Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 4, 2002
Анджей Стасюк. Зима. Воловец, издательство “Чарне”, 2001.
Andrzej Stasiuk. Zima. Wolowiec, “Wydawnictwo Czarne”, 2001.
Время интересует только тех, кто надеется
на перемены, то есть безнадежных глупцов.
А.Стасюк, “Судовой журнал”.
Эту маленькую книжечку приятно взять в руки, и выглядит она своеобразно. На обложку наклеена картинка, на которой изображена галка, озирающая зимний деревенский пейзаж (оформление Камила Таргоша) – ни дать ни взять, “Родная речь”.
Оформление книжки немного лукаво, оно демонстрирует, что автор – он же издатель – вполне равнодушен к модам книжного рынка. Читая, убеждаешься в верности первого впечатления – писатель А. Стасюк плевать хотел на новейшие литературные приличия и табу: он не боится иногда быть серьезным, допускает прямые лирические высказывания, не скрывается за цитатностью и обходится без аллюзий. Да и героев таких – деревенских жителей – нечасто встретишь в нынешней прозе. При всем том “Зима” во всех смыслах – текст современный.
Давно новая книга не читалась мною с таким интересом и даже с жадностью. Не потому, что автор говорит что-то сенсационное или совсем неожиданное, просто многое из того, что подспудно ощущалось, подразумевалось, но не называлось, наконец, сказано. От прозы А. Стасюка исходит какая-то душевная свежесть, пленяет сам способ повествования, ход мысли, отмеченный парадоксальностью, иронией, доброй насмешкой и юмором. Художественная плотность текста такова, что сорока девяти страниц автору хватает за глаза, а читатель испытывает сожаление, что уже дочитана последняя страница…
Пересказывать книжку “Зима” — такое же неблагодарное занятие, как пересказывать стихотворение. Это пять новелл, не связанных общим сюжетом – только темой, временем и местом действия. Первый сюжет: Павел в торговый день едет в райцентр, там разглядывает и примеряет рыночное барахло, которое ему все равно не по карману; второй: лесник Метек ведет группу австрийцев на отстрел оленя в брачный сезон; третий: Гжесек ночью ворует медный провод с неиспользуемых пограничниками телефонных линий; четвертый: Генек развозит одежду second-hand по деревням; пятый: Хрынач и Качмарек ремонтируют бульдозер. Наблюдения над деревенской жизнью достигают уровня философского обобщения благодаря излюбленному методу писателя: созерцать и анализировать вещи, явления и события с точки зрения преломления в них времени. Писатель создает бесконечные метафоры времени. Он мыслит этими метафорами настолько убедительно, что его выводы как бы и не нуждаются в доказательствах.
Стасюк наблюдает за временем не из столицы, а из деревни, затерянной в горах на южной границе Польши со Словакией. Он пишет не о бедности здешних мест и не об особенностях провинциальной жизни – он пишет об особенностях времени, которое одинаково и для деревень, и для городов, и для целых стран. Проницательным и отрезвляющим оказывается этот взгляд издалека, где в каждом доме “полки шкафов устланы газетами, полными сообщений с лондонской биржи и из салонов столицы”, а на газетах лежит и ждет праздника одежда на выход, купленная в автолавке пана Генека, сплошь покрытая эмблемами и надписями. Эти символы здесь никто и не пробовал расшифровать, их принимают просто за признаки элегантности, пишет автор с мягкой насмешкой над своими героями.
Время – сквозная тема творчества Анджея Стасюка. Для него время – не отвлеченное понятие, не абстракция: писателю хочется его ощутить, потрогать, а когда это не удается, оценить или измерить, как физическое поле, которое невидимо, и поэтому его приходится изучать по производимому им действию. Этот авторский прием оказывается удивительно плодотворным, позволяет создать страницы оригинальной прозы и достичь философского углубления темы. Писатель не только хочет понять, как новое время влияет на жизнь людей – он стремится найти в новой реальности какие-то универсальные смыслы.
