Роман. Перевод с немецкого г. Шевченко. Вступление М. Рудницкого
Ирина Каснэ
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 5, 2001
Ингрид Нолль
АПТЕКАРША
РоманПеревод с немецкого Г. Шевченко. Вступление М. Рудницкого
О романе и его переводчикеТрудно поверить, что десять лет назад писательницу по имени Ингрид Нолль в Германии никто не знал, — настолько уверенно и привычно вписалось сейчас это имя в немецкий литературный, да и общекультурный ландшафт, став во многих отношениях символом моды, успеха, неожиданной и в то же время вполне заслуженной славы. Все дело в том, что до начала 90-х годов писательницы Ингрид Нолль просто не существовало — была домохозяйка, мать троих детей, дама уже предпенсионного возраста, чья скромная и по всем критериям сугубо частная жизнь мало кого интересовала. Лишь вырастив чад и выпустив их в самостоятельную жизнь, высвободив наконец себе комнату для работы, она отдалась сочинительству. И судьба, как по мановению волшебной палочки, счастливо переменилась. Сегодня Ингрид Нолль — маститый автор пяти романов, трех повестей, сборника рассказов, лауреат нескольких литературных премий, «немецкая Агата Кристи», как без колебаний аттестуют ее издательские проспекты, рецензенты и интернет-сайты, по ее книгам снято уже два фильма (один из них, 1997 года, по немецким масштабам чуть ли не блокбастер, как раз по «Аптекарше», со знаменитой Катей Риман в главной роли), книги переведены во многих европейских странах, в список которых начиная с этого номера, благодаря традиционной первооткрывательской предприимчивости «ИЛ», вошла и Россия. Надо заметить, что о частном существовании Ингрид Нолль и сегодня мало что известно: кто-кто, а уж издатели знают, как важно окружить успешный имидж аурой таинственности. Вот и об Ингрид Нолль издательские аннотации скупо сообщают только экзотические, «цепляющие» воображение детали: родилась в 1935 году в Шанхае, в Германию вернулась с родителями в 1949-м, изучала германистику и искусствоведение в Боннском университете, живет в старинном и фешенебельном городке Вайнхайме.
Понятно, что в судьбе Ингрид Нолль по-своему, с поправкой на феминистский бум второй половины минувшего века, реализовался миф о Золушке. Зигзаг ее удачи подается в западной прессе и легко внедряется в массовое сознание именно как пример наглядно свершившейся мечты о женской эмансипации: талант, долго томившийся под спудом бездушного и бездумного мужского угнетения, исполнив постылый долг немецкой домохозяйки, вырвался на долгожданную свободу и явил миру лик хотя и немолодой уже, но счастливо и загадочно улыбающейся литературной принцессы.
Понятно, что и в книгах своих Ингрид Нолль этому имиджу не изменяет: в них всегда и особым образом педалируется тема женской судьбы и женской исповеди. Меньше всего они напоминают классические детективы — с непременным движением повествования (под присмотром всеведущего сыщика или без оного) к торжеству добра над злом, наказания над преступлением. У Ингрид Нолль развитие сюжетной интриги всецело и беззаветно подчинено совсем другой цели — всепоглощающей мечте о женском счастье, в поисках коего героине (как правило, женщине обыкновенной, даже заурядной, с которой миллионам читателей и особенно читательниц так легко себя идентифицировать) приходится противостоять циничному, бездушному, порой попросту сутенерскому миру мужчин и рано или поздно, бунтуя против законов этого мира или, наоборот, им покоряясь, идти на преступление. Деликт оказывается в итоге чем-то вроде праведной мести за вековечную социальную и сексуальную эксплуатацию «слабого пола» и потому, кстати, чаще всего остается безнаказанным. От такого (в данном случае, надо признать, очень изобретательного) смешения детективного жанра, дамского романа и феминистской (правда, на сугубо бытовом уровне) идеологии возникает весьма своеобразное, временами захватывающее «криминальное чтиво» с характерными для нашего постмодернистского времени элементами самоиронии, пародии и черного юмора, с постоянным тяготением художественного целого к некоей «каверзе», обманывающей привычные эстетические и моральные ожидания. Атмосферу этого художественного мира хорошо уловили оформители книг Ингрид Нолль, издаваемых солидным издательством «Диогенес»: с суперобложек фрагментами классической живописи на нас смотрят женские лица, так сказать, в состоянии гротеска — разными оттенками коварства и любви, красоты и порока, кокетства и угрюмости, отголосками еще не осознанных желаний и уже отгоревших страстей в них тревожно запечатлелись «потемки» женской души, плутающей где-то «по ту сторону добра и зла».
