Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 11, 2002
Это история без начала и конца, потому что завязка ее принадлежит Вечности, а финал зависит от Времени, в которое исторгает нас, независимо от нашей воли, Вечность. И каждый миг обладает неповторимой, собственной оболочкой; в ней, в этой оболочке, все и разрешается всякий раз по-разному — в варианте мужском, жестком, трагичном; в варианте женском, более мягком, примиряющем. Или в каком-нибудь другом, еще неведомом нам варианте.
Так считает сербский писатель Милорад Павич, покоривший едва ли не весь мир своими книгами, которые, строго говоря, являются одной-единственной книгой с бесчисленными вариантами, сюжетными поворотами, но, в сущности, представляют собой заранее обреченную попытку уловить Вечность, подобно тому, как ловят чужие сны его персонажи-ловцы. Поэтому, предваряя “Хазарский словарь”, Павич сразу определяет, что в этой книге нет ведущего и ведомого; есть тот, кто добровольно и очень индивидуально вошел в круг вечных проблем: “Каждый читатель сам сложит свою книгу в одно целое, как в игре в домино или карты, и получит от этого словаря, как от зеркала, столько, сколько в него вложит, потому что от истины — как пишется на одной из следующих страниц — нельзя получить больше, чем вы в нее вложите… Чем больше ищешь, тем больше получаешь…”
Так вслед за Милорадом Павичем считает и режиссер Владимир Петров, дебютировавший в Москве на сцене МХАТа им. А. П. Чехова спектаклем “Вечность и еще один день” по пьесе Павича, созданной на основе фрагментов “Хазарского словаря”, ставшего едва ли не культовой книгой для сегодняшней молодежи, и “Пейзажа, нарисованного чаем”.
Владимир Петров — режиссер, наделенный незаурядным интеллектом и театральной изобретательностью. Работая на протяжении десятилетий в Риге, Севастополе, Киеве, Харькове, Омске, он поставил около пятидесяти спектаклей. В Омской драме Петров осуществил постановку романа Кобо Абэ “Женщина в песках” (за которую был удостоен национальной театральной премии России “Золотая маска”), а затем пьесу Карлоса Фуэнтеса “Церемонии зари”. В соединении с “Вечностью…” Милорада Павича эти спектакли могли бы составить своеобразную трилогию театрального освоения особого пласта культуры. Друг от друга внешне изолированные, на глубине, по справедливой мысли режиссера, они связаны нерасторжимо и очень тесно.
Если не знать даты рождения Милорада Павича, можно легко обмануться, представив его человеком “компьютерного сознания”; каждая его книга складывается из историй, казалось бы, ничем не связанных, кроме какой-то метафизической, даже мистической нити. Его сюжеты рождены ощущением истории культуры как живого и логически организованного постижения человеком себя в мире и мира в себе, они пронизаны собственными и чужими снами, их переплетением, их бесконечной повторяемостью.
Они рождены совершенно особенным, обостренным чувством Времени и Вечности: “… для каждого мгновения… в качестве материала использованы потертые мгновения прошедших веков, прошлое встроено в настоящее и настоящее состоит из прошлого, потому что другого материала нет. Эти бесчисленные мгновения прошлого по нескольку раз на протяжении веков использовались как камни в разных постройках; и в нашей нынешней жизни, стоит только присмотреться повнимательнее, можно совершенно ясно распознать их, так же как мы распознаем и вновь пускаем в обращение золотую монету времен Веспасиана”, — пишет Павич.
Не случайно, работая над спектаклем, Владимир Петров не удовлетворился лишь пьесой “Вечность и еще один день”. Поняв умом и чувственно ощутив, до какой степени связаны книги Павича не только сюжетно, но в первую очередь внутренне, этим глубоким, обостренным поиском “золотого сечения”, режиссер максимально использовал и другие произведения писателя, заимствуя из них не отдельные фразы или сюжетные ходы, но тот угол и объем зрения, что возникают как единственно возможные.
Поистине — “Чем больше ищешь, тем больше получаешь…”
В предисловии к пьесе Милорад Павич предлагает тому, кого заинтересует “Вечность и еще один день”, использовать различные варианты сочетаний, при которых неизменной остается лишь “основное блюдо” его театрального меню — история о Петкутине и Калине. “Закуски” и “десерт” каждый волен выбирать по-своему, в результате чего может получиться девять вариантов одной пьесы.
Разумеется, это игра, которую сербский писатель высоко ценит и искренне любит. Но игра отнюдь не самоцельная; она дает право выбора — иллюзорное, ведущее к бездне самообмана, но все же… Кого не искусит, не соблазнит хотя бы и призрачная возможность выбора своей судьбы?.. Тем более что эта возможность в равной мере относится к режиссеру, артистам, зрителям — так же, как не отделяет себя от читателя Милорад Павич, не отделяет себя от зрительного зала сцена театра.
