Перевод с английского Ольги Варшавер. Вступление Светланы Силаковой
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 3, 2002
Эти рассказы — первая публикация английского писателя Ханифа Курейши на русском языке. Правда, те наши читатели, которые являются заодно и кинозрителями, уже могли составить определенное представление об этом авторе по фильму французского режиссера Патриса Широ “Интим” (“Золотой медведь” Берлинского кинофестиваля 2001 года), который снят по мотивам двух произведений Курейши — одноименного романа 1998 года и рассказа “Ночник”. Между прочим, сам Курейши начинал как драматург и сценарист. Первую литературную премию он получил в 1982 году за пьесу “Пригород”, а в 1985-м удостоился престижных наград и номинации на Оскар за сценарий фильма ”Моя прекрасная прачечная”. Судьба благоволила к нему и позднее: его первый роман “Будда из пригорода” (1990) был отмечен Уитбредской премией в номинации “роман-дебют” и переведен на двадцать языков.
Чем же так замечателен этот автор? Его с равным успехом можно назвать как летописцем эпохи, так и летописцем человеческих чувств. Сильные стороны Курейши отлично подытожены рецензентом его последней книги “Дар Гэбриэла”: “Этот во многих отношениях традиционный роман воспитания казался бы слишком патетичным, если бы не умение автора точно уловить атмосферу описываемых улиц и пабов”. А также чуткость к духу времени, прибавим мы, зоркий глаз и неравнодушное сердце. В своих произведениях писатель часто пользуется приемом, эффективность которого доказана литературной традицией: ставит в центр повествования неискушенного новичка, молодого человека и/или провинциала, стремящегося приобщиться к бурной и красивой жизни. Такой персонаж — легкая добыча для самых разных “ловцов человеков”. Вот и сюжет. И прекрасный способ без стыдливых умолчаний создать коллективный портрет эпохи, иногда похожий на карикатуру. Впрочем, гротеск Курейши всегда трагичен. Сарказм не подавляет в писателе человечности. Авторская позиция непредвзятого наблюдателя отчасти связана с происхождением Курейши. Несмотря на экзотические имя и фамилию, родился он в Лондоне в 1954 году, а вырос в графстве Кент. Таких, как он, — уроженцев Великобритании, чьи родители перебрались сюда из бывших имперских колоний, — тысячи и тысячи. Это заметная социально-политическая сила в Соединенном Королевстве. Кто они? Такие же англичане, как их светловолосые сверстники и соседи? И что им делать с верой и культурой предков? С особенной остротой Курейши ставит эти вопросы в романе “Черный альбом” (1995), юный герой которого мечется между современной западной культурой и мусульманским фундаментализмом. Правда, все это, особенно финальное поражение “воинов ислама”, описано с большой долей иронии. Но отныне, в “эпоху после 11 сентября”, такие истории читаются уже как горькое пророчество.
Светлана Силакова
Мы доим камни
Пустяка, ерунды какой-нибудь, — главное ждать. Каждый вечер Марсия усаживает сына на заднее сиденье, вставляет в магнитофон кассету со сказкой и раздраженная, неспокойная едет в свой пригород в надежде — вдруг, ну вдруг дома ждет письмо от издателя или литагента. Или из театра, если она отослала пьесу. Впрочем, иногда — даже довольно часто — она получает что-то вроде поощрения: мол, пишите-пишите. Мелочь, конечно, но она дорожит и этим…
Едва переступив порог, Алек тут же бросился включать телевизор, а она подняла с коврика у порога внушительного вида открытку. Послание от знаменитой писательницы Аурелии Бротон. Написано от руки, черным на сером фоне. Марсия перечитала его дважды.
— Представляешь, как замечательно! — сказала она Алеку. — Можешь посмотреть, только руками не трогай.
Сын учился в той самой школе, где она обучала семилеток.
Не удержавшись, Марсия перечитала открытку.
— Эти свиньи в писательском семинаре просто лопнут от зависти. Так, нам пора.
Три года назад Марсия опубликовала рассказ в журнальчике для молодых авторов. А в прошлом году ее пьесу, длинную, часовую, играли на сцене местного центра искусств. Поставил ее неистово влюбленный в театр режиссер-дилетант, в обыденной жизни — работник рекламной службы.
Спектаклем Марсия была совершенно обескуражена. Как же мало напоминают актеры задуманных ею героев! Один даже оказался с усами. И как бездумно искажают они смысл пьесы! После спектакля в буфете устроили обсуждение. Несколько ее коллег по семинару остались, чтобы ее поддержать. Все говорили с придыханием, возбужденно жестикулировали, беспрестанно прерывали друг друга. Она даже воспрянула духом. Ведь обсуждают не чей-то текст, а ее собственный. Ее текст! Да еще так страстно.
Режиссер отвел ее в сторону:
— Непременно пошлите пьесу в Национальный театр! Они ищут молодых авторов.
Верно, забыл, что Марсии в этом году сорок.
Несколько месяцев спустя, когда пьесу вернули, она даже не вскрыла конверт. И не знала, как жить дальше. С ней и раньше такое бывало, но теперь тоска казалась зловеще беспросветной. Она пишет уже десять лет и никогда прежде не отчаивалась. Ей так нужна публикация! Ей так нужно собой гордиться!
Вечерами она пишет в постели, в последнее время — не больше четверти часа. А иногда ее хватает только минут на пять. По утрам… Господи, на что тратятся и творческий импульс, и ясность ума! Все впустую! Потому что по утрам она пишет, стоя у обеденного стола уже в пальто: рядом — собранный портфель, а сын на крыльце жонглирует теннисными мячиками. Ничего больше она себе позволить не может. Порой хочется себе руки-ноги повыдергивать. Но членовредительством себя не выразишь. Шрамы говорить не умеют.
Открытку Марсия сунула в портфель, вместе с ручками и толстым блокнотом, куда она записывала наблюдения. Блокнот и ручки она называла “орудия моей любви”.
Пока Алек пил чай, она позвонила своему любовнику, Сандору, хотя недавно поклялась себе, что больше не скажет ему ни слова. Сказала — про открытку. Однако ее воодушевление его не заразило. Ну и ладно! Ему не дано ее понять, но это вовсе не причина опускать руки.
Мама живет в десяти минутах езды, в простом домике, в ряду таких же, стоящих стена к стене домов. Там Марсия и выросла. Теперь мама живет одна.
Марсия высадила Алека из машины и вручила ему сумку с пижамой и зубной щеткой.
— Беги к двери и звони. Мне совсем некогда.
Она развернулась в конце тихого переулка, где каталась когда-то на велосипеде, и снова проехала мимо дома. Мать бросилась к калитке прямо в шлепанцах, словно хотела остановить машину; позади матери топтался Алек. Марсия гуднула и прибавила скорость.
Участники писательского семинара уже готовили чай и расставляли стулья в холодном зальчике в здании муниципалитета, где они собирались раз в неделю. В другие дни здесь заседали скауты, кадеты ВВС и троцкисты. Семинар организовала сама Марсия: дала объявление в местной газете. Изначально она задумывала что-то вроде общества друзей книги, надеясь привлечь таким образом больше народу. Но в последний момент перед подачей объявления она все-таки написала “для начинающих авторов”. И вынула из своего почтового ящика два-три десятка стихов, сценарии и целый роман. Оказывается, не одна она стремится к самовыражению.
Все двенадцать участников семинара обыкновенно усаживались в кружок и читали друг другу вслух. За два года в этих стенах прозвучали чудовищные откровения, в ответ на которые можно лишь молчать или плакать, а также мечты, фантазии, отрывки из мыльных опер и изредка — произведения, полные пыла и воображения, выходившие чаще всего из-под пера Марсии.
Официально семинаром никто не руководил, но Марсия постоянно оказывалась в роли негласного лидера. Ею восхищались, а порой злобно завидовали, и это было приятно, потому что так в литературном мире и водится. У ее изголовья всегда лежала биография какого-нибудь писателя, и Марсия хорошо усвоила, что писательское ремесло — это спорт, причем опасный, контактный. А еще Марсия любила порассуждать о том, как развивается творческое начало, как человек становится писателем, и чувствовала, что вот-вот постигнет это таинство в полной мере. Ей хотелось только одного: размышлять о взаимоотношениях языка и чувства, кивать, слыша имена авторов, и с видом знатока говорить об их романах и загубленной личной жизни.