Перевод этого романа оказался последней работой талантливого филолога-германиста Григория Алексеевича Шевченко (1941-1999), чья жизнь оборвалась безвременно и трагически. Глубокий и разносторонний исследователь, Г. А. Шевченко занимался как историко-литературными проблемами (специалисты знают и ценят его научные труды о немецких романтиках, в особенности об Э. Т. А. Гофмане), так и произведениями современных авторов (Бёлля, Грасса, Эрнста Юнгера и многих других), творчество которых он анализировал тонко и интересно, в широком контексте всей немецкой культуры. Кроме того, в последние годы он с большой увлеченностью писал и о немецком кинематографе (фильмы В. Герцога, В. Вендерса и др.) Мне посчастливилось дружить с Гришей со студенческой скамьи, довольно долго мы работали вместе. Интеллигент в первом поколении, он вырос на рабочей окраине Харькова, поступать на филфак МГУ пришел после службы в армии, имея за плечами и годы трудового стажа. Жил на одну стипендию, учился блестяще. Жизненного опыта и самых разнообразных знаний (он, например, играл на кларнете, профессионально разбирался в радиоделе, прекрасно фотографировал) было в избытке, однако по части филологической подготовки и общекультурной эрудиции ему, естественно, многое приходилось наверстывать, и он делал это стремительно, с огромным упорством, но и веселым азартом: не зря, невзирая на почти щуплую конституцию, он был на факультете лучшим спортсменом. При этом никогда не был карьеристом и в партию — при своей-то пролетарской анкете — не вступил по убеждению.
Почти вся его трудовая жизнь прошла во Всероссийской государственной библиотеке иностранной литературы, где он работал методистом, комплектатором, библиографом и — с особенным успехом — редактором раздела немецкоязычных стран в издававшемся ВГБИЛ журнале «Современная художественная литература за рубежом» (впоследствии «Диапазон»). Все, кому довелось сотрудничать с Гришей Шевченко, помнят его мягкую тактичность и неколебимую порядочность, высочайшей пробы интеллигентность, доброту, столь щедрую, что приходилось прятать ее за маской внешней сдержанности, и тонкий юмор, особенно обаятельный и обезоруживающий на фоне все той же внешней невозмутимости. Свою непросто сложившуюся жизнь он сумел прожить честно и с редким достоинством.М. Рудницкий
1
Никакого иного добра, кроме необъяснимого гонора да еще высокомерного семейного девиза — «О деньгах не говорят, их имеют», — моя мать от своего клана не унаследовала. По отношению к моему отцу она, как правило, неизменно проявляла почтительность, но в его отсутствие, случалось, входила во вкус поистине первобытной свирепости, достойной ископаемых тиранозавров. Мы, дети, осознали хищность ее натуры не сразу, а лишь когда отец без всякой видимой причины вдруг наотрез отказался есть мясо и стал фанатичным — в пределах семьи, разумеется, — поборником вегетарианства. Впрочем, нам, учитывая потребности наших растущих детских организмов, он иногда великодушно дозволял полакомиться парой ломтиков копченой колбасы, яйцом или крохотной порцией гуляша по воскресеньям.
Зато в четыре часа пополудни, когда другие домохозяйки наконец-то позволяют себе расслабиться за чашечкой кофе, наша толстая, приземистая мама устраивала настоящую мясную оргию — себе, мне и моему брату. Это были долгожданные минуты молчаливого утробного единения, полные запретного, сладостного и постыдного восторга.