Владимир Петров поставил фактически два спектакля — женскую и мужскую версии, и, твердо соблюдая правила игры, придумал “для чистоты эксперимента” анкетирование зрителей. Когда вы входите в театр, вам предлагается проголосовать за ту версию, которую вы хотите увидеть. Перед самым началом голоса подсчитываются, и артисты, занятые в спектакле “Вечность и еще один день”, узнают вместе со зрителями, что им предстоит в этот вечер играть.
Прием абсолютно в духе Павича, написавшего в романе “Внутренняя сторона ветра”: “В те дни ждала Леандра его fabula rasa, его “пустая история”, и умоляла о том, чтобы он наконец в нее вселился”. Поэтому вдвойне трудно удержаться от соблазна и не попытаться вставить себя самое в эту удивительную “пустую историю”, которая происходит на сцене МХАТа им. А. П. Чехова каждый раз по-разному.
Итак, вариант первый — “Засахаренные фиалки”.
Эта история берет свое начало в выстроенном художником Валерием Левенталем черном пространстве, плотно обступившем освещенный прямоугольник, где священнослужитель хазарского храма Мокадаса Сафер (Виктор Гвоздицкий) поучает юных и неискушенных послушников и послушниц. Потом поле ее расширится — возникнет фрагмент лестницы, сидя на котором девушка Калина (Дарья Мороз) будет водить смычком по струнам виолончели и мечтать о возлюбленном. Это Душа будет звать Плоть, чтобы слиться не во Времени, но в Вечности, и потому ничто не станет постыдным в этих страстных мольбах, в этой чувственной пластике.
Магия колдовства и красота старинных обрядов, музыкальные переплетения, в которых слышатся то простой звук пастушеского рожка, то струнная мелодия, то мерный перестук пляски, то легенды и вымысел — все это переплавлено Милорадом Павичем — а вслед за ним удивительно чутким к мотивам вечным и временным Владимиром Петровым — в Космос, строго и жестко организованный свыше, потому что только там известно, где с первым, вторым и третьим ударами колокола должно оказаться тело, не ведающее своего имени. Душе дано знать все немного раньше, ей дарована сила пророчества и ясновидения, но сама по себе она ничего не может. Телу дано ощущать, действовать, но и оно само по себе ни на что не способно.
Этой тайной владеет граф Авраам Бранкович (Сергей Колесников) — колдун, который, вероятно, именно за свой дьявольский дар наказан Богом: у его старшего сына Гргура руки по локоть в крови, а младшему сыну Виду не суждено жить, продолжать род, потому что он одержим непонятной болезнью. И тогда Бранкович создает из глины юношу-сына Петкутина, в которого вдыхает жизнь.
Это пока еще тело без души, не опаленное чувствами, не обремененное ни опытом, ни культурой, ни традицией, а значит — по Павичу, — не ведающее себя. Егор Бероев играет Петкутина настолько органично и просто, что с момента его появления напряжение словно возрастает само по себе — сложный мифологический мир упрощается и… удивительным образом очеловечивается. Из Космоса мифологических сцеплений мы перемещаемся в мир простой человеческой истории любви — пластически решенная любовная сцена героев настолько красива, дышит такой страстью и нежностью одновременно, что дух захватывает!.. Петкутин и Калина обретают друг друга ненадолго, их свадебное путешествие в развалины античного театра закончится трагически: почуяв запах свежей крови, бесшумные тени мертвецов превратятся в вампиров и разорвут не Петкутина, порезавшего руку, но его душу, Калину, потому что в самый страшный час Душа заслонит собой Тело, ради которого живет. И будет тело обречено на странствия во Времени и Вечности…
С момента встречи и любовной сцены Петкутина и Калины все в этой истории захватывает, становится как будто пережитым когда-то; магия снов, предвидений, тяготы расставаний властно забирают в свой плен, провоцируя собственные переживания и воспоминания. И с этого же момента всё в спектакле Владимира Петрова становится живой болью. Болью встречи, узнавания, потери и — путешествия в Вечности, когда поиск покинувшей Тело Души не прихоть, не минутный каприз, а горькая, очень горькая необходимость. Потому что нет ничего страшнее Времени, которое жестоко и грубо обрывает течение Вечности. Нет, не обрывает — приостанавливает, и это оказывается еще страшнее, потому что недолгая остановка — может быть, самое мучительное страдание и самое жестокое испытание для тех, кто должен продолжать жить…
Спектакль В. Петрова изысканно красив, от него исходит особый, пряный аромат; четко сформулированная мысль и тонкие чувства связаны так же прочно, как Душа и Тело в истории, рассказанной М. Павичем. В финале женской версии Петкутин покупает у лавочника-еврея яйцо, в котором скрыт “еще один день”. Он раздавливает его и оказывается в древнем амфитеатре, заполненном нынешней молодежью. Среди этих людей он находит свою душу, Калину. И безучастно движется в центре площадки маятник, востановивший равнодушный ход, прибавивший к Вечности всего лишь один день… Надолго ли слились вновь Тело и Душа? — скорее всего, нет.
Вариант второй. “Кофе без сахара”.