Увы, это было бы слишком роскошно. Нам не суждено делать то, что нравится… А Аурелия Бротон? Разве она не живет так, как хочет?
Медицинские сестры, бухгалтеры, продавцы книжных магазинов, конторские служащие — все участники писательского семинара — творили не за страх, а за совесть. Каждый из них не просто надеялся, а верил, что способен заинтересовать собой окружающих. Писали во всякую свободную минуту: в обеденный перерыв и ночами — едва ли не до рассвета. Но вымученным их рассказам не дано было пробежать искрой от сердца к сердцу, они спотыкались и — падали в пропасть. Эти доморощенные писатели лепили грубейшие ошибки и страшно удивлялись и обижались, когда им пеняли на невежество. Себя Марсия к этим идиотам, разумеется, не причисляла. Но и остальные участники семинара отнюдь не считали себя идиотами.
— Мои стоны все громче, громче. Громче…
Марсия надела очки и вгляделась в молодого человека, который декламировал свое творение. Работал он официантом в пиццерии на главной улице. Он даже бывал у Марсии дома, играл с Алеком. Был он миловиден и немного чудаковат. Влюблен в нее, Марсию, до безумия. И она, начитавшись Жорж Санд, уже собиралась дать ему шанс. Выступать публично он раньше боялся до слез. Да, жаль, что она все-таки убедила его “поделиться своим произведением с ближними”. Ох, никогда заранее, по внешнему виду не скажешь, что сотворит тот или иной “творец”. Этот написал тягомотную повесть об официанте из пиццерии, который пытается в родовых муках исторгнуть растущего в его теле солитера. Пока толстый серый червь совершал свой нестерпимо долгий путь по извилистым грязным проходам, через анальное отверстие официанта, на свет Божий — право же, Бог сотворил мир куда быстрее, — Марсия, опустив голову, перечитывала открытку от Аурелии.
Недели две назад, на перемене, Марсия узнала из газеты, что Аурелия Бротон будет читать отрывки из своего последнего романа. В тот же день вечером. И Марсия сорвалась: закинула Алека к матери и уехала в Лондон, сознавая, что отчаянно ищет образец для подражания. Бросив машину на желтой линии, она успела купить последний билет. Зал был полон. Люди, пришедшие прямо с работы, теснились в проходах. Студенты усаживались по-турецки на ступени. Аурелию встретили нестройными аплодисментами, но едва она подошла к микрофону, воцарилась тишина. Сначала она явно нервничала, затем, почувствовав поддержку зала, впала в подобие транса, и слова хлынули вольным потоком.
После читки знатоки ее творчества задавали писательнице почтительные вопросы. А Марсия силилась понять всех этих людей, да и себя заодно: что привело их сюда? Не только же тоска по поэтичному и вечному? Может — при взгляде на Аурелию, — удастся понять, где таится талант? В глазах ли? В руках? В особой стати? И что есть талант? Ум? Страсть? Дар? Можно ли его развить? Марсия смотрела на Аурелию и пыталась разгадать: отчего одним — дано, а другим — нет?
Рассуждая о таланте, Аурелия высказала интересную мысль. Сама-то Марсия часто сравнивала свой дар cо старым карманным фонариком: то пылает, то мерцает, а то и вовсе вот-вот погаснет… А вот Аурелия уверенно сказала — словно вынесла окончательный приговор:
— Тяга творить сродни сексуальному влечению. Каждый день она возникает сызнова. У меня идеи не иссякают никогда. Льются, как из рога изобилия. Писать я могу часами. Жду не дождусь утра, чтобы снова взяться за работу.
— Вроде мании? — крикнул кто-то из зала.
— Нет. Это любовь, — ответила Аурелия.
Читатели, как водится, мечтали об иной, преображенной искусством жизни.
Марсия встала в длинную очередь: все хотели получить автограф Аурелии на дорогом издании в твердом переплете. Вокруг писательницы толпились журналисты, рядом продавцы из книжного магазина распаковывали и передавали ей книги. Аурелия — увешанная драгоценностями дама в дорогом костюме, с экстравагантным шелковым шарфом на шее — улыбнулась Марсии, спросила ее имя и тут же, подписывая, укоротила его на одну букву. Марсия потянулась ближе к ее уху:
— Я тоже писатель…
— Чем шире наши ряды, тем лучше. Желаю удачи.
— Я написала…
Нет, разговора положительно не получалось. Напиравшие сзади люди просовывали ручки и блокноты, лезли с вопросами. Распорядитель оттеснил Марсию в сторону.
На следующий день Марсия отослала Аурелии, на адрес ее издателя, первую главу своего романа. И вложила в конверт письмо, в котором делилась своими творческими метаниями. В контакт с известными писателями она стремилась войти уже много лет. Одни не отвечали, другие ссылались на занятость. И вот теперь Аурелия приглашает ее на чай. Первая настоящая писательница, которую Марсия узнает лично. И они станут беседовать без обиняков — о самом важном и наболевшем.
Сегодня на семинаре, когда ее спросили, хочет ли она прочесть что-нибудь публично, Марсия лишь покачала головой. А после не осталась на коктейль и тут же ушла.
Она уже садилась в машину, но ее догнал молодой человек, читавший про солитера.
— Марсия, вы ничего не сказали! Вам хоть чуть-чуть понравилось? Будьте со мной честны и безжалостны.
Он ждал ее ответа, заранее начиная пятиться. Участники семинара не раз обвиняли ее в высокомерии, даже презрении к окружающим. Что верно, то верно: пару раз ей приходилось украдкой покидать зал, потому что она едва не лопалась от смеха.
— Вы были так задумчивы, — добавил юноша.
— Школа… Все — школа… Так трудно отключиться.
— Простите. Я надеялся, что это червяк.
— Червяк?
— Ну, о котором я читал.
— Да-да, я внимательно слушала, не пропустила ни единого стона. Вроде выходит, да? Если поднатужиться… — Она похлопала его по плечу и села в машину. — Увидимся через неделю. Может быть.
Пол в гостиной был усеян игрушками. Одна подруга как-то сказала: заводя детей, обрекаешь себя на жизнь в хлеву… Штукатурка внизу отсырела и потихоньку крошится: ковер под этим местом совсем побелел. Полки, которые так бездарно прибил ее безрукий муж, прогибаются посередине и выламываются из кирпичей.
Присев к столу, она написала Аурелии, что счастлива принять ее приглашение и непременно приедет в назначенное время.
Открытку Аурелии она поставила на полку, прислонив к корешкам ее книг, и села творить. Она привезет на встречу еще один кусок романа, побольше. Аурелия — дама со связями, она поможет Марсии напечататься.
Наутро Марсия поднялась в пять и, даже не протопив дом, писала до семи. Вечером уложила Алека пораньше и урвала еще час. Обычно, едва ей в голову приходила хорошая идея, она начинала себя убеждать, что идея вовсе не так хороша. В ее генах сочетались энтузиазм отца и полная беспомощность матери, поэтому из нее получился этакий тяни-толкай, способный лишь с успехом оставаться на месте. Она без конца шпыняла себя: никчемная, бесталанная, — и в конце концов скукожилась, превратилась в затюканного ребенка.
Однако необходимо что-то срочно подготовить для Аурелии, а потому — прочь сомнения. Именно так ей и нравится работать: существуют только ручка, бумага и то неотложное, что происходит между ними.
В течение дня, что бы ни приходилось делать: орать на детей или выслушивать жалобы их родителей, — она думала об Аурелии, иногда даже с раздражением. Надо же, пригласила к половине пятого! Марсия-то в это время еще в школе. А живет Аурелия в западной части Лондона, в двух часах езды. Короче, придется отпрашиваться на весь учебный день. Что ж, знаменитости о таких вещах не думают…
Спустя несколько дней они стояли в тесной кухоньке и смотрели в сад, где когда-то Марсия с отцом и младшим братом играли через маленькую сетку в теннис. И она решила поделиться с матерью хорошей новостью:
— Я получила открытку от Аурелии Бротон. От писательницы. Ты ведь слышала это имя?
— Слышала.
Ростом мать не вышла, но в ширину была необъятна. Впечатление усугублялось одеждой: двумя свитерами и тяжелым вязаным жакетом.