Покончив с обильной трапезой, мы, словно шайка убийц за устранение трупа, принимались за тщательную ликвидацию бренных останков всего съеденного, торопясь управиться с этим делом до отцовского возвращения. Ни единой улики не должно было остаться от нашего жуткого и упоительного пиршества — ни костей, ни хрящей, ни пятнышек застывшего жира, ни грязных тарелок, ни даже самого мясного духа. Исступленно чистились зубы, опорожнялось и досконально проверялось мусорное ведро, а всей кухне посредством аэрозольного освежителя воздуха возвращалось прежнее состояние невинности.
Но поскольку я все-таки была папиной дочкой, я очень страдала от своего преступного мясоедения. Так что не случись со мной примерно год спустя главная травма моего детства, я бы, наверно, заимела комплекс вины от мясных прегрешений.
Мой отец любил пословицы и присказки, когда речь заходила о деньгах. Это от него мы сызмальства узнали, что деньги не пахнут, что они на улице не валяются, что они правят миром, хотя и не в них счастье. Но чаще всего он приговаривал: «Деньги — это не вопрос». Тратил он их как заблагорассудится; когда моему брату в одиннадцать лет вздумалось учиться музыке, ему купили неприлично роскошный концертный рояль, который и по сей день загромождает гостиную моих родителей, хотя тренькал на нем братец от силы месяцев восемь. В то же время отец настаивал на том, чтобы линейки, треугольники, фломастеры, заколки и кеды я приобретала на свои карманные деньги. Даже мать не знала, сколько отец получает, но неизменно исходила из того, что зарабатывает он «по максимуму». Однако, поскольку прямо говорить о деньгах у нас было не принято, матери приходилось иной раз выражать свои пожелания в виде тонко завуалированных намеков. Мне к окончанию школы отец подарил малолитражку, хотя именно о таком подарке всегда мечтал мой братец.Я довольно рано усвоила, что родительскую любовь можно купить усердием и старанием. Родители гордились моими отметками, прилежанием и первыми успехами в роли будущей домохозяйки.
Сохранились детские фотографии, на которых я запечатлена в роли маленькой садовницы — с лейкой в руке и в соломенной шляпке. Отец увековечил меня и в облачении кухарки — в большом клетчатом фартуке я в песочнице затейливо украшаю зубной пастой вылепленные из песка куличи, и еще — last but not least — в роли медсестры: на моей детской постели все куклы и медвежата уложены ничком, а на их якобы поврежденных конечностях — гигантские повязки из туалетной бумаги. У иных из кукол корь, о чем свидетельствует сыпь, щедро нанесенная красным мелком на их мордашки. Я могу припомнить лишь один-единственный случай, когда мой медсестринский пыл вызвал суровое родительское недовольство, — это когда я попыталась путем искусственного дыхания методом «рот в рот» оживить крота, безнадежно и, должно быть, уже не первый день дохлого.
В те годы я еще воображала себя любимицей семьи: милый прилежный ребенок, славная девчушка, безропотно выходившая гулять с косынкой на голове. Когда настало время идти в школу, я и там старалась не обмануть ничьих ожиданий; я была прилежная, любознательная ученица, все больше проявлявшая склонность к естественным наукам. Уже в десять лет я засушивала растения, закладывая их между страниц книг, тем самым положив начало гербарию, который хранится у меня до сих пор. Все во мне и на мне должно быть в чистоте и порядке, комната моя всегда образцово прибрана, и подружек для игр я подбирала таких же, себе под стать, и даже моя колония дождевых червей, которых я разводила в подвале, была с безупречной стерильностью отделена от заложенных на зиму яблок.