Суть процессов, происходящих в обществе, Анджей Стасюк, как кажется, видит в противостоянии двух цивилизаций, а точнее разрушении традиционной крестьянской цивилизации – сначала советской системой, потом западной цивилизацией новейшего времени. “Зима” развивает и углубляет эту тему, начатую в “Галицийских рассказах” (1995). Обе книги составляют единый цикл, и сравнение двух картин мира в них помогает понять характер движения и вектор времени.
В “Галицийских рассказах” Стасюк рисует упадок и деградацию начала 90-х, так хорошо знакомую жителям России, – опустошение, “гангрена полей”, бедность. Труд не дает никакого результата. “Еще нет голода, но неизвестно, что принесет будущее”; “Весна, как всегда, будут умирать старики”. Деревня представляет собой “проплешины нищеты и тоски по миру, манящему с телеэкранов”. Растасканные, разбитые и недостроенные дома – “трогательные и отвратительные бетонные сны о богатстве”.
Время здесь воспринимается как застывшее (хотя некий “боковой ветерок” уже и сюда принес перемены), деревня погружена сама в себя, в свой бесконечный труд, в свои страсти, в свои тайны. Здесь мир разделен на мир мужчин и женщин, здесь история (что Австро-Венгрия, что война с Гитлером) растворилась в обыденных вещах и вошла в обиход. Здесь мужчины обуреваемы темными страстями, здесь женщины похожи на Раду, – поэтому к середине книги философски неспешное повествование устремляется к детективной завязке – тут и убийство, и любовный треугольник, и явление духов живым людям. Поэтическая интонация, ритмичность и сгущенность прозы в некоторых местах приближают ее к поэзии.
В “Галицийских рассказах” эпоха социализма еще не стала прошлым, и сорокадвухлетний “последний тракторист” (в том же значении, что и “последний романтик”) еще помнит “райские времена”, когда “новый мир” и “первые люди” были сотворены в абсолютной пустоте. Они, лишенные наследства, “вырвавшиеся из-под тяжелого ярма морали, религии, памяти”, названы Стасюком “первыми людьми” потому, что не чувствуют и не понимают греха. Отсюда центральный мотив хаоса, “распотрошенного” времени и безверия.
В “Зиме” “первые люди” уже смыты водами нового потопа, а оставшиеся не слишком усердные прихожане традиционной церкви оказываются вовлечены в круг “новой мировой религии, которая отбросит противоречия, примирит споры и направит желания в нужное русло”. Размышления о грехе и спасении уступают место описанию царства вещей, где мыкается отчужденный от него человек. Тема “люди и вещи” в книге “Зима” становится центральной.
Уже в “Галицийских рассказах” смену эпох А. Стасюк показывает как смену религий. Та же мысль нашла свое продолжение в сборнике “Зима”. Религиозная война, конечно, метафора, но метафора не случайная. Думается, что здесь автор задолго до того, как стала обсуждаться проблема противостояния цивилизаций – Севера и Юга, – нащупал основной узел времени. При этом Стасюк обошелся без таких слов, как глобализм, культурный империализм, консюмеризм и т. п., ведь то, о чем он пишет – не теоретическое построение, все это уже вошло в быт и представления людей.
“Новая мировая религия” воздействует не на мысли, а на чувства, служит “пожеланиям, прихотям и пристрастиям отдельных частей тела”. Ее символ или, как пишет А. Стасюк в “Галицийских рассказах”, знамение уже не Нового, а “Новейшего Завета” – торговый ларек, поставленный Владеком в центре села.
Образ Владека фокусирует многие опасения начала 90-х, связанные с новым устройством жизни. Перед тем, как разбогатеть, Владек был самым никудышным хозяином в деревне, нищим многодетным отцом, который сидел дома с детьми, посылая жену на лесозаготовки. Теперь Владек процветает и расширяет дело: на его сарае уже красуется вывеска “Заграничная одежда second-hand”. Метафора second-hand стала лейтмотивом рассказов из книги “Зима”, только здесь торговец подержанной одеждой из вызывающего зависть и осуждение ловкача превратился в средневекового рыцаря-неудачника. Опасения не оправдались – время показало, что новые хозяева жизни рождаются где-то в другом месте.