— Я знаю много писателей, — добавила мать. — Что ей от тебя нужно?
Алек вышел в сад и принялся гонять мячик. Будь жив отец, уж он бы с ним поиграл… Им так не хватает мужчины в доме.
— Аурелии понравилась моя работа. — (Они ведь наверняка станут друзьями, значит Марсия вправе называть ее по имени.) — И Аурелия хочет ее обсудить. Правда, замечательно? Она мной заинтересовалась.
— Дай мне какую-нибудь ее книжку, чтобы я была в курсе.
— Я сама их сейчас перечитываю.
— Ну не днем же. Днем ты в школе.
— Я читаю в школе.
— Ты никогда не впускаешь меня в свою жизнь. Я вечно на обочине. И доживать свой век в такой…
— В ближайшие две недели мне надо очень много написать, — перебила ее Марсия.
Она намекала на то, что намерена оставлять Алека матери по вечерам и на большую часть выходных, поскольку папаша забирал его только в субботу к вечеру, а в воскресенье утром уже возвращал.
— Так можно он побудет у тебя в воскресенье? — спросила Марсия напрямик. — Ну пожалуйста, — добавила она умоляюще, заметив, что мать уже поджала губы.
Знакомые гримасы мученицы. Знакомые с детства, со времени, когда мать с тем же недовольством обихаживала мужа и двух детей, всячески демонстрируя, что семья — это только обуза и никакой радости. Что и говорить, подобные депрессивные типажи обладают очень сильной волей и умудряются подавить все признаки жизни на много миль вокруг.
— Вообще-то у меня назначена встреча, но я ее отменю, — сказала мать.
— Если тебя не затруднит.
Отец умер шесть лет назад, и мать тут же принялась бегать по музеям и художественным выставкам. По вечерам, поужинав копченой рыбкой и плавленым сырком, отправлялась то в кино, то в театр. Впервые со времен молодости обзавелась подругами, и они вместе посещали лекции и концерты, а потом плыли домой в такси, просаживая деньги, которые отец получил по выходе на пенсию. Мама даже пристрастилась к курению. Видно поняла, что на безысходную тоску просто нет времени.
Только Марсия не желает ждать тридцать лет.
В последнее время она остро чувствует, что жизнь утекает сквозь пальцы… Возможно, это началось, когда она стала знакомиться с мужчинами через брачное агентство. Так унизительно. Просто чудовищно. Прежде-то она верила, что на ее раны того и гляди, прольется бальзам, и кто-нибудь — родитель, любовник, благодетель — вызволит ее из этого хаоса. Спасет.
В учителя Марсия подалась почти в тридцать лет, когда они с мужем страстно желали расквасить друг другу физиономии. Она пинками — в буквальном смысле слова — выкинула его из супружеской постели прямиком на улицу, в тапочках и в пижаме. А сама осталась с ребенком, в заложенном-перезаложенном доме и с чисто символическими доходами: по утрам писала, а вечером работала в баре. Первый день в педагогическом колледже походил на страшный сон. Она-то всю жизнь готовилась в Аурелии Бротон: носить яркий шарф и писать ручкой с золотым пером…
Марсия коллекционировала биографии женщин, которые добились признания и славы. Она верила в упорство и преданность своему делу. Да, она — писатель. Без этой веры она ничто и жить ей незачем. А прославившись, она не станет прятать за именем свою душу: пускай люди узнают ее такой, какая есть. Писатель живет особой жизнью, подчиняясь лишь своему перу и воображению. Он живет для себя, но служит при этом людям. Слияние вольной фантазии и разума и есть творчество, и именно в нем — высший смысл жизни.
Глядя на десятки соблазнительных пестрых обложек в витринах книжных магазинов, она твердо знала, что эти бездарные и, в основном, молодые авторы просто делают деньги. Трагическая несправедливость заключалась в том, что, в отличие от них, она не получала гонораров и не могла позволить себе новую мебель, одежду, пластинки…
— Вот ты не любишь, когда я вмешиваюсь, — произнесла мать. — Но неужели ты хочешь когда-нибудь в старости сказать себе: “Жизнь прожита зря”? Неужели хочешь?
— Ты об отце?
— Вот-вот — марал бумагу все вечера напролет.
— По-твоему стремление выразить себя — пустая трата времени?
Лет в восемь, увидев, как танцует Марго Фонтейн, Марсия захотела стать балериной. Точнее, этого захотела ее мать. И отдала Марсию в дорогущий балетный интернат, а сама — никогда прежде не работавшая — пошла упаковщицей на местную фабрику, чтобы оплатить обучение дочери. В шестнадцать Марсия закончила курс, но, в отличие от подруг, артисткой не стала: не хватило таланта, здорового тщеславия, и вообще она боялась сцены. У матери на каминной полке до сих пор стоят три пары ее балетных туфель — вечным укором за потраченные впустую материнские силы.
— Алек и так толчется здесь целыми днями, — продолжила мать. — Нет, я не против. Но хорошо бы эта писательница присоветовала тебе что-то конкретное насчет работы. Ведь у нее, наверное, есть связи в журналах…
— Ты опять за свое? Я не пойду в газетчики!
Мать постоянно твердила, что Марсии надо стать журналисткой, писать в “Гардиан” для женской странички — о трудоголиках и дурном обращении с детьми.
Марсия прошла в гостиную. Мать двинулась следом:
— Будешь зарабатывать хорошие деньги. И в то же время сможешь сидеть дома и писать свои романы. Совсем неплохо заняться наконец чем-то путным.
На самом деле Марсия, втайне от всех, писала статьи и рассылала их в “Гардиан”, “Мейл”, “Космополитэн” и разные женские журналы. Но их возвращали. Все-таки она не журналист, а истинный писатель. Когда же мать поймет, что это вовсе не одно и то же?
Марсия мерила шагами комнату. Полосатые обои, и на все помещение одна лампочка под потолком. Братец, помнится, говорил, что жить здесь — точно в “тюремной” картине Бриджит Райли. Пухлое кресло тяжеловесно и незыблемо, как сама мама, а перед ним на пуфике лежат тележурналы и шоколадки. Марсия не хотела оставаться здесь ни минуты, но и уходить несолоно хлебавши не собиралась.
— Мама, я прошу только об одном: помоги мне высвободить немного времени для себя.
— А мне кто поможет? — вскинулась мать. — Я сегодня даже чашки чая не выпила. Думаешь, мне не нужно свободное время?
— Тебе? Все жалеешь себя? А я вот тебе завидую.
Лицо матери начало багроветь, но Марсия уже не могла остановиться:
— Представь, завидую! Господи, да попадись мне, как тебе, замечательный человек, который позволил бы жене просидеть дома двадцать лет! Да будь я домохозяйкой, я бы столько всего написала! Поутру стирка-готовка, а днем, пока дети в школе, настоящая работа. Я бы не теряла ни минуты, ни мгновения из этой бездны времени… из этой чудесной бездны…
Мать опустилась в кресло и устало прикрыла глаза рукой.
— Что ж, ищи, — сказала она. — Может, найдешь.
— Ты о чем? — ощетинилась Марсия.
— Ищи человека, который захочет тебя содержать. Как бишь этого твоего зовут?
— Сандор, — пробормотала Марсия. — И никакой он не мой. Ничего серьезного между нами нет.
— Серьезного ни с кем из них быть не может, — категорично объявила мать. — Потому что у этих скотов только одно на уме. Кстати, чем он занимается?
— Я тебе уже говорила.
— Неужели ничего приличнее подыскать не можешь?
— Не могу.
Матери нравилось жить одной, и она неустанно этим хвасталась. Когда Марсия была маленькой, дом населяли шесть человек; теперь же все, кроме матери, либо умерли, либо уехали. А мать радовалась: она может делать что угодно и когда угодно. Она сама себе хозяйка, а близость, душевную и физическую, можно — как едко шутила Марсия — отдавать и получать порционно.
— Тебе охота, чтоб тебя лапала куча мужиков? — продолжала рассуждать мать.
— А тебе нет?