Однако в старших классах мое чрезмерное прилежание почему-то перестало вызывать дружеское уважение однокашников. Даже такой, казалось бы, пустяк, как моя привычка подчеркивать важные предложения в учебниках ярко-желтым фломастером, да еще и по линейке, стала вызывать раздражение и ехидные шуточки: дескать, у этой зубрилы от усердия даже книги желтеют. Сколько ни старалась я завести себе подружек — у меня их больше не было. А от дежурных похвал учителей мне становилось совсем невмоготу.
И вот, когда мне стукнуло двенадцать, тут-то все и случилось. Была короткая перемена, учительница вышла из класса, а я, как всегда, помчалась в туалет, — я даже туда бегала чаще других, должно быть, от нервного напряжения. Когда, вернувшись, я попыталась войти в класс, дверь почему-то не открылась. Мои одноклассники, человек десять, не меньше, приперли ее изнутри и не пускали меня в класс, через дверь я слышала их приглушенный шепоток и гнусное хихиканье. Вообще-то меня не так просто вывести из себя, но в тот сумрачный зимний день мне с самого утра было тошно, и я не смогла сдержать слезы. Разозлившись, я изо всех сил стала биться в серую обшарпанную дверь, неодолимой преградой отделявшую меня от остальных. До начала урока оставались минуты, надо было мне, дуре, просто дождаться звонка, а уж при появлении учительницы все эти шутники мигом и, конечно же, с самыми невинными физиономиями расселись бы по местам. Но мне было уже не до шуток — я отошла, чтобы как следует разбежаться, и…
Дверь предательски поддалась, словно изнутри ее никто никогда не держал, и я пушечным ядром влетела в класс. Я успела почувствовать сильный глухой удар латунной ручки, за которую ухватилась, обо что-то твердое, и в тот же миг всем на радость растянулась на гладком зеленом линолеуме. Почти тут же в класс вошла учительница. Мои недруги кинулись врассыпную и уже сидели за партами.
Разумеется, первый и главный спрос был с меня. Я ничего не рассказала: ябед в школе не прощают. Когда в классе снова воцарилось спокойствие, вдруг выяснилось, что одного из учеников почему-то нет.
— Аксель закачался и в коридор вышел, — объяснила моя соседка по парте.
Учительница послала одного из мальчиков узнать, в чем дело, но тот вернулся ни с чем. Тогда она сама пошла взглянуть, куда он запропастился, звала его, даже зашла в мальчишечий туалет. Кто-то предположил, что Аксель, наверное убежал домой — испугался, что во всем обвинят его. Поскольку он и так прогуливал уроки по малейшему поводу и без всякого повода, объяснение всем показалось убедительным.
А через четыре часа Акселя нашли. Как установило вскрытие, он умер от черепно-мозговой травмы — это я нанесла ему смертельный удар дверной латунной ручкой. Он, бедняга, как раз подглядывал за мной в замочную скважину, когда остальные вдруг как по команде отпустили дверь. А потом, то ли от испуга, то ли от боли, убежал в кладовку, где у нас хранились географические карты, и там спрятался. Он скончался от сильного кровоизлияния в мозг.
Потом было самое настоящее полицейское расследование, о котором я, правда, мало что помню. Когда на своей парте я стала находить первые полуанонимные записки, мне, по настоянию родителей, пришлось сменить школу. На вырванных из тетрадки листочках писали всегда одно и то же: «УБИЙЦА».
Дома я иногда ловила на себе пристальный отцовский взгляд — в его бесконечно усталых глазах стояли слезы.
Так что из этой школы меня забрали и упекли в женскую католическую гимназию, под присмотр монашек-урсулинок, где я и вела себя соответственно — тише воды, ниже травы. Главное — не выделяться, вот что стало теперь моим девизом. Впрочем, никакой враждебности никто здесь ко мне не выказывал; моя старая школа находилась в другом районе, слухи о гибели Акселя сюда не дошли. Я и здесь числилась примерной ученицей, малость занудливой, но безвредной тихоней, и меня это вполне устраивало. И только когда мне стукнуло шестнадцать и во мне пробудилась смутная тоска по противоположному полу, роль тихони перестала меня устраивать.Воспоминания о моей невольной вине преследуют меня постоянно, а здесь, в больнице, от них и подавно никуда не деться ни днем ни ночью.