Тяжелое кожаное пальто из автолавки с одеждой second-hand – знамя и метафора новой цивилизации, “сшившей себе наряд из дикой бестии”. Время идет вспять, утверждает писатель, ведь это “дикое и траурное” знамя родом из глубины древнейших времен, оно наконец “пришло взять свое”.
Время в “Зиме” оценивается как худший его вариант, “сосланный в эти места в наказание – времени second-hand, когда сорокалетние мужчины встают с утра и, не побрившись, выходят на дорогу, чтобы молча смотреть, как наступает день, и проходит, и не оставляет никаких следов, кроме выкуренной пачки сигарет. На зрителях стоптанные ботинки из кожзаменителя, они свободны и умирают от сердечного приступа раньше, чем закончится представление. […] Никто их не замечает. Живые внимательно смотрят в окна в ожидании перемен, будто не понимают, что те уже текут в их жилах вместе с кровью, и отныне будет только так”.
Но не только сорокалетние отчуждены от жизни. Большинство в ней – только зрители. Вечером, когда “земля охвачена всемирным свечением кинескопов”, усталый Эдек с пультом от телевизора в негнущихся пальцах смотрит, как “с синего неба над горлицким районом сходит белый ангел с теннисной ракеткой, и наемные убийцы, и бронзовые ленивые женщины на лежаках, пеперминт, Лас-Вегас, Годзилла, Рурк, борцы, фильмы ужасов и порно, голубоглазые президенты, и кто дальше въедет на восемнадцатиколесном велосипеде в груду песка…”. То же видит и сержант Рыжий, и Метек, и Хрынач – о чем они думают при этом? Может быть, о том, что их труд по-прежнему остается бессмысленным, не приносящим не то что богатства, а даже достатка?
Мир торговых развалов, “тряпексов” и “барахлендов” манит героев и отталкивает одновременно. В этом недоступном мире все поддельное, все на один день. Гжесеку человечество напоминает покойника в гробу, одетого во все одноразовое. Вещи теперь не успевают стареть, будто идет война. Прежде они были сделаны на века, передавались от отца к сыну. Теперь земля покрыта свалками – пришла мусорная цивилизация.
Пейзаж у писателя неотделим от царства мертвых механизмов – “перманентной коррозии под руку с постиндустриальной печалью”. Стасюк, как Энди Уорхол, делает предметом искусства то, отчего в жизни отворачиваешься с досадой: ширпотреб – новый и б/у.
Но все приметы нашего времени писатель воспринимает, скорее, философски, наверное, как возврат к естественному ходу вещей – интонация “Зимы” спокойная, умиротворенная. Жалеет ли Стасюк об уходящей крестьянской цивилизации? Наверное, нет,– по крайней мере, она не представляется ему потерянным раем. Кажется ли то новое, что пришло, спасением? – тоже нет.
Писателю дороги лишь люди и немногие вещи, необходимые для жизни, ведь им люди “отдали часть своих бессмертных душ”. Герои Анджея Стасюка не добродетельны, но человечны. Писатель видит в их жизни нечто, за что им многое можно простить. И эта энергия любви наполняет всю книгу: “В такую тихую ночь, как эта, можно услышать, как стареет мир, перегорают лампочки и транзисторы, ржавчина разрушает механизмы, дерево в печи сгорает быстрее, чем растет в лесу, одежда изнашивается и истлевает на наших телах и с каждым мгновением становится тоньше и теряет прочность; полное становится порожним, а затем и разбитым, сигарета в пепельнице самостоятельно оканчивает свое существование, изображения и звуки испаряются с магнитных лент, и паста опускается в стержне ручки, а бумага становится хрупкой, как облатка, и даже фальшивое царство искусственных материалов не устоит. Это настоящий мир любви, ибо темная тень утраты висит над ним, как ястреб над добычей”.
И в этом утверждении человечности в искусстве,– в наши дни, когда все уже, кажется, согласились с тем, что она, по меньшей мере, подозрительна и, в общем, неприлична,– главная прелесть книги Анджея Стасюка “Зима”.