Марсии вспомнился отец: как он сидел на диване с блокнотом и ручкой. А потом вдруг просил мать принести ему чашку чая. Подразумевалось, что мать, чем бы она ни была занята, должна все бросить и бежать на кухню готовить чай — в точности такой, как любит отец. Мать всегда должна была находиться в папином распоряжении. Неудивительно, что из нынешнего своего одиночества она раздула целую философию. Надо непременно обсудить это с Аурелией.
В семье остались три женщины трех поколений, и все обитали поблизости друг от друга. Бабушка Марсии, которой стукнуло уже девяносто четыре года, тоже жила одна, в двухкомнатной квартирке, в пяти минутах ходьбы. Старуха была жизнерадостна и смешлива, с ясным умом. Но артрит нещадно скрутил ее тело, и она усердно молилась, чтобы Бог прибрал ее поскорее. Овдовела она лет двадцать назад и с тех пор прочно засела дома. Марсии она представлялась этаким зверьком, который, сидя в клетке, истосковался по доброй, светлой жизни… Что до мужчин, то дед и отец умерли, брат Марсии, выучившись на врача, уехал в Америку, а муж перебрался к соседке…
Марсия прошла в ванную, приняла успокоительное, поцеловала Алека и направилась к машине.
Дома в тот вечер она потягивала виски и писала — гордая и одинокая, как Марта Гелхорн в пустыне, а потом позвонила Сандору и выложила все: про безразличие и презрение матери и про свою требующую колоссальной сосредоточенности работу.
— Роман и в самом деле продвигается! Ничего подобного в литературе прежде не было. Каждая строчка дышит правдой. Не верю, что литагенты останутся равнодушными!
Она говорила и говорила, пока не почувствовала, что говорит в пустоту. Даже ее психоаналитик — когда у Марсии хватало денег на визиты — и тот выцеживал из себя больше слов.
С Сандором она познакомилась в ресторанчике после того, как ее спутник, выбранный по каталогу в брачном агентстве, извинился и слинял. Что в ней не так? Да нет же, не в ней, просто парень оказался коротышкой, едва ей по грудь! А одна знакомая по семинару каждую неделю назначает свидание новому мужику. И говорит, что в этом каталоге куча женатых. Сандор хотя бы не женат.
Закончив монолог, она поинтересовалась, чем занят Сандор.
— Да все тем же, — хмыкнул он.
— Хочешь, приеду?
— Почему нет? Я всегда на месте.
— Это верно…
Он засмеялся.
Сандор — выходец из Болгарии, пятидесяти лет. Видятся они примерно раз в месяц. Он работает привратником в богатом многоквартирном доме в Челси, а комнату снимает в Эрлс-Корте. Работу, которая подвернулась ему после пятнадцати лет скитаний по Европе, он считает идеальной. Стоять в черном костюме за стойкой у входа, открывать дверь со специального пульта, принимать для передачи пакеты и букеты, выполнять различные поручения жильцов и перечитывать любимых авторов: Паскаля, Ницше и Гегеля.
Мужчины, с которыми она знакомилась через брачное агентство, литературой не интересовались. Да и привлекательных среди них не было. Сандор же походит лицом на робкого благообразного монаха, а телом — на велосипедиста-олимпийца, коим он в прошлом и являлся. Умен, воспитан и обольстителен, знает несколько языков. Будучи, как он сам говорит, “в ударе”, Сандор может без труда совратить любую. Переспав с тысячей, а то и больше женщин, он ни с одной из них не поддерживает длительных отношений. Что же это за тип такой?.. Ни жены — даже бывшей, — ни детей, ни родных в поле зрения, ни адвоката, ни долгов, ни дома!.. Воистину, у нее есть способность находить в людях кладези грусти. И она сумеет оживить душу Сандора, растопит наросший на ней лед факелом своей любви! Достаточно ли жарко это пламя? Увы, более достойного применения ему не найти…
— До скорого, Сандор.
Она хлебнула вина из бутылки, всегда стоящей наготове у кровати. Потом ей удалось заснуть, но ненадолго. Ее душила злоба — на всех. На бывшего мужа. На мать. На Сандора. На Аурелию. Как понятны вдруг стали картины, где корчатся черти и извиваются демоны. Именно это они сейчас и делают там, внутри. Ну почему в душе не осталось сладкой нежности?..
К дому Аурелии она подъехала за час до назначенного времени. Запомнив местоположение дома, припарковала машину чуть поодаль и отправилась гулять по окрестностям. Стоял солнечный зимний день. Этой части Лондона она совсем не знала. Кругом антикварные лавки, магазины натуральных продуктов и кафе, где сквозь стеклянные окна-стены виднелись молодые пары с детьми. По улицам прогуливались люди в темных очках и темных одеждах; порой они останавливались и сбивались в компании — поболтать. Она узнала нескольких актеров и одного режиссера. Проходя мимо агентства недвижимости, взглянула на витрину: дом на семью обойдется здесь в миллион фунтов.
Пока гуляла, купила яблок, витамины и кофе. Выбрала себе шарф в салоне “У Агнес” и расплатилась по кредитной карте, усилием воли отведя глаза от ценника — точно так же, как чуть раньше отвела глаза от собственного отражения в магазинных зеркалах.
В условленный час позвонила в заветную дверь. Открыла молодая женщина. Пригласила войти и подождать: у Аурелии как раз кончается урок музыки.
Ее провели в библиотеку — мимо кухни, где возле широких, глядящих в сад окон готовили еще две молодые женщины; мимо столовой, где царствовал длинный полированный стол с серебряными приборами на толстых салфетках. С библиотечных полок на нее смотрели десятки корешков: романы, рассказы, эссе Аурелии на всех мыслимых языках, солидный итог творческого пути. Дверь скрипнула, в библиотеку вошел приземистый, небольшого роста мужчина. Представился мужем Аурелии.
— Марсия. — Она пыталась придать своему голосу максимум изысканности.
— Прошу простить, — сказал муж Аурелии. — Мне пора в офис. Тут, неподалеку.
— Вы писатель?
— Опубликовал пару книг. Но на жизнь зарабатываю не пером, а болтовней. Я психоаналитик.
В его повадке было что-то лягушачье. А глаза проницательные. Может, он и вправду видит ее насквозь? И знает, что она про него думает? А думает она, что аналитиком он стал, чтобы на него поменьше смотрели и побольше слушали.
— У вас потрясающий шарф, — сказал он.
— Спасибо.
— До свиданья.
В ожидании она принялась листать главы романа, которые принесла на суд Аурелии. Только в этом доме собственный текст вдруг показался Марсии отвратительным.
В коридоре мелькнула Аурелия:
— Еще минуту — и я ваша.
Хозяйка закрыла дверь за учителем музыки, открыла разносчику цветов, поговорила с кем-то по телефону по-итальянски, зашла в столовую, на кухню, перебросилась парой слов с кухаркой, предупредила свою помощницу, чтобы ее ни с кем не соединяли, и уселась наконец перед Марсией.
Налила чаю и принялась долго и пристально рассматривать гостью.
— То, что вы прислали, мне вполне по душе, — произнесла она наконец. — Школа… Окно в совсем неведомый для меня мир…
— Я с тех пор еще написала, — сказала Марсия. — Вот…
Она положила на стол еще три главы. Аурелия взяла было рукопись, но тут же положила обратно.
— Я бы хотела писать, как вы, — вздохнула Аурелия.
— Что? Вы шутите?
— Я пишу преимущественно длинные вещи. А в вашем стиле крупную форму не вытянуть…
— Почему? — удивилась Марсия. Но Аурелия глядела так, словно Марсия и сама все обязана понимать. — Я бы писала длиннее, только времени не хватает… — Внутри Марсии поднялась волна паники. — А как вы садитесь за работу?
— Как?.. Вы ведь познакомились с Марти? Мы с ним рано завтракаем, и он уходит на работу. К семи утра. Ну а я сажусь писать. И выбора-то, собственно, нет. Иногда пишу здесь, в Лондоне, иногда на нашей вилле в Ферраре. У писателей, кроме этого, нет других дел.
— А не отвлекаетесь? Не приходится возвращать себя к тексту? Но вы-то, наверно, человек с железной волей и не даете себе никаких поблажек?
— Писать для меня — как наркотик. И мне это легко дается. Вот сейчас набирает обороты новый роман. Это самый счастливый миг, когда чувствуешь, как что-то проклевывается. Мне кажется, я могу создать интригу из чего угодно. Шепот, намек, жест… превращаются в иные формы жизни. Ну что может дать большее счастье?.. Простите, сколько вам лет?