В больнице этой, даже в отделении первого класса, максимум, на что можно рассчитывать, это палата на двоих, так что особого покоя тут ждать не приходится. Даже почитать толком не дадут. Беспрестанные набеги медсестер и нянечек, то с градусником, то с очередной порцией таблеток, унылое, но сосредоточенное ввиду отсутствия иных чувственных радостей ожидание пресной больничной кормежки, более или менее безмолвное соучастие в беседах твоей соседки с ее посетителями — все это сообщает больничным будням довольно прочный каркас. Свет мы гасим рано. После чего я, словно Шехерезада, живописую моей соседке по палате госпоже Хирте все более пикантные подробности своей интимной жизни, а вот той, судя по всему, в ответ поделиться нечем. Да и что со старой девы взять — у нее в прошлом ни скандалов, ни любовных похождений. В женскую больницу города Хайдельберга она угодила в связи со срочной операцией по удалению матки. Всего лишь миома, уверяет она, доброкачественная опухоль, в сущности безвредная, но причиняет кое-какие неудобства. Я-то лично считаю, что у нее рак.
Ей, конечно, уже все известно о клейме убийцы, которым я была отмечена в двенадцать лет. Кстати, эту историю она выслушала с жадным и нескрываемым любопытством.
Возможно, я потому и рассказываю про свою жизнь, по сути, первому встречному, что для меня это своего рода терапия, которая к тому же — в отличие от пресловутой кушетки в кабинете психоаналитика — ничего не стоит.
Мне было бы еще легче, перейди мы с ней на «ты», но предложить ей это мне неудобно, я ведь моложе. Чтобы сделать первый шаг в этом направлении, я для начала попросила называть меня просто Эллой. Не тут-то было, она вежливо, но твердо поставила меня на место. Да и чего ждать от человека, который даже к своей так называемой подруге обращается не иначе как «госпожа Рёмер»?
— Будь вам лет этак семнадцать, госпожа Морман, тогда еще куда ни шло…
— Да вы же мне в матери годитесь, — ляпнула я в сердцах.
И, видно, задела-таки ее за живое: она только молча сверкнула на меня очками. Но в целом мы с ней ладим. Просто трогательно, до чего эта женщина скорбит об утрате своей матки, хотя боли переносит стойко, как солдат. В конце концов, ну что в ее возрасте этот изъятый орган? Такое же излишество, как, например, зоб.
Иной раз, когда она сидит в туалете, я тайком заглядываю в ящик ее ночного столика и в шкаф. Из направления больничной кассы я уже знаю дату ее рождения, семейное положение (незамужняя, конечно) и, наконец-то, не только фамилию, но и имя (Розмари); однако никаких личных писем, никаких фотографий. Если верить ее словам, деньги и украшения она сдала на хранение в сейф. Держать ценные вещи в палате — это легкомыслие, так она заявила. На вид она не сказать чтобы бедная, да и какая беднячка станет доплачивать за палату первого класса. Ее вещи — духи, ночное белье, халат — тоже не из дешевых и подобраны со вкусом.
Недавно я поведала ей, как еще с юных лет пустилась во все тяжкие и, что называется, вела двойную жизнь. В темноте лица соседки не было видно, но я уверена, что она скорчила презрительную гримасу.Мужчин я любила таких, которым жилось еще хуже, чем мне. И хотя более чем сомнительные мои похождения оставались в тайне от моих учительниц и соучениц, от домашних они, понятно, не укрылись, всякий раз повергая их в ужас. Должно быть, именно в ту пору отец из-за меня подорвал себе здоровье. Еще бы — его невинное белокурое дитя якшается с подозрительными типами, отбросами общества, бомжами, от одного вида которых его трясет. Добро бы это был кризис полового созревания! Но, к несчастью, и когда он миновал, пристрастия мои ничуть не изменились. Подобно тому как прежде я откручивала ручки-ножки моим куклам, чтобы было кого штопать и лечить, точно так же теперь я повсюду отыскивала больные мужские души, чтобы подвергнуть их спасительному врачеванию. Как выяснилось, мне легче справляться со своими трудностями, когда я нахожу в себе силы преодолевать чужие.
