, на ней.
А прежде было такое? — спросила дочь. — Она тебя била?
Она меня все время бьет, сказала Софи, поедая мороженое.
Вот она, твоя родня, говорит Джон.
Дочь говорит, никуда не денешься.
У меня дочь, славная девочка. Я заботилась о ней, когда она еще головку не держала. Заботилась, когда она со мной еще не спорила, когда она была девочкой с двумя косичками, одна всегда торчком. Заботилась, когда нам пришлось бежать из Китая, когда мы приехали в страну, где повсюду машины, только и смотри, как бы ребенок не попал под колеса. Когда муж умирал, я обещала ему сохранить семью, даром что нас только двое осталось — и семьей-то не назовешь.
А теперь дочь вместе со мной ходит ищет для меня жилье. В конце концов, приготовить-убраться я сумею — смогу жить и одна, мне только телефон нужен. Конечно она не рада. Иногда она плачет, я же еще и говорю, что все будет хорошо. Дочь говорит, у нее нет выбора, она не хочет, чтобы дошло до развода. Это ужасно — развод, говорю, и кто только эту ужасную вещь придумал. Вместо жилья с телефоном, я, представьте, поселилась у Бесс. Ну и дела. Бесс предложила пожить в ее доме, а ведь там, откуда она родом, так и вправду предлагают переехать. Жить в чужой семье — безумная затея, но ведь Бесс всегда мечтала о женском обществе, не то что моя дочь — ей общество ни к чему. Теперь, если дочь приходит, то без Софи. Бесс говорит, Натти нужно время, скоро мы опять Софи увидим. Только, кажется, у дочери сплошные презентации, никогда их столько не было — не успеет прийти, как ей уже надо уходить.
На мне семья, говорит.
Голос тяжелый, как будто намокший.
У меня дочь — ребенок, говорит, и муж в депрессии, а поддержки никакой.
Поддержки никакой — это она меня имеет в виду.
И теперь моя славная девочка так устает, что сядет — и засыпает прямо на стуле. Джон опять без работы — недолго продержался, — но они предпочли взять няньку, хоть им это и не по карману, чем просить меня. Конечно, новая нянька гораздо моложе, она проворная. Не знаю, какая теперь Софи — дикая или нет. Она звала меня Злюкой, но и целовала иногда. Я вспоминаю это каждый раз, когда по телевизору вижу ребенка. Софи, когда хотела поцеловать, хватала меня двумя руками за волосы. Зажмет в своих кулачках — и чмок в нос. Никогда больше не видела, чтобы дети так целовали.
В спутниковом телевидении уйма каналов, так много, что и не сосчитаешь — есть и китайский материковый канал, и тайваньский канал, но я все больше смотрю смешилки вместе с Бесс. И за кормушкой наблюдаю — столько разных птиц прилетает. А братья Ши постоянно тут как тут, спрашивают, когда я домой собираюсь. Но Бесс говорит им, отвяжитесь.
Она тут насовсем, говорит. Никуда она не собирается.
А сама подмигивает мне и на пульте кнопку нажимает.
Конечно, не надо бы говорить, ирландцы то, да ирландцы се, особенно теперь, когда я сама, если верить Бесс, стала почетной ирландкой. Это я ирландка? — говорю, а она смеется. Нет, кое-что я все-таки об ирландцах скажу — о некоторых, не обо всех, конечно. Скажу я вот что: слова у них — захочешь, не забудешь. Не знаю, где Бесс Ши так говорить научилась, но иногда ее слова я долго потом слышу. Насовсем. Никуда не собирается. Снова и снова я слышу Бесс — то, что она сказала.