— Тридцать семь.
— Вам кое-что предстоит.
— О чем вы?
— Канун сорокалетия — период разочарований. А перевалит за сорок — начнется чудесное время новых иллюзий. Разъятая жизнь снова сойдется воедино, погодите — сами увидите, как все обретет новый смысл.
Взгляд Марсии упал на рекламный плакат фильма, снятого по роману Аурелии.
— Знаете, иногда так трудно жить… А писать вообще невозможно. Вас никогда не посещает безнадежность?
Аурелия покачала головой, не отводя глаз от Марсии. Что ж, имея мужа-аналитика, можно научиться не принимать чужие жалобы близко к сердцу.
— Нас подавили эти проклятые мужчины, — продолжила Марсия. — В дни моей юности женщинам, кроме вас, и читать-то было некого.
— Мы сами себя подавили, — возразила Аурелия. — Самобичеванием, мазохизмом, ленью, тупостью… Но сейчас мы оперились, так не пора ли за себя отвечать?
— Мы жертвы мужского политиканства… вернее, были жертвами…
— Чушь, — резко сказала Аурелия. И добавила чуть мягче: — Расскажите что-нибудь о вашей работе в школе.
— Что именно?
— Просто как строится жизнь. Как проходит день. Про учеников. Про других учителей.
— Про учителей?
— Да.
Аурелия ждала.
— Дальше своего носа не видят.
— В каком смысле?
— Малообразованные тетки. Поклонницы мыльных опер.
Аурелия кивнула.
Марсия заговорила было о матери, но собеседницу интересовала только школьная тематика. А услышав историю, как Марсия предложила передать остатки яств со школьного фестиваля урожая в дом престарелых азиатской общины, а ее коллеги заявили, что не собираются кормить “вонючих азиятов”, Аурелия тут же схватилась за ручку. Помнится, Марсия собиралась поговорить об этом с директором, но он только рукой махнул: мне, мол, милочка, недосуг.
Марсия вопросительно посмотрела на Аурелию. Зачем ей все это нужно?
— Вы мне очень помогли, — улыбнулась хозяйка. — Я собираюсь писать о женщине, работающей в школе. Вы ведь со многими знакомы?
Ну разумеется, все ее коллеги учителя. Но подруг среди учителей нет. Одна подруга работает в строительном кооперативе, а другая только что родила и сидит дома с ребенком.
— Но ведь с кем-то из ваших коллег поговорить можно? Как насчет директора школы?
Марсия поморщилась. И тут ей вспомнилось интервью с Аурелией, которое она недавно читала в газете.
— У вас ведь дочка учится в школе.
— Тот тип учителей мне не подходит.
— В каком смысле?
— Нужен кто-то попроще.
Марсия смутилась.
— Вы, кажется, сами преподавали?
— Верно. Вела курс для начинающих авторов, когда хотела поездить по стране. Студенты совершенно ужасны. По некоторым психиатры плачут. Кстати, многие вовсе не хотят писать, они жаждут только славы. Что ж, на то есть более легкие поприща…
Аурелия поднялась из-за стола. Подписывая свой последний роман в подарок Марсии, она попросила ее рабочий телефон. Повода отказать не нашлось. Марсия дала телефон школы.
— Спасибо, что навестили. Вашу рукопись я обязательно прочитаю.
А на прощанье, уже в прихожей, Аурелия вдруг сказала:
— Я даю на днях званый вечер. Приходите! Еще потолкуем. Я пришлю вам приглашение.
Марсия перешла улицу и оглянулась. Окна ярко освещены, дом живет своей жизнью. Она стояла и смотрела, пока не захлопнули ставни…
Марсия просидела возле Сандора до семи, пока у него не закончилась смена. Потом они пошли в ресторанчик, тот самый, где когда-то познакомились. Сандор вообще был там завсегдатаем: заходил каждый вечер, смотрел спортивный канал по кабельному телевидению. Лишних вопросов он не задавал — ни про то, какая муха ее укусила, ни про Аурелию Бротон, хотя последний звонок Марсии был связан именно с грядущим визитом. Сандор говорил о том, как он любит Лондон, какой это демократичный город: никому нет дела, кто ты и чем занимаешься. А еще, если у него когда-нибудь будет дом, он непременно сделает его похожим на этот ресторан. Потом он сумбурно рассказывал что-то вычитанное у Гегеля — Марсия так и не поняла, что именно вызвало у Сандора столь живой интерес. Еще он рассказывал о преступниках, которых знал лично, и как он переправлял через границу нелегальных эмигрантов.
А потом он спросил, хочет ли Марсия в этот вечер лечь с ним в постель. Причем спросил тоном, вполне допускающим и “да”, и “нет”. Ее же останавливало только одно: Сандор жил в реликтовом доме, который вполне мог служить музеем эпохи пятидесятых годов, и жалкому электрокаминчику с двумя спиралями было не под силу прогреть комнатенку, где застыл леденящий, загробный холод. А еще домовладелица, старая карга, повадилась к Сандору заполночь — просто входила и усаживалась в изножье кровати.
— Не беспокойся, я дал ей читать “Преступление и наказание”, — засмеялся Сандор, входя в комнату вслед за Марсией.
Вокруг кровати лежали стопки книг. На спинке стула сохло нижнее белье. Вот и все пожитки Сандора.
Укладываясь ему под бок, она заметила на комоде пакет молока и буханку нарезанного ломтями белого хлеба.
— Это весь твой ужин?
— Мне достаточно хлеба с молоком. Поем и читаю, часа четыре, иногда дольше. Благодать.
— Небогатая жизнь.
— Что-что?
— Ты же не в тюрьме.
Он взглянул на нее с таким удивлением, словно ему и в голову не приходило, что он не в тюрьме и не обязан обходиться малым.
Он целовал ее, а она думала: хорошо бы пригласить его на выходные. Он такой добрый. Поиграет с Алеком. Главное — не искать в нем опору, иначе она станет чересчур требовательна. А тех, кто требует поддаться, подвинуться, измениться, он всегда бросает. Дорог он ей или не дорог, но нельзя позволить, чтобы ее бросили…
Когда все было позади, она стала одеваться, а он так и лежал, прикрыв рукою глаза. Нет, она не может остаться здесь до утра.
В ту ночь — впервые в жизни — она пожалела, что Алек не рядом, а у матери. И заснула, уткнувшись лицом в нестираное детское белье. Утром она за роман не села. Желание писать, а с ним вместе и жить было потеряно. Ну что за призрачные надежды? Почему она так уповала на Аурелию? После их встречи Марсию не покидает ощущение, будто ее обокрали. Она отдала себя без остатка и теперь пуста, а Аурелия знай себе копит. Но ей-то, Марсии, где черпать силы и смысл? Как жить дальше?
Аурелия попросила ее привести на званый вечер “настоящую” учительницу, то есть не ту, которая мнит себя писателем. Может, надо было сразу отказаться? Но ей так хотелось оставить дверь между собой и Аурелией незапертой — вдруг что-то все-таки получится? Допустим, прочитает Аурелия три новые главы и придет в полный восторг. Да и на вечер хочется попасть…
— Как встреча с миссис Бротон? — спросила мать, едва Марсия вошла в дом. — По телефону ты ничего не сказала…
— Все замечательно, просто замечательно.
— Обидчива ты стала. Опять точно подросток.
— Я не знаю, о чем рассказывать.
— Что из этого вышло? — спросила мать чуть мягче.
— Видела бы ты ее дом. Там не меньше пяти спален!
— Ты поднималась наверх?
— Ну да. И три больших помещения для приемов.
— Три? Господи, зачем такие хоромы? “Ау” кричать? Вот мы, что бы на ее месте делали?
— Устроили бы скачки.
— А еще можно…
— Мама! Какие там цветы! А народу сколько работает! Я такого в жизни не видела!
— Немудрено. А дом-то прямо на улице или в стороне стоит?
— Чуть в глубине. Но все магазины рядом. Все под рукой.
— Автобусы ходят?
— Вряд ли она ездит на автобусе.
— Да уж. Будь у меня такие возможности, я бы в жизни больше в автобус не села. А стоянка у дома есть?