С моих детских фотографий на меня глядит очень живое, даже чуть плутоватое личико. Карие, с искринкой глаза схватывают все на лету. Я всматриваюсь в них сквозь годы, пытаясь уже там, в детстве, разглядеть в них эту жажду во что бы то ни стало добиться любви в обмен на свою опеку, заботу и ласку. Эта сугубо женская потребность, которая обычно обращена на маленьких детей, но находит себе выход и в хлопотах по дому и саду, в кухонных трудах и даже в уходе за больными, в моем случае почему-то искала себе жертв главным образом среди мужской половины человечества. Нет бы моим родителям подыскать мне тогда работу приходящей няни или, на худой конец, купить мне лошадь. Они же вместо этого окантовывали и вешали на стенку свидетельство об успешном окончании мною очередного класса.
Поначалу я даже не отдавала себе отчет, что меня столь неодолимо влекут к себе всякие изгои, больные и невротики. Между тем еще в школе у меня появился друг, употреблявший героин и жаждавший спасения именно и только от меня. Я тоннами поглощала шоколад, ночи напролет наставляя на путь истинный своего плаксивого избранника, и воровала для него у родителей деньги, сигареты и спиртное. Не угоди он за решетку, я, быть может, и по сей день занималась бы его воспитанием. Я ведь в ту пору была золото, а не подруга.
Следующим у меня был безработный моряк. Ну а затем кого только не было в моей коллекции: и депрессивный субъект, и хронический больной, и спасенный мною самоубийца, и даже свежевыпущенный на волю уголовник с наколотым свирепым орлом на груди.
Пополнению коллекции немало способствовала и моя профессия аптекарши. Вопреки строжайшим запретам я не раз открывала в ночи иному замученному ломкой бедолаге, явившемуся ко мне с мольбой о «колесах», не только окошечко в аптечной двери, но и саму дверь.
Чтобы раз и навсегда уяснить для себя свою роль в чужих неустроенных судьбах, я не однажды начинала курс психотерапии, но ни разу не успевала довести его до конца — слишком много времени отнимало у меня врачевание моих собственных подопечных. К тому же мало-помалу мне и без всякого психотерапевта стало ясно, что меня — внешне такую образцово-показательную, такую благовоспитанную пай-девочку — как магнитом притягивает все, что лежит за пределами буржуазной добропорядочности.
Я сама пугалась этой таящейся во мне бездны; иногда мне снилось, что я, убитая очередным из моих любовников, отправляюсь на тот свет, так и не родив ребенка. Я просыпалась в ужасе, с каким-то щемящим чувством собственного ничтожества, ибо жизнь женщины, не изведавшей материнства, казалась мне зряшной, пропащей. Я знаю цену своему уму и своей образованности, своему трудолюбию, однако мое биологическое предназначение значит для меня ничуть не меньше. Мне так хотелось хотя бы раз приобщиться к таинствам сотворения мира и породить другую жизнь. Время утекало, как песчинки в песочных часах. Все мои помыслы были сосредоточены на будущем ребенке, на этом крохотном существе, которое можно будет лепить по своему усмотрению, воспитывать по велению сердца — холить и лелеять, опекать и защищать. Мне хотелось, чтобы мой ребенок был причастен ко всему, что казалось мне важным в жизни. Он ничем не будет обделен — ни материнской лаской, ни игрушками. И конечно же, у него будет образцовый папа, достаточно интеллигентный мужчина из хорошей семьи, у которого достойная работа и стабильный доход. Правда, мои тогдашние поклонники этим стандартам никак не соответствовали.Госпожа Хирте мирно похрапывает.
(Продолжение — в бумажной версии)