Начало этой истории: за роскошно накрытым столом, где госпожа София (Наталья Егорова) принимает своих гостей — Тело и Душу, столь же неискушенных, как и послушники Мокадасы Сафера. Вычитывая знаки будущего, а может быть, и прошлого на столовых приборах, оба они обречены на изгнание: Душа за то, что не отгадала загадку госпожи Софии (Мудрости), Тело — за то, что угадало ее тайну. Это изгнание подобно изгнанию из Эдема. Здесь начало гораздо жестче, чем в женской версии, оно сразу же определяет круг страданий, по которому вынуждены будут кочевать в веках разлученные Душа и Тело, потому что именно в сконструированной Владимиром Петровым мужской версии спектакля прозвучит горькая и безысходная мольба: “Душа моя, я устал. Отпусти мое тело и дай ему отдых”.
Эти слова во всей своей жестокости отзовутся в эпилоге, который будет совсем не таков, как в женской версии. “Засахаренные фиалки” счастливого финала, сладковато-терпкий десерт женской версии станет горьким и крепким кофе без сахара, поданным на десерт в версии мужской. Владимир Петров идет в своей игре дальше Павича — если версии “Хазарского словаря” отличаются несколькими фразами, версии “Вечности и еще одного дня” действительно выглядят как мужское и женское восприятие мира, жизни, любви.
Петкутин женской версии, узнав тайну куриного яйца, попытается переиграть прошлое. Калина мужской версии вызовет графа Бранковича на свидание и потребует у него “еще один день” для того, чтобы самой провести эксперимент и создать глиняного Петкутина, который вспомнит, что она — его Душа. И ее не пугают предостережения Бранковича, что, скорее всего, из ее попытки ничего не получится.
Эксперимент не удастся, из разбитого кувшина вырвется красное пламя, глиняная кукла останется куклой с безвольно висящими конечностями. И тогда произойдет страшное. На наших глазах героиня, опустив на миг голову, натянет на нее облегающую шапочку — так, по пьесе, опадут с нее роскошные волосы и она вновь и уже навсегда обратится в тень. Когда Калина поднимет голову — на зрительный зал взглянут мертвые глаза…
Потому что, как сказано в “Хазарском словаре”, “если от Бога можно потребовать и даже получить вечность, то противоположное вечности — время — мы можем взять только у Сатаны…”
В неизменной основной части есть примечательный эпизод. Когда мать Калины приходит за советом к старому другу умершего мужа отцу Элеазару (Виктор Гвоздицкий), он рассказывает ей историю Петкутина и объясняет, зачем нужна генная инженерия, которой занят граф Бранкович. В разных версиях Виктор Гвоздицкий по-разному произносит одни и те же слова: то поэтично, то иронично. И его откровенная ирония в мужской версии вызывает неожиданную реакцию: “Мы хотим отказаться от некоторых наших заблуждений, изменить представления о морали, само понимание жизни, — говорит отец Элеазар. — Нам придется усвоить, что мы одни в мироздании, и от нас будет зависеть, используем ли мы это знание во благо или во зло. Нам придется договориться о том, каким путем пойдет человечество. Возможно, мы приблизимся к пониманию проблемы жизни во Вселенной вообще…”
Неужели это единственное, что нам осталось после того, как сами по себе изменились представления о морали и понимание жизни? Чему же в силах помочь тогда генная инженерия? И насколько она научна, если невозможна без “поиска первого человека, Адама, душа и тело которого огромны”?..
Милорад Павич во всех своих изощренных играх с сюжетами, сопряжением несовместимых линий, эпох, народов все же остается автором глубоко лиричным. Его “компьютерное сознание” — тоже игра, рассчитанная на тех, кто уже давно отвык разговаривать на другом языке и читать простые, древние, как мир, человеческие истории. Вступив в эту игру, начинаешь ощущать какой-то иной объем жизни. Это происходит и в книгах Павича, и в спектакле Петрова, и становится самым главным, самым дорогим в общении и с театром, и с книгой.
В предисловии к “Хазарскому словарю” сказано: “Писатель не советует читателю браться за эту книгу без большой необходимости. А если уж он захочет поинтересоваться ее содержанием, то делать это нужно в такой день, когда чувствуешь, что ум и осторожность способны проникнуть глубже, чем обычно. Читать ее следует так, как треплет человека горячка или жар лихоманки, болезни, которая приходит приступами, через день…”
Можно было бы с раздражением подумать о кокетстве Павича, если бы не одно “но”. Я начинала читать “Хазарский словарь” несколько раз и не могла преодолеть чего-то в себе. Может быть, ум и осторожность действительно были в те дни недостаточно обострены и не стремились проникнуть глубже, чем обычно. Не знаю… Но после женской версии спектакля я поняла, что не в силах расстаться с миром, созданным для меня Милорадом Павичем и Владимиром Петровым. Этот мир захватил меня в свой плен, закружил в вихре вопросов, ответы на которые никто не подскажет. Fabula rasa требовала наполнения моими мыслями, чувствами, нервами, кровью… И я вошла в нее. Видимо, уже навсегда.