— Конечно. По-моему, на две машины. Мы посидели в библиотеке, поболтали о том о сем, познакомились поближе. Она пригласила меня на званый вечер.
— На вечер? А меня?
— Тебя никто не упоминал. Ни она, ни я.
— Ну, она же не будет против, если ты возьмешь меня с собой. Нацеплю праздничное рванье и пойду.
— Но зачем?
— Просто выйти. Людей повидать. Вдруг я их заинтересую?
В прежние времена мать могла ляпнуть такое только в шутку и тут же снова погружалась в обычное угрюмство. Сейчас она, похоже, всерьез считает, что может кого-то заинтересовать. Неужели выздоравливает?
— Ладно, я подумаю, — сказала Марсия.
— Званый вечер, — нараспев проговорила мать. — Не могу дождаться!
Аурелия позвонила из машины. Слышно было плохо, но Марсия уловила, что Аурелия случайно оказалась “по соседству” и хочет заехать на чашку чая.
Они с Алеком как раз ели. Рыбные палочки с запеченной фасолью. Аурелия и впрямь была где-то рядом: не успела Марсия убрать со стола еду, а Алек — перекидать за диван все игрушки, как к дому подъехала машина.
Еще один подписанный экземпляр все того же романа Аурелия вручила ей прямо на пороге, потом вошла и присела на краешек дивана.
— Какой прелестный мальчик. Волосы просто удивительные! Такие светлые, почти белые!
— Как вы поживаете? — спросила Марсия.
— Устала донельзя. То лекции, то интервью, причем не только здесь, но и в Берлине, и в Барселоне. Французы делают обо мне фильм, а американцы хотят, чтобы я написала сценарий “Мой Лондон”… Простите… У вас от меня голова еще не идет кругом?
— Пожалуй.
Аурелия вздохнула. Взгляд у нее сегодня был особенно проницательный, и вся она напоминала тугую, готовую распрямиться под внутренним напором пружину — ни говорить, ни слушать не хотела. Когда Марсия пожаловалась, что не может заставить себя писать, Аурелия сказала:
— Мне это, увы, не грозит.
Встав с дивана, она беглым взглядом окинула полки с книгами.
— Мне она нравится, — сказала Марсия, перехватив взгляд Аурелии: та смотрела на книги своей ровесницы и постоянной конкурентки.
— Только писать не умеет. Но говорят, неплохо лепит. Скульптор-любитель.
— А мне ее последняя книга очень понравилась, — возразила Марсия. — Кстати, вы прочитали мои главы? — Встретив недоуменный взгляд Аурелии, Марсия уточнила: — Главы из романа. Я их оставила на столе.
— Где оставили?
— На столе. У вас в библиотеке.
— Нет, не читала.
— Наверно, они там так и лежат.
Конечно же Аурелия заехала посмотреть, как она живет: ее интересует не человек, а быт. Ее, Марсию, она в упор не видит, а видит только фразы и абзацы, которые скроит из ее жизни. Восхитительное бессердечие.
На прощанье Аурелия расцеловала ее в обе щеки.
— Жду вас на вечере.
— Да, обязательно.
— И не забудьте привести кого-нибудь… педагогического…
Роман Аурелии она поставила на полку. Ее книги стояли здесь среди многих: под каждой обложкой сюжет, в каждом сюжете герои, везде свой стиль, мастерство, но все это оживает, только когда книга раскрыта, когда это кому-то нужно. Впрочем… Кто знает?..
Мать отказалась сидеть с Алеком. Впервые в жизни. И как раз накануне званого вечера.
— Но почему? Почему? — допытывалась Марсия по телефону.
— Я поняла, что ты меня на вечер не берешь, хотя не потрудилась сказать об этом открыто. Поэтому у меня возникли другие планы.
— Я и не обещала тебя взять.
— А ты меня никогда никуда не берешь.
Марсию уже колотило.
— Мама, я хочу жить. И хочу, чтобы ты мне помогла.
— Я помогала тебе всю жизнь.
— Что-что?
— А кто тебя вырастил? Воспитал? Ты получила образование, у тебя…
Марсия положила трубку.
Она обзвонила подруг и нескольких человек из семинара, обратилась даже к юноше, который читал про солитера. Желающих сидеть с ребенком не нашлось. За полчаса до выхода остался только один кандидат — ее собственный муж. Жил он совсем рядом. Ее просьбу встретил удивленно и язвительно. Вообще-то разговаривали они редко, а при необходимости бросали друг другу записки под дверь.
Выяснилось, что вечер он намерен провести с новой подругой.
— Очень мило, — сказала Марсия.
— А что тебе все-таки надо?
— Ну, может, придешь сюда с ней вместе?
— Н-да, похоже, ты в полном отчаянье. Небось нового приятеля завела? Ладно. Чипсы есть? Выпить найдется?
— Бери все что хочешь. Ты никогда себе не отказываешь.
Впервые с ухода мужа она решила пустить его в дом. Ничего, раз он с девицей, может, хоть рыскать не станет по всем углам.
Наконец они прибыли. Когда девица разоблачилась, стало ясно, что она беременна.
Марсия ушла переодеваться наверх, в спальню. Снизу сначала доносились голоса, потом музыка.
Марсия спустилась, когда Алек увлеченно демонстрировал гостям новую бейсбольную кепку.
Муж поднял конверт от пластинки, покрутил.
— Послушай, это моя пластинка.
— Мне некогда, — ответила Марсия.
Уже в машине она подумала, что, похоже, совсем сбрендила. Но тут же себя успокоила: это жертва во имя жизни! Люди так боятся рисковать… Одна беда: учительницу она для Аурелии не везет. Ладно, не выставят же ее вон, в конце-то концов. Марсия и так сделала для Аурелии предостаточно. А вот много ли сделала для Марсии Аурелия?
Дверь открыл муж Аурелии, и он же, пока Марсия осматривалась, раздобыл для нее бокал шампанского. Гости заполнили весь первый этаж; она узнала нескольких известных писателей. Остальные были, очевидно, критики, ученые, психотерапевты и издатели.
Одолев столько препятствий, чтобы сюда попасть, Марсия никак не могла расслабиться. Она выпила два бокала подряд и ни на шаг не отходила от мужа Аурелии, поскольку кроме него и самой хозяйки никого тут не знала.
— Как вас лучше представлять, учителем или писателем? — спросил он. — Или как-то иначе?
Она взяла его под руку.
— Никак. Я сейчас ни то и ни другое.
— В ожидании новых вариантов?
Он представил ее каким-то людям. Завязалась общая беседа. Говорили — что немало ее удивило — о королевской семье. Надо же, интеллектуалы — а туда же! Совсем как училки на перемене.
Муж Аурелии все время кивал, изредка улыбался. Он ей нравился, хотя она его и побаивалась. Но это ей тоже нравилось. Он понимает людей, понимает, что ими движет. И ничем его не удивишь.
Впрочем, позже, в оранжерее, когда она потянулась его поцеловать, он все-таки удивился.
— Ну пожалуйста, только разочек, — лепетала она, как вдруг увидела на другом конце комнаты директора школы с женой. Они беседовали с какой-то литературной дамой.
Муж Аурелии мягко отстранился.
— Простите, — сказала она.
— Охотно. Я польщен.
— Здравствуйте, Марсия, — окликнул ее директор. — Я слышал, вы очень помогаете Аурелии.
— Да-да, — пробормотала она. Не хватало, чтобы директор видел ее пьяной, да еще такой смущенной.
— Аурелия собирается приехать в школу, посмотреть, как мы работаем. Поговорить со старшеклассниками. — Он приблизил губы вплотную к ее уху. — Аурелия подарила мне полный комплект своих книг. С дарственными надписями.
Марсия чуть не сказала: “Идиот! Они все подписаны”.
Она вышла на улицу подышать. Потом вернулась и обошла все комнаты. Гости уже расходились. Кто-то по-прежнему ожесточенно спорил. До Марсии никому не было дела.
Сандор лежал на кровати, прикрыв глаза рукой. Она села рядом.
— Я пришла сказать… В общем, я не буду приходить так часто. Ну я, собственно, и приходила-то не часто. Только в последнее время. Но теперь буду еще реже.
Он кивнул. Взглянул повнимательней. Иногда он ее все-таки слышал.
— А причина, — продолжала она, — если, конечно, ты хочешь знать причину…
— Хочу, — сказал он. И сел. — Слушай, я бы угостил тебя чем-нибудь… только нет ничего… Стыдно даже.
— У тебя никогда ничего нет.
— Пойдем куда-нибудь, выпьем.
— Я уже напилась. Сандор, знаешь, это так ужасно. На этом сборище в голове у меня все время вертелось одно словосочетание. И я пришла сказать его тебе. Мы доим камни. Мы цепляемся за прежнее, за известное — людей, вещи, место. Ищем поддержки там, где получали ее раньше. И даже не находя, продолжаем тыкаться туда мордой, в поисках соска. А надо искать новое. Иначе мы просто доим камни. По мне все это, — она обвела рукой комнату, — скучно, бескровно, мертво.
Он проследил за рукой, выносившей приговор его комнате.
— Но я стараюсь, — сказал он. — И дела скоро пойдут в гору. Я уверен, пойдут.
Она поцеловала его.
— Пока. Как-нибудь увидимся.
В машине расплакалась. Он-то не виноват. Она его непременно навестит, на днях.
Домой добралась поздно. Муж спал в обнимку со своей подружкой, положив руку ей на живот. На полу — бутылка из-под вина, грязные тарелки. Телевизор орет во всю мочь.
Она сняла пластинку, сделала на ней ногтем глубокую царапину и вложила в конверт. Разбудила сладкую парочку, поблагодарила, сунула пластинку мужу под мышку и вытолкала их вон.
Устремилась было наверх, но остановилась на полпути. Поднялась еще на ступеньку, развернулась и двинулась вниз. Надев плащ, вышла на маленькую открытую веранду позади дома. Кругом мрак и тишина. Мгновенно пробрав до костей, холод заставил ее очнуться. Она сняла плащ. Пусть, пусть холод накажет ее сполна.
Летом, на рассвете, она любила танцевать на этой веранде под музыку Прокофьева из “Ромео и Джульетты”, а Алек смотрел на нее во все глаза.
Она зажгла свет на кухне: он заодно, пускай скудно, освещал и веранду. Взяв из штабеля кирпичи, она выложила очаг. Потом пошла в дом и собрала все рукописи. Вынесла. И принялась жечь по листочку: рассказы, пьесу, первые главы романа. Бумаг оказалось много, и костер получился отменный. Горел долго. Марсия вся пропахла дымом. Она дрожала. Потом убрала, смела пепел. Сделала себе ванну и лежала в ней, покуда вода совсем не остыла.
Алек спал у нее в постели. Блокнот она положила на тумбочку: пусть лежит рядом, вместо дневника. А писать она пока не будет, для начала — полгода, а то и больше. Это не мазохизм, не способ самоубийства. Возможно, ее жажда творить была вроде навязчивой, нездоровой идеи, ведь не только преступники бывают маньяками. Но теперь она расчистит место. Ей нужна пустота, пространство, и она не станет заполнять его ничем! Это очень важно. Иначе ей грозит превратиться в собственную мать, которая изо дня в день пялится в телевизор и, захлебываясь от радости, доит свои камни.
А так, пройдет время, и начнется новая жизнь. Кто знает…
Четыре синих стула
Пообедав — суп с хлебом и салат из помидоров, — Джон с Диной выходят на улицу. На последней ступеньке они замедляют шаг, и он берет ее под руку, как всегда. Установить ритуал очень важно, чтобы все время помнить: мы — вместе и привыкли все делать вместе.
Солнце сегодня палит нещадно, город обезлюдел, словно все, кроме них, уехали в отпуск. Впрочем, они тоже словно на каникулах.
Вытащить бы сейчас во дворик пару одеял, подушки, радиоприемник и батарею лосьонов. Джон с Диной проводят там целые дни — среди сорняков, пробивающихся меж бетонных плит, в обществе кошек, глядящих с увитой вьюном ограды. Читают, пьют шипучий лимонад и пытаются осмыслить все, что с ними произошло.
Но только что позвонили из магазина: прибыли стулья. Дина с Джоном не станут ждать доставки, они заберут их сами, сегодня же, потому что пригласили на ужин Генри. Продукты они закупили вчера. Из немногих блюд, которые они умеют готовить, выбраны лососевые стейки, капуста брокколи, молодая картошка и салат из трех видов фасоли.
Генри — первый, кого они пригласили на ужин. Да и вообще он их первый гость.
Джон и Дина прожили здесь, на съемной квартире, уже два с половиной месяца, и мебель их в целом устраивает, хотя покупать такую они бы, конечно, не стали. Во всех комнатах висят очень приличные книжные полки, которые они сразу, как въехали, протерли влажной тряпкой. Джон ждет не дождется, когда Дина перевезет все свои книги и письменный стол. Тогда она будет с ним, окончательно и необратимо. На кухне стоит вполне сносный столик. За ним вольготно усядутся, чтобы есть, пить и разговаривать, три человека. Стол можно попеременно застилать яркими скатертями — они купили в Индии две штуки.
На стол потихонечку выставляются личные вещицы, и его и ее — вперемешку. Она начала первая: положит что-нибудь на пробу, а он вздернет брови — что, мол, за новость? Она наблюдает. Потом они переглядываются и так, без слов, принимают решение: оставить или нет. К примеру, все ручки и карандаши стоят в кружке для бритья; рядом — ее вазочка; с утра на столе появился его гипсовый Будда и выдержал испытание без сучка без задоринки. А вот картинка с кошкой явно провалилась, но Дина решила пока ее не убирать: вдруг Джон передумает? Есть еще фотографии, где они сняты вместе, когда год назад вдвоем смылись в отпуск, еще сохраняя отношения с прежними партнерами. Здесь же фотографии его детей.
На кухне стоят всего два трухлявых стула.
По словам Джона, их сегодняшнему гостю наверняка понравятся синие стулья с плетеными тростниковыми сиденьями. Дина-то с Генри едва знакома — видела однажды на обеде у общих друзей. Но Джон уверяет, что Генри обычно все нравится, если убеждать его с должным энтузиазмом.
Кандидатура Генри на роль первого гостя прошла после долгих, хотя и бесконфликтных обсуждений. Разговаривать Джон и Дина обожают. Она даже с работы ушла, чтобы у них было больше времени на разговоры. Иногда они шепчутся щека к щеке, иногда — лежа спиной друг к другу. Спать укладываются пораньше, чтобы подольше поговорить. Чего они не любят, так это ссориться. Опасаются, что, раз поссорившись, уже не остановятся и жизнь превратится в постоянные распри. Короткие стычки между ними уже случались, пару раз они даже были на грани разрыва, но боятся они именно тех затяжных войн, которые помнят по прежней жизни, с другими людьми.
Впрочем, насчет Генри они пришли к полному согласию: его надо пригласить первым. Живет он неподалеку, один. Любит, когда его куда-нибудь зовут. Работает в кондитерской “Карлуччо” и наверняка принесет экзотические пирожные. А главное — за столом не возникнет трений или неловких пауз, не такой Генри человек.
Синие стулья они увидели четыре дня назад. Бродили по окрестностям в поисках индийского ресторанчика, составляли идеальное меню: далл, или попросту чечевица, — из ресторана на Кинг-стрит, бхуна прон, или креветки, — с Фулем-роуд, где еду продают на вынос… И вдруг наткнулись на магазин “Все для дома”. Может, они устали, может, просто вконец обленились, но они пересидели в этом огромном магазине на всех стульях и диванах, во всех креслах и даже шезлонгах и представляли себя где-нибудь на море или в горах; они поглядывали друг на друга, стоя рядом или в разных концах магазина, и потрясенно думали: это — он, это — она, тот человек, которого я выбрал, тот, кого я ждал всегда, и теперь началась жизнь, и сегодняшний день — воплощение моей мечты.
В магазине, похоже, никто не собирался их торопить, и они потеряли счет времени. Но в конце концов из-за колонны выступил продавец. И посидев, покачавшись, поерзав на четырех синих деревянных стульях с плетеными сиденьями, они их все-таки купили. Сначала-то им приглянулись другие, посолиднее, но их не оказалось в продаже, вот и пришлось взять эти, подешевле. А когда они уходили, Дина сказала, что синие не в пример лучше любых других. “Ну, раз тебе нравятся, то и мне тоже”, — поддержал ее Джон.
Всю дорогу в магазин она твердит, что надо купить открытку с цветами и рамку по размеру. Хочет поставить на стол.
— К приходу Генри?
— Да.
В первые же недели совместной жизни в ее поведении обнаружилось много неприемлемого. Чего-то он раньше просто не замечал, с чем-то не успел смириться. К примеру, она любит ужинать, сидя на ступенях дома. Он уже стар для богемной жизни, но нельзя же по любому поводу говорить “нет”. Вот и приходится есть на крыльце. Выхлопные газы оседают на макаронах, соседки заглядывают им в тарелки, а мужчины пялятся на Дину. Впрочем, все это — часть новой долгожданной жизни. И он бессилен что-либо изменить, потому что боится разрушить.
Продавец просит их подождать пару минут. Наконец двое грузчиков приносят две длинные коричневые коробки, вроде гробов, и оставляют у дверей.
Джон и Дина опешили. Они ожидали, что стулья будут как стулья, четыре штуки, по отдельности.
Джон говорил, что они донесут стулья до метро, проедут остановку, а там уж до дома рукой подать. Дина втайне надеялась, что он шутит. Оказалось — нет.
Чтобы продемонстрировать, как это делается, Джон берется за коробку двумя руками, подталкивает ее снизу ногой и так, рывками, выволакивает из магазина и толкает дальше по гладкому полу торгового центра — мимо лоточника с леденцами, мимо охранников, мимо старушек на скамеечках.
У выхода он оглядывается. Дина стоит на пороге магазина, смотрит ему вслед и смеется. Как же она хороша, и как им всегда хорошо вместе.
Она трогается в путь, старательно толкая коробку, как он – впереди себя.
Он тоже идет дальше. До метро совсем близко!
Однако за пределами торгового центра коробки начинают застревать. Толкать их по раскаленному шершавому бетону уже не получается. Утром Дина предлагала взять напрокат машину, но Джон сказал, что найти стоянку поблизости от магазина им все равно не удастся. Может, взять такси? Но улица здесь с односторонним движением: все едут не туда, куда им надо. Да и такси нет. К тому же коробки в салон все равно не влезут.
Посреди улицы, на самом солнцепеке, он приседает и обхватывает коробку, будто бревно. Непроизвольно кряхтя и постанывая, приподнимает ношу и идет наугад, уткнувшись носом в картон, ничего перед собой не видя. Но все-таки он движется вперед! К цели!
Хватило его, однако, ненадолго. Различные части тела сопротивляются насилию. Завтра будет все болеть. Он опускает коробку на землю. Вернее, почти роняет. Оглядывается. Дина трогает уголки глаз, словно только что хохотала до слез. Какой же жаркий, черт побери, день, и какая ужасная идея — пригласить Генри в гости.
Джон собрался было окликнуть Дину: вдруг она сообразила, как ухватить коробку поудобнее. Ну конечно сообразила! Идей у нее всегда в избытке, надо только доверяться ей и не быть таким самонадеянным.
Дина на его глазах делает удивительную вещь.
Вскидывает коробку на бедро и уверенно шагает вперед, придерживая крышку. Проходит мимо него — прямая, статная, как африканка, которая таскает на себе все, вплоть до живой козы, и считает это самым естественным делом. Этак она скоро до метро доберется! Понятно, именно так эти коробки и носят!
Он делает то же самое. Ну, чем не африканская женщина?! Однако через несколько шагов картонная крышка лопается по всей длине, и коробка выскальзывает у него из рук. Все. Он не знает, что делать и как идти дальше.
Господи, как стыдно. Наверно, на него пялятся все прохожие. И гогочут. Да, точно, ржут как кони. И глядят то на красивую женщину, которая так ловко справляется со своей коробкой, то на него, безрукого, и смеются до упаду, словно ничего смешнее в жизни не видывали. Ну, нет! Он сильный, умудренный опытом человек, его не тронут издевательства и насмешки. Вот только убедить себя в этом не просто. Потому что в глазах прохожих он — жалкий, глупый человечишко, и все его мечты и надежды пошли прахом, все свелось к нелепой возне с этой неподъемной коробкой, которую надо волочить к метро по такой жаре.
Да, одно дело любовь, а совсем другое — четыре стула, которые надо как-то доставить домой.
Она кладет свою коробку на землю, возвращается. Встает рядом. Он, снедаемый бешенством, глядит куда-то в сторону. Она говорит, что выход только один.
— Отлично, давай попробуем. — Его напускному терпению нет предела.
— Да ладно тебе. Успокойся.
— Я и пытаюсь.
— Присядь на корточки.
— Что?
— Сядь на корточки.
— Прямо здесь?
— А где же еще?
Он приседает, а Дина, ухватив коробку с одного конца, как бревно, заваливает ее сверху на макушку и растопыренные руки Джона. Ощущая груз черепом и шеей, он пытается удержать его в равновесии и одновременно распрямить колени, точно олимпиец-тяжеловес. Только он явно не олимпиец и вот-вот клюнет носом в землю. Зеваки вокруг уже не смеются, они встревожились и громко, наперебой дают советы, а кое-кто заспешил прочь. Джон делает несколько неверных шагов, цепляя ногу за ногу, как подвыпивший атлант, а Дина пританцовывает рядом и твердит: “Тихонько, не торопись…” Но он того и гляди уронит коробку на проезжую часть, прямо под колеса.
Какой-то прохожий помогает ему поставить коробку на землю.
— Спасибо, — говорит Дина.
И смотрит на Джона.
— Спасибо, — цедит он сквозь зубы.
Он никак не может отдышаться. По всему лицу — испарина, на верхней губе — капельки пота. Голова чешется, волосы — хоть отжимай. Ему определенно плохо. И вообще, он может умереть — внезапно, как когда-то отец.
Не глядя на Дину, он снова подхватывает коробку, словно бревно, и шаркая одолевает несколько ярдов. Останавливается, переводит дух и опять берется за дело. Ярд за ярдом. Дина идет рядом.
Ну вот и метро. Теперь все будет хорошо. Ехать недалеко, одну остановку. Проехали. И обнаружили, что по этой платформе коробки, как бревна, не протащить. Тогда они вдвоем выносят наверх одну коробку и возвращаются за оставленной. Дина притихла. Видно, устала — и от усилий, и от идиотизма ситуации.
У выхода из метро она договаривается с торговцем газетами, что они оставят у него одну коробку и вернутся за ней чуть позже. Газетчик не против.
Дина встает спиной к Джону. Он опускает коробку торцом в ее оттопыренные, точно кроличьи уши, ладони и берется за свой край. До самого дома он не сводит глаз с длинной шеи над воротничком открытой зеленой блузки, с голого плеча и тонкого ремешка сумочки…
Если придется опустить коробку по дороге — у них нет будущего. Так он загадал. Они останавливаются трижды, чтобы снова начать в ногу, но коробку удерживают, не опускают.
Вот наконец и дом. Они с облегчением ставят коробку на торец в коридоре, прислоняют к стенке. И отправляются за второй. На этот раз уже опробованный способ переноски работает безотказно.
Потом он растирает и целует ее ноющие руки. Она отворачивается.
Так и не заговорив друг с другом, они распаковывают и собирают стулья. Отбрасывают разорванные коробки в угол. Расставляют стулья у стола. Разглядывают их. Садятся. Принимают самые разные позы. Кладут ноги на спинки. Стелят другую скатерть.
— Замечательно, — произносит он.
Она садится и, уперев локти в стол, смотрит на новую скатерть. Плачет. Он гладит прядь ее волос.
И уходит в магазин за лимонадом. Вернувшись, застает ее в кухне: она сбросила туфли и растянулась на полу.
— Устала очень, — говорит она.
Он наливает ей воды, ставит на пол. И ложится рядом, подложив ладони под голову. Через какое-то время она придвигается ближе, гладит его руку.
— Тебе лучше? — спрашивает он.
Она улыбается.
— Да.
Скоро они откроют вино и начнут готовить ужин. Потом придет Генри, и они будут есть и разговаривать.
А потом лягут спать. А утром, когда они вынут из холодильника масло и джем, стулья уже будут стоять — четыре синих стула вокруг стола